Югославия с ее бодрой песней про АК и широким применением нашего автомата — развалилась. Там стреляли, стреляли из «калашей»… А потом всё кончилось, и сербы сейчас не очень. На Балканах я видел самый страшный «калаш» в моей жизни — со ржавым каналом ствола, о Господи. Ужасно было то, что висел на плече не у дикаря из джунглей — а у полицейского сержанта, типа европейца!
Ливия, Ирак, социалистическая Румыния хвалили АК — мало радости от этого перечисления.
Ну разве что история с островом Даманским может претендовать на близость к теме победы, по крайней мере на короткое время, но это не тот масштаб, как вы понимаете…
Короче, именно с этим мощно пропиаренным оружием, которое изобрел якобы сержант, СССР проиграл холодную войну. Потерпел поражение в битве против свободного мира. Нет у нас теперь ни Азии, ни Африки, ни Латинской Америки просовецких/пророссийских. Да и СССР куда-то делся, если вы заметили. Вот что символизирует автомат Калашникова — цепь поражений. А с некоторых пор с темой боевого применения АК связаны еще и Грузия, Чечня, Крым, Донбасс… Сирию, пардон, чуть не забыл упомянуть!
Ну, хвалить или ругать участников истории с АК, разбираться, что правильно, что неправильно — зачем, когда поезд давным-давно ушел? А вот что было бы неплохо — так это знать подлинную историю отечественного оружейного дела. И не вливать лишнего (оружейного) масла в жопу. В которой оно, друзья, без надобности.
В конечном счете по-любому автомат получился хороший. Кто б ни был его автором. И кто написал пьесы Шекспира — он сам или кто другой, — нам всё равно.
P. S.
На постаменте памятника Калашникову, на освободившемся месте — оттуда сбили схему Шмайссера — уместно было б дать цитату из мемуаров героя, про его семью, раскулаченную и сосланную:
«Выслать-то выслали, но и поддерживали, так что особо не голодали. Вот я думаю, может, это так надо было — ведь раскулачивали наиболее хозяйственных и приспособленных к работе на земле людей. Потом они в ссылках вгрызались в целинные земли и поднимали их, доводили до нужной кондиции. Может, Сталин тем самым обеспечил освоение безлюдных пространств России? А то ведь достались бы непрошеным гостям. То, что мы сегодня наблюдаем по Дальнему Востоку, да и в Сибири тоже. Нет, была, очевидно, сермяжная правда в том жестоком деле. Страну надо было сохранить и укрепить, война была не за горами. Я не оправдываю сталинизм и его перегибы, но вот что-то думается, всё это было не случайно, рассчитывалось на большую перспективу. Это была дальновидная политика».
Конец цитаты.
Вот пусть будет слово в слово. Кто мы такие, чтоб выкидывать слова из песни?
Глава 23. Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren
Короче, немки — это песня. Даже не песня, а — разные песни, которые я, бывало, с ними по пьянке пел.
Первая их песня, которой они меня научили — то есть не они, а она, курносая конопатая Barbel, — была их старинная.
Ich ging einmal spazieren, nanu, nanu, nanu!
Ich ging einmal spazieren, was sagst du denn dazu?
Ich ging einmal spazieren, bums, vallera.
Und tat ein Madel fuhren, ha ha ha ha ha,
und tat ein Madel fuhren, ha ha ha ha ha.
Sie sagt', sie hatt' viel Gulden, sie war von Adel, nanu, nanu, nanu, Ich braucht mich nicht zu schamen
— ну и так далее.
Bums fallera — это было так безобидно и весело. Как-то даже и вовсе не по-немецки, что отчасти мирило меня с их страной, с их мрачным прошлым, которое давило на меня. Да, вот эта пролитая ими кровь отравляла меня и заставляла мечтать про некую месть, про расплату. Потому что те палачи — не люди, надо вычистить от них землю и после счастливо смеяться, и никакой вины на тебе не будет никогда! Нас из школы возили в Краснодон, на экскурсии, и там рассказывали про комсомольских подпольщиков, про ту давнишнюю «Молодую гвардию». Фашистская тема — пытки, муки и казни. Жуткие медицинские инструменты, которыми раздирали плоть красавиц… Отрубленная рука их там главного комсомольца, которой, конечно, в музее не было… Когда нас толкнули к тому, чтоб мы поглубже вникали вот в это, в мертвое, тогда что-то тонкое и нежное человеческое в нас — убивалось, оно не совместимо было с обильными знаниями про то, как молодых веселых людей превращали в кровавое несвежее мясо.
И вот это вот страшное, пыточное, мясное, трупное — оно от этих немецких мирных песен как-то слабело и сдвигалось, хоть на время, на задний план, прочь с глаз. Бывшее становилось, по крайней мере начинало казаться — как бы и не бывшим. Ну вот ты с симпатичными девчонками в Рейхе выпил шнапса, и они, красавицы, сшвають, и ты с ними, ничо страшного же вроде в этом нету?
Другая, ее звали Инес, с севера, с Балтики, болтала на Plattdeutsch, на мекленбургском диалекте, как бы поморском.
Мы с ней то и дело напивались (она любила красное сухое, которое казалось в Совке в те времена досадным недоразумением и шло в ход только за неимением водки и портвейна), и она пела мне тихим звонким голосом, этаким виагрическим:
— Dat du min Leevsten bust, dat du woll weeRt, Kumm bi de Nacht, kumm bi de Nacht, segg wo du heeRt…
Это было ее мне признание. В стихах. Ну, пускай даже в чужих. Я понимал почти всё в этом забавном суржике, англо-немецко-идишном волапюке, который подсвечивал наш бесхитростный, как бы детский секс — какими-то яркими цветами, как обложки книг со сказками… Черт возьми, она меня умиляла и заводила своими песенками. Они были старинные и показывали, что немки всегда были веселые и не ломались, не выпендривались:
Kumm du um Middernacht, kumm du Klock een!
Vader slopt, Moder slopt, ick slap aleen…
Segg mi was Leevs…
meern steiht dat Bett…
Родители спят крепко, так что давай, заходи и в койку, только не шуми.
Ick slap aleen — это же почти английский! Да, дас ист фантастиш, практически. Я тогда попал в какой-то лингвистический рай, посреди которого стоял диванчик Инес, ненаглядной певуньи моей тогдашней.
Это было в некотором роде противоположностью моему любимцу Швейку, там пели несколько другое, погрубей:
Wenn i' komm', wenn i' komm',
Wenn i' wiederum, wiederum komm',
Kehr' i' ei' mei' Schatz bei dir…
Впрочем, и тут была поднята тема личной жизни — песня немецкая, но Швейк с кучей своих однополчан был чех, и это было чуть ли не «Прощание славянки».
И, кстати, еще про солдатские песни. Из немецких самая у нас известная, часто упоминаемая — Дойче зольдатен унд ди официрен, ну, так ее называют немецко-не-говорящие. Типа идут злые эсэсовцы и вот орут ее недобро, практически «Бей жидов».
При том что такой песни ваще нету, не существует, это такой как бы антифа-анедкот. А настоящая, из которой слепили ту придуманную, — совсем другая.
Wenn die Soldaten
durch die Stadt marschieren,
Offnen die Madchen
die Fenster und die Turen.
Ну вот идут солдаты, строем, и девки высунулись из окон посмотреть на парней в красивой форме. А как иначе?
Весна, тепло, погодка шепчет, все мысли про интим… Живые ж люди! Ну и дальше припев, с таким бодрящим уже пьяным началом:
Ei warum? Ei darum!
Ei warum? Ei darum!
И всякие варианты продолжения припева, из которых мне ближе был такой:
Ein Blums wenn der Pundra Sapundrassasa!
Не исключаю, что это может что-то да значить, а для меня это просто эх смешной набор звуков.
И следовало припев повторить, еще раз проорать дурным голосом. Эх, как мы весело жили! Ну да, всякое бывало, и такое тоже.
После, конечно, выпить-закусить, не сразу ж кидаться друг другу в объятия, в самом деле:
Eine Flasche Rotwein
Und ein Stuckchen Braten
Schenken die Madchen
Ihren Soldaten.
Некоторые пели не про Flasche, а про Schluckchen, но что солдату глоток! Ему всё ж бутылку предпочтительней получить на руки.
Песня веселая, заводная, и в этом легком настроении теряется печальная концовка: когда солдаты возвращаются с войны — там из текста видно, что они едут на родину из-за границы, ну не на учения же они туда мотались, не в отпуск, в самом деле! — их невесты уже повыскакивали замуж, в тылу. В самом деле, веселиться же надо, с толком проводить жизнь, дышать полной грудью, а не скучать одиноко. В нашем быту та же тема звучала тоскливо: «Девчонки, их подруги, все замужем давно…»
Народ простодушно ругает эту песню как фашистскую, в ГДР ее боялись даже по большой пьянке затянуть. Да, действительно, при Третьем рейхе ее исполняли особенно часто и с большой любовью — даром что сочинена-то она в позапрошлом веке! Еще до Первой мировой ее распевали за милую душу. В самом деле, мало ли где немцы успели побывать и повоевать! Любят они это дело… С другой стороны, та же Марлен Дитрих, вся напрочь американская, любила это вот про Soldaten затянуть.
Была и еще одна тсенька, ее тоже многие держат за фашистскую, хотя в ходу она еще с Первой мировой. Какую войну ни возьми, всё одно невесело. Сочинил ту песню солдатик, который нудился в берлинских казармах перед отправкой аж на Восточный фронт. И, чтоб разогнать печаль-тоску — ох не все возвращались из России! — рекрут гулял с девчонками, с двумя, но не одновременно, а чередуя их. А че, однова живем. Одну, дочку бакалейщика (время было голодное, так что знакомство престижное), звали Лили, а другую — Марлен, она была медсестра. В песне солдатик обращается к обеим, называет их по именам. Но, чтоб соблюсти приличия и расширить аудиторию, он соединяет этих двух — в одну, и нам не совсем понятно, то ли это имя и фамилия, то ли двойное имя. Лили-Марлен — как-то так.
Текст вполне рвет сердце, почему ж нет:
Vor der Kaserne, vor dem großen Tor
Steht 'ne Laterne und steht sie noch davor.
Dort wollen wir uns wiedersehen,
Bei der Laterne woll'n wir stehen,
Wie einst Lili Marleen;
Wie einst Lili Marleen.
Переводить это вообще нет смысла. Да и зачем? Что тут непонятного? Солдат с подружкой никак не могут расстаться, расцепиться у КПП перед входом в расположение части, ему скоро на фронт — что тут еще сказать? Что добавить? Слов не надо. Крепкий, короче, текст. И там, в последнем куплете, есть оборот, который хорошо перевести никому не удалось, иноязычные версии песни все плохи: