Я встал с дивана и подошел к ЛА. Надо же было с чего-то начинать. Идти к сближению. И я сократил расстояние между нами сразу до метра. В непосредственной близости от ее поразившего меня тела что-то такое мурлыкал на автомате, поглощенный предвкушением восторгов. Минут пять. И вдруг в момент — внезапно — всё кончилось. Выключилось. Мое романтическое бляцкое настроение убилось. А потому что когда я подошел к ней вплотную, она оказалась… Не то что она не отбрасывала тени. Скорей — отбрасывала, но до этого теста не дошло. А не прошла она другого испытания — зеркалом. Которое зачем-то висело в кабинете. Отражение было, было! Её. Моё, кстати, тоже. Но магия перестал действовать: я увидел, что ЛА вовсе не выше меня, как мне показалось-замечталось в тот день. Она была мне даже не вровень, а на сантиметр короче! Эх, Лидия Александровна… Подвела ты меня. Забросила обратно в прозу жизни, в кучу людей среднего роста и всего прочего среднего…
Как это всё глупо! Вот зачем мне эта длинность, длиннота, протяженность, высота? Что в этом, что за этим? Не исключено, что длинные ноги — это некий намек на беззащитность, иллюзия ее. Дамы носят шпильки вот зачем? Так легче прикинуться беспомощной — типа вот, не убежит далеко, не отобьется, она твоя! Так что — давай, смелей! И еще — она будто стоит на задних лапках, как бы снимает шляпу, перед тобой-то. Один знакомый делился со мной непонятным: дама в ходе интима эту вот шпильку, длинный тонкий свой каблук — засунула ему прямо… Да, в общем, выбор-то небогатый — куда дама может засунуть человеку каблук…
Но шпилька с пенетрацией — это всё же уход в сторону, отклонение от темы, мы тут не про порнуху.
И вот еще деталь, про которую обычно не говорят, считая ее малозначительной, не стоящей внимания. Это легкий пробел, просвет, тонкая щель. Она плавно сужается к краям, и вверх, и вниз. И достигает наибольшей своей ширины, сантиметр или полтора, в своей середине — между бедрами и коленями. И через эту непонятно зачем мне нужную щель иногда пробивается контровой свет. Стоит даме нажрать сраку, налиться салом, добавить веса — и роскошная эта щель пропадает, получается просто слияние двух мяс, левого и правого. Беспросветное слияние. И тогда — всё с ней кончено…
Колени, что невероятно важно — в дамской внешности вообще нет мелочей, которыми можно было бы пренебречь, плюнуть на них, — должны быть скроены точно по лекалу, допуски там ничтожно малы. Колено обязано быть плавным, округлым, скромно избегающим внимания. Его задача — как бы незаметно обозначить переход от бедра к голени, не выпирая ни в стороны, ни вперед, ни в коем случае. Ось бедра не имеет права искривляться, ей положено уходить в голень ровно-ровно, без малейшего излома. Иногда она таки смещается, в колене, на пару миллиметров — и зрелище становится нестерпимым. Нога катастрофически теряет линию! В результате получаются X-Beine или O-Beine, как говорят немцы. Тонкому ценителю делается нехорошо.
Но что ж мы всё о немцах и немках. Есть же еще и так называемые «еврейские ноги», когда бедра и голени взяты как будто из разных наборов комплектующих. И тогда вместо плавного перехода получается жесткая контрастная стыковка. Когда ты уже погребен под грудой этих подробностей, каждая из которых sine qua non, просто удивляешься — как вообще зародилась и не пропала, не прервалась жизнь? Только потому, что не все так психиатрически внимательны к, казалось бы, малозначительным деталям.
Да, так вот. Длинные ноги или спелая грудь — или-или. Тут мужику надо выбирать. Кому что важней! Вопрос мощней, чем to be или not to be. Казанова, который преподавал там, где мы учились, без колебания брал второе — сиськи. Поскольку ему нужна была самовоспламеняющаяся страсть и быстрое достижение дамой известных восторгов, чтоб один следовал за другим почти без паузы. А на это, по данным великого итальянца, по его статистике, способны только низкосрущие сисястые красавицы — за что он их и любил! Отчего бы и нам, лентяям, не выбрать это же самое? Что было бы логично, ррраз — и ты в дамках. Но тут включается Пушкин, я в детстве еще — как странно, что так рано, — попал под воздействие вот каких его строчек — чуть ли не в детсаду!
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!
(Сцуко, у кого авторские права на Пушкина? Меня прошиб холодный пот. — ИС)
Удивительно, что я в нежном возрасте зацепился за эти строчки про смиренниц и увидел в них — проблеск истины. Это был не просто стишок в альбом какой-то своей подруге, одной из, которую тяготила ее фригидность. Поэт это написал зачем — хотел утешить несчастную? Показать, что только он один способен ее такую оценить? Ну, допустим, комплимент даме сделал, замечательно. И это ничего не значит? Скорей всего. Но всё равно — какие-то строчки, чужие мысли, пусть даже незначительные, иногда западают нам в головы, и поворачивают там что-то, впечатывают в подкорку приказы, которые мы выполняем не обсуждая. Иногда эти мысли, эти строчки, запрятанные в глубине текстов, удается поймать, зацепиться за них. И, не торопясь, вдуматься. Чаще всего мы пробираемся в темноте и не знаем толком, куда и зачем влачимся. И придумываем себе — задним числом — собственные мысли, которых не было в момент принятия решения, и, искренне заблуждаясь, делаем вид, будто бы именно они вывели нас на эту нашу дорогу, по которой мы тащимся. Это понятно и простительно — хочется ж считать себя разумным, сапиенсом, а не химическим роботом, которым управляют непонятные реакции темных элементов, утонувших в крови, как в болоте…
Так, да, длинные ноги и некоторая, выше средней, способность дамы обуздывать свои страсти и порывы — точно как-то связаны! Может, даже и неразрывно. Это впечатано где-то глубоко-глубоко. (Снова вспоминается Казанова со своей оригинальной концепцией, только тут всё наоборот.) Избавиться от этого невозможно. Попытки изменить себя, перевоспитать — проваливаются. Кто пробовал, тот подтвердит. А кто не думал об этом, тот — счастливый человек!
Глава 16. Открытие Европы. 1979
… Как-то так получилось, что я заехал в глубокую жизненную колею. Это самое важное в жизни, в стране — колея. Хороших дорог, считай, нету. Просторы без конца и без края, люди размазаны жидко по пустым территориям. Почти везде — грязь и пыль. Глина. Связные грунты, по-научному. Вода не уходит в почву, стоит под ногами. Как проехать? Ну вот колея, смотри только — на брюхо не сядь. Колея! Встал в нее — и вперед, и не свернуть никуда. И тем более не развернуться. Остановиться, застрять — это завсегда пожалуйста, а выбраться на дорогу — такое редко…
Да, меня потащила по жизни какая-то сила, и я двигался по колее. Я был закинут в немецкую тему. Ну вот как меня занесло учиться на переводчика? Так вышло. Как-то вот выбросило человека из своего, из погружения в родную жизнь — во что-то чужое, иностранное. И пошла какая-то другая жизнь.
… Первый приезд в Рейх — такая штука, которая сражает наповал. Полет в космос. Переход в другую Вселенную. Про которую мы что-то слышали, но всерьез не верили, что она реально существует. Вообще. Что ж это было такое — отправка совецкого студента в Германию, пусть даже и Восточную, на год, на весь курс? Да еще в 1979 году? Никакой Париж, никакой Нью-Йорк, никакие карнавалы в Рио не смогут в наши дни затмить той давней скупой поездки в пределах соцлагеря… Страшная экзотика, бескрайняя свобода, яркость и красота мира! Нет, никогда уж такого не испытать. Ничего похожего уже не будет. Хотя, возможно, в аду будут ярчайшие фейерверки — почему нет?
Накануне отправки нас, отъезжающих, согнали на собрание в профильное наше министерство, где-то в районе Добрынинской. И там вслух, с выражением, зачли подробную инструкцию о том, чего нельзя делать и что, наоборот, надо, — паузами и интонацией обозначая важнейшие и интереснейшие места. Там была какая-то ерунда про моральный облик и чтоб не бухать до усрачки, не ссать в кустах — про всё это легко догадаться. Облико морале, хуле. Высоцкий давно всё сказал про те инструктажи. И про слово «хуй», патриотически нацарапанное в общественном парижском туалете.
Уезжали, понятно, с Белорусского.
Кого-то торжественно провожала родня и друзья. Событие же! В армию вон всякий сброд берут, кого ни попадя, и то это обставляют торжественно и пафосно, а тут — эксклюзив! Как орденом наградили!
Дорога в Германию… Отчего мы перестали путешествовать хотя бы в близкую Европу запросто, по-соседски — поездом? Плавное выскальзывание из серой совецкой жизни. Железный, глухой перестук колес. Счастливая жесткость купейных лавок. Цвета засохшей крови колбасные кругляши. Стоящая — в горле — мерзость теплой, дешевой, не из валютного магазина, водки. Тук-тук, мы едем в дальние края, какая ж это фантастическая, небывалая роскошь! И ведь запросто возможно, что это происходит не только в первый, но и в последний раз, что это всё будет после мучительно вспоминаться в каком-нибудь тихом Урюпинске или далеком снежном Магадане — весь угасающий там остаток жизни, весь-весь… Никто ж не знает — выпустят тебя еще когда-нибудь из Совка…
Мы ехали как будто в пустоту, толком не понимая, что там.
Когда взятое в дорогу бухло кончилось, шли в вагон-ресторан, затариваться. Старшая группы — партийная аспирантка Тоня — рассказывала про обычаи туземцев. Которые она знала уж всяко лучше нас — когда-то со своим мужем служила в ГСВГ, в гарнизоне. Во первых строках своего наставления она посоветовала нам не налегать на бройлеров, поскольку их кормят химией и последствия могут быть губительными для мужской жизни. Я-то думал, что Тоня начнет с тевтонских блядей. Которые стали не первым пунктом ее доклада — но вторым. Я, говорит, могу