… Да, так вот Ирка та, харьковская, устроила вполне взрослую жизнь: изменила мне. Или даже — предала. В разгар боя — мы кидались кипарисовыми шишками с пацанами из соседнего корпуса — я заметил, что боеприпасы закончились, а второй номер мне ничего не подносит. И оглянулся, осмотреться. Ирки не было видно нигде. Получив в спину и в затылок с пяток шишек, я смело повернул голову к ведущему огонь противнику — и увидел свою красавицу, которая счастливо улыбалась мне, прячась за спину нового счастливца, моего не только «врага», но, как выяснилось, и соперника!
Я тогда думал, что это случайно так вышло и что такое с одним мной могло случиться, в виде исключения. Только тонким натурам выпадает раз в жизни такое высокое переживание. Но потом оно повторялось раз за разом, матрица сформировалась и затвердела, она уверенно и равнодушно мостила собой мой жизненный путь. Каждый повтор давался мне всё легче. С какого-то раза я даже начал шутить по этому поводу, меня это стало привычно забавлять. Я усматривал тут какие-то закономерности, хотя фактов для настоящих научных обобщений было слишком мало. Но удержаться от этого не мог: в молодости очень хочется выглядеть, по крайней мере в своих глазах — знатоком женщин.
Когда это романтическое настроение проходит, тема смещается с первых позиций куда-то на задворки сознания. Но все равно ловишь себя на мысли: бабы расставлены по жизни как верстовые столбы, как вехи. И, вспоминая какую-то главу из своей биографии, думаешь: это было в то время, когда я влюбился в Ирку. Или — «одна зима звалась Татьяной». А когда я переехал (на новую квартиру), у меня была Валя-черненькая. Или кто-то из друзей говорил между делом: а помнишь, как ты тогда подсел на ту, ну, толстенькую? Или — когда ты носился с той длинненькой и все время убегал к ней от нас, посреди веселой пьянки? Я, конечно, помнил, всякий раз — еще бы!
Глава 13. Вендетта
… На чердаке дедовского сарая, того самого, где я бил молотком по пальцам, но иногда и по гвоздям — жили наши домашние голуби. Они ворковали наверху и срали вниз. Взрослые уверяли меня, что голубка не просто бурчит что-то, но вполне осмысленно обращается к самцу:
— Супруг, супруг…
Я сомневался. Да и слово казалось мне дурацким, ненатуральным. Я слышал другое: крум, крум… Ну или — хрум. На худой конец — в Крым, в Крым!
Голубей мы держали не для красоты, не ради платонической любви к природе. Это была наша такая домашняя скотина. Прекрасно помню, как ел вареные вкрутую голубиные яйца — потом выяснилось, что они размером с перепелиные. Маленькие, трогательные, как бы детские; они сошли б за страусиные, если играть ими с Барби — которых тогда не было в наших краях, при том что Запад был ими заселен еще в 1959-м. Мне казалось, что это невероятно правильная идея — вот как раз такими как бы игрушечными яйцами кормить детей! Самих голубей мы явно тоже жрали, но там поди разбери — мясо, оно и в Африке — мясо. Скорей всего, голубятину, когда она попадала в мою тарелку, я держал за унылую курятину. Взрослые при этом молчали, чтоб не ранить меня.
Голуби вызывали во мне весьма нежные чувства. Мне давали кормить их птенцов, маленьких жутких уродцев, с виду прям мини-динозавров. Это наночудовище смело залезало своим клювом в мою страшную — для него — пасть, и я языком подталкивал к нему, кажется, кашу.
Однажды я залез на чердак, по деревянной, почерневшей от старости и непогоды лестнице — и, заглянув в дверной проем, увидел полосатого соседского кота, который метнулся от меня и исчез в темном углу, где у него, похоже, был тайный ход наружу. Я успел только заметить, что кошачья морда была заляпана светлой кровью и облеплена мельчайшими перьями и пухом. Позже я увидел окровавленную фашистскую морду, которая раздавила кота, с разбегу — в итальянском «ХХ веке».
— Что ж это такое творится? Ушибся, что ли, кот? Ранен? — заволновался я.
Всмотревшись в темноту сарая, я увидел тушки, трупики моих родных птиц. Иные были просто растерзаны, разделаны. Убитые птенцы выглядели особенно жалобно. Они валялись среди проса и черно-белого обильного говна своих родителей. Я долго еще рыдал, и там наверху — и после, спустившись. Помню те свои чистые детсадовские слезы! Слезинок ребенка было до хера…
Дед пытался меня успокоить, гладил по макушке. Я сквозь слезы просил двустволку, этого я хотел больше всего в жизни — на тот момент. Я хотел застрелить подлого холодного убийцу — соседского Ваську. Я отчетливо видел будущее: вот я пристрелю этого кота как собаку, и справедливость немедленно восстановится, и мне сразу станет легко и весело. Васька же из красавца превратится в ошметки мяса и обрывки меха, и его окровавленные кишки будут точно так же торчать наружу, как у погубленных им голубков… Вот я разламываю ружье, вставляю пару патронов, со щелчком соединяю части оружия — и жду в засаде подлую тварь… Как мне хотелось покарать убийцу! Птенцы были б отомщены. И настала б в этом мире справедливость, сцуко.
Но, конечно, щастье не настало, — ни тогда, ни после… Хотя убийство украсило б мою жизнь, я тогда был в этом убежден. А так в тот черный кровавый (цвет знамени анархистов) день несовершенство этого мира открылось со страшной отчетливостью и нанесло первое ранение моей нежной душе. (Детские драки — двое на одного меня — не в счет.) Вообще это было б довольно по-донецки — штатский берет оружие и убивает всех, кто ему не нравится… Как мне было больно, что дед не дал мне ружье! А ведь говорил, что любит меня… Говорил, говорил — и вдруг выясняется, что он не хочет сделать меня счастливым, мешает мне установить справедливый миропорядок! Хотя ему это ничего не стоило! Это ранило меня даже сильней, чем убитые птенцы-уродцы.
С тех самых пор, глядя всякому коту в глаза, я вижу его сущность: это природный убийца, идеальный killer. Это котовское хладнокровие — просто беспримерно! Как можно любить этих тварей с окровавленными фашистскими мордами, как на карикатурах Кукрыниксов? Но уж так устроен этот мир… По-хорошему, коты должны жить в дикой природе. Вообще их дело — убивать нежных розовых мышат, рвать доверчивых желторотых птенчиков, чтоб аж перья летели, как из распоротой перины. Фашисты, мля.
И еще же эта жуткая вонь от кошачьего дерьма, которую кошатники упорно не замечают — привыкли жить среди говна! Мы из вежливости делаем вид, что тоже не замечаем запаха… Кошатники, наивные люди, думают: когда кот ссыт в доме, даже и в кювет, даже и без промаха, — то никто ничего не унюхает. Но мы, pet free, только из деликатности не морщимся. А так-то заходишь в квартиру любителя животных — и сразу бьет по чувствам кошачья протухшая моча! Мерзкие, отвратительные, затхлые ссаки. И еще же этот кот работы художника Путина, вид сзади — отвратное зрелище. Со сракой в центре картины. Вони кошатники не замечают так же, как мужья могут не знать, что их жены — бляди. Все знают, а мужья — нет. И люди с хорошими манерами молчат про это.
Эта деликатность — та же самая, которую мы демонстрируем лысеющим старикам, что с двух боков зачесывают уцелевшие волосы на голую макушку, и мы делаем вид, что держим этих закомплексованных облезлых самцов за волосатых. И точно так же мы в упор якобы не замечаем как бы пластмассовой кожи на лицах тоже закомплексованных самок, которые дорого и неудачно сделали пластику…
Короче, с котами у меня как-то не заладилось.
Но сущность их я знал замечательно. Это чувствовали все — и люди, и коты. Никто не мог усомниться в том, что я — выдающийся зоопсихолог. Приведу вот хоть такой пример.
Ко мне пришел за советом мой старый друг Филя. У него в семье начались проблемы.
Сперва выпили. А дальше он стал мне жаловаться на жизнь. Беда была в том, что его статус доминирующего самца был подвергнут сомнению. На глазах женщин его стаи.
— Ты убил его? Помочь труп закопать? Тяжело, но сделаем…
— Нет, он жив. Это животное! Он нерусский. Американец. Джек. Окрас silk point. Я за него 400 баксов отдал.
— Что, уже заказал? Так дешево?
— Не, не заказал, а купил. Так вот, он ссыт, гад, в мои тапки. И нападает на моих женщин. Ноги им царапает. И последняя новость: это животное обоссало мои любимые кожаные штаны. Я их мыл, мыл, даже духами после поливал, но толку мало…
— То есть вот ты идешь, а он на тебя ссыт?
— Не, они лежали на кресле.
— Тварь. Нет слов.
Хотя слова на самом деле были, но не выражали эмоций, а просто обозначали наличие каких-то чувств.
— Полез в интернет, узнать, как запах отбить, а там все пишут — кожаное, обоссы его, так и будет вонять всю оставшуюся жизнь! И вот что удивительно: штаны стоили 400 баксов — и кот ровно столько же.
Я стал его утешать:
— Да оно, может, и к лучшему. Тебя могут не за того принять в этих штанах, незнамо что подумают про твою ориентацию, а тут тебе не Сан-Франциско! И пострадаешь ни за что. Одевайся лучше как мужик. Как простой пацан. Чтоб ссали тебя — а не на тебя. А то вон, вишь, смотрят на тебя и не верят, что ты доминирующий. Самец.
— Я, короче, его за шиворот, и на балкон, и так держу подлеца над бездной. И ругаю его изо всех сил. Как только я его не обзывал. Но он же не понимает слов. Сейчас вот пальцы разогну — и всё! Кранты! Это ж деликатней, чем утопить, а?
— Ну, даже не знаю. А что соседи? Как реагировали?
— Молча. Им Джек давно не нравится. Они так очень косо на него смотрели. Потому что все собачники. Им Джека не жалко нисколько. Ты вот слышал, чтоб собаки ссали в ботинки или царапали ноги хозяйской жене? То-то же.
— Так ты его не выкинул?
— Не. Да и толку было б немного, у меня третий этаж, этому гаду, небось, ничего б не было…
— И что, вот прям ноги царапает? Извращенец просто.
— При мне — ни-ни! А как я за порог — он и борзеет. Прихожу домой — женщины исцарапаны, а он сидит как шелковый.
— Silk point. Может, я перегибаю палку, но его надо точно грохнуть. Ну, хочешь, я приеду и всё сделаю?
— Нет, это всё же слишком жестоко…