— Смелая идея! Роскошная! Шутка удалась.
— Да почему ж тебе не полететь?
— Денег нет. И одет я кое-как… Ботинки на босу ногу… Свитер на голое тело…
Это была такая алкоголическая униформа. «Полуголый торс». Хорошо еще не пиджак поверх человеческой кожи!
— К тому же я даже и паспорт с собой не захватил…
— Так студенческий же при тебе. Щас кассиршу уболтаем. Денег точно нету — но это у тебя, а у меня-то они есть, Боливар вынесет двоих.
Мы легко купили второй билет — и сквозь метель побежали по взлетному полю к далекому самолету. Время поджимало. Нормальные пассажиры уже давно доехали до своего борта на аэропортовском автобусе и дышали пластмассовым воздухом из самолетного кондея. Мы таки догнали самолет! Заскочили в него через овальную дверь, сидим в креслах рядом, смотрим друг на друга весело — афера удалась! В молодости победы, даже маленькие и бессмысленные, так кружат голову!
В Риге мы ночевали в общаге же, только не студенческой, а рабочей, там жила какая-то дальняя родня Димона, русские пролетарии-лимитчики в той бедной Европе. Хозяева наши ранним утром убежали на свой завод, а мы, иначе ж никак, пошли посмотреть на Домский собор. Рядом с ним стояло кафе «12 — или 13? — стульев». Как только мы его увидели, то, разумеется, сразу же захотели выпить хваленого их рижского бальзама, зашли — и немедленно сделали заказ. Это был такой как бы кальвадос Ремарка — для бедных. Модный, дорогой, дефицитный, но всё ж хоть как-то доступный напиток — в отличие от волшебного кальвадоса, которого мы не надеялись отхлебнуть.
— Два по 150 ludzu!
— Пардон, это невозможно.
— Как? Нету? Но должен же быть! — я к тому времени прочел израильское контрабандное, на тончайшей бумаге, издание шедевра Венички, и цитаты сами собой выскакивали из меня.
— Есть, но только как добавка к кофе.
— Ну тогда давайте нам 12 кофе с бальзамом. Если можно, котлеты отдельно, мухи отдельно.
— Что? Какие котлеты? У нас нет котлет, только пирожные.
— Ну, в смысле кофе отдельно, бальзам отдельно.
Справедливость — хоть какая-то — восторжествовала: мы получили поднос с кофейными чашками — и по стакану melnais balzams, что и требовалось доказать. Это было прекрасное утро…
Мы выпили и пошли гулять по центру: кругом были (не очень) древние камни почти настоящей Европы, и мы вдыхали ее воздух, который бил по мозгам не хуже бальзама. Было яркое, острое чувство, что мы за границей, в блистающем иностранном мире, а не в дешевом унылом Совке.
Как так получилось? Почему? Что за пропасть такая между нами? Кто нас раскидал по разным ее краям? Местные выглядели так, будто они — актеры и исполняют пьесу из чужой, богатой, ненашей жизни — про что-то такое мы говорили, бродя по городу. Я прожил почти всю свою — на тот момент — жизнь в дикой степи, кругом Гуляй-Поле, я вырос в глубине пролетариата — и вот на тебе, такое! На меня давила новая чуждая натура, эти декорации, выстроенные из тяжелого дикого камня, по картинкам из детских книжек с иностранными сказками — как вот по комиксам снимают полный метр. Всё не как у нас — и это чужое прекрасно! Как странно было думать о возвращении отсюда обратно в дальние края, в серый рабочий поселок с убогими бараками с сортиром на улице! Как это всё причудливо нарисовано на карте страны и жизни!
Мы до вечера шатались по пряничному этому городку, прекрасному и вроде неповторимому, не зная еще, что Европа такими населенными пунктами набита под завязку. Но первый раз — он всегда особенный! Мы в ходе экспедиции как бы теряли геополитическую девственность — вот что случилось с нами тогда.
Вечером, увидев в центре, на улице Ленина — как она теперь называется? — вывеску Vins pagrabs, мы спустились под нее в подвал, в полумрак, а там вместо одноногих, как в пивном стояке, столиков — стояли тяжелые дубовые столы, светили тусклые разноцветные лампы, горели свечки, и вместо теток в грязных халатах суетились пижоны-официанты при бабочках. Ну, чисто театр, кино про Запад, которое, вообще говоря, всё и снималось при Советах вот как раз тут, в Риге.
Мы взяли вина, выбрав что покрепче и подешевле, — и принялись его пить, быстро и довольно жадно. И осматриваться. Через стол от нас сидели две подруги, черненькая и беленькая. Я посмотрел на них без интереса — вот еще, нам надо в эту каменную музыку вникать, не отвлекаясь на баб, которых везде полно. Кстати, слово «бабы» тогда для нас звучало вовсе не пренебрежительно, никакого презрения, напротив — мы за ним прятали свое трепетное, романтическое отношение к капризным девицам, zierlich manierlich, те страшно волновали нас, а сами долго изображали из себя недотрог, которым якобы неинтересно это дело, — прежде чем разрешить тебе, да в первую очередь себе, заняться «грязным», телесным.
Димон, хоть был уже в штатском, смотрел на девок всё еще голодными солдатскими глазами.
— Давай с ними познакомимся, — горячо прошептал он, придвинувшись к моему уху.
— Да ну их!
— Хорошо тебе… Ты — студент. Тебе все дают. В общаге. А я… Томился там в лесу два года. Иногда думал — изнасилую старушку-повариху, а после застрелюсь. Тебе не понять, какой это ебаный кошмар… Когда все время про баб думаешь…
— Ну, так подойди к ним и познакомься.
— Я не могу. Мне страшно. Мне кажется, они засмеются и просто прогонят меня. Давай ты, а?
— Ну хорошо! — мне таки стало стыдно, что я черство отнесся к больной теме, к страданиям своего друга. — А как будем делить? Мне — темненькую! (Я тогда, на том этапе своей сексуальной эволюции, признавал только блондинок, ну, на худой конец, пергидрольных, и хотел для разнообразия обратить внимание на чуждую мне масть.)
— Вот и хорошо! Мне как раз светленькая глянулась.
Как потом выяснилось, «глянулась» — это было не то слово ваще. Потом — когда уже было поздно.
Я встал, подошел к девичьему столику и что-то такое там говорил, импровизировал, удачно — мне даже удалось этих подруг рассмешить, а это означало, что — дадут! Так что я позвал их к нам за стол, они переглянулись — и встали! И пошли! Я нес за ними их стаканы и расставил их так, чтоб блондинкина тара была рядом с моей, а ее подружка чтоб присела к моему другу, раз уж мы их так поделили. Как Сталин с Гитлером — Польшу. Но «бабы — дуры», как мы шутили тогда, при том что на самом деле они казались нам мудрыми и знающими про жизнь всё, что надо, не зря ж они смотрели на нас пренебрежительно, свысока, как на детей — так вот они рассудили по-своему, и это было, как мы все поняли потом, страшной ошибкой. Которую невозможно было исправить. Крах! Титаник! Темненькая, значит, подсела к Димону, с тем чтоб через полчаса глянуть на часы, сделать большие глаза, подхватиться и убежать. А оставшаяся, светленькая, придвинулась ко мне и стала демонстрировать манеры, прекрасно нам известные — по кинолентам, разумеется.
Всё это на «вы», простите-извините, ах, ох. Как раз то, чего нам и надо было. После эта шелуха слетела, Инга оказалась хуторской девкой — простой, вот примерно как мы. Но тот флер экзотики и светских манер продержался какое-то время и развлекал нас, скифов, азиатов.
Надо сказать, что я с самого начала деликатно пытался спихнуть Ингу моему другу, которому она была нужней и казалась ему совершенно прекрасной — после заточения среди примитивных солдафонов, от которых несло протухшим потом, баня ж не чаще раза в неделю.
Мы ближе к ночи расстались с новой подружкой, с тем чтоб назавтра с утра пораньше встретиться с ней в этой ее Европе. Так и вышло. Инга показывала нам всякие модные места в городе, выпивала с нами, закусывала, вздыхала, делала умное и грустное лицо, рассказывала что-то со своим тяжелым акцентом, который, впрочем, в совке тогда казался сексуальным, учила нас каким-то латышским словам и даже, насколько я помню, читала (чужие) стихи, которых потом было немало в ее письмах. Так прошло еще два или три дня, мы пропили все деньги, оставив заначку на билеты. И со всей неизбежностью — какие уж заграницы без финансов! — засобирались обратно в Россию.
Димону было страшно подумать, что его красавица, которая по глупости цеплялась за меня, пропадет из виду, потеряется в жизни, и он стал ее звать в Москву, вот прям сейчас, с нами. В Москву — это значило ко мне в общагу, куда гостям надо было как-то протыриваться, по чужим пропускам, и там раскидываться по матрасам и раскладушкам, — это никого не смущало, впрочем.
Мы поехали поездом, из экономии, по пути выпивали, всё глубже впадая в романтическое, романическое настроение, в струю если не алкоголизма, так пьянства. Инга всё еще оставалась для нас этакой европейской штучкой со светскими манерами, я даже боялся высказываться при ней матом, который она, впрочем, попервах не понимала, — а от кого ж ей было его pick up, от профессоров университетских, что ли?
По приезде в столицу Инга решительно и вроде даже окончательно отвергла моего влюбленного друга, а затем, когда все напились, взяла ситуацию в свои руки и под декламацию стихов и пение Дассена склонила меня к самому худшему. Я не смог отказать даме, в молодости такое мне не давалось. Перед другом было, конечно, неловко, но он махал руками — «дурак, ты что такое выдумываешь, давай вперед, не обращай внимания!» Ну и что было с ней делать при таком раскладе? Баба — это добыча, ценная причем. В самом деле, не выгонять же ее было! Горько думать про всё это сейчас, после всего. Ну вот зачем она так всё повернула? Человек с нее пылинки сдувал, но ей было плевать, а вот подай ей веселого парня, который не делал из этого знакомства никакой истории. И даже не собирался. Чем меньше женщину мы любим и проч. Максимум, что я видел в ней — экзотическую как бы иностранку, пусть манерную, но зато статусную. Как же, как же — иностранность ценилась. Импорт! Дефицит! Кажется, мне даже завидовали — о, урвал, ничего себе, баловень судьбы! Марина Влади, чуть ли не.
Я ездил к ней то и дело в ее Ригу, которая днем была для меня древними камнями Европы, а ближе к ночи — бедной совецкой общагой, маленькая комнатка на четверых, ну и что, плевать. Мы пили там под жареную картошку местный «Аллажу кимелис», переслащенный тминовый ликер. Про который они там вдохновенно врали, что его пьет английская королева. Ну, подумаешь, ликер тот был противный, да что с того? Тогда любая выпивка считалась подарком судьбы. Дешево, градус какой-то есть — ну и прекрасно.