Hebt sich wie im Traume dein verliebter Mund.
Влюбленный рот! Сильно сказано. Опережая свое время? Предугадывая Монику Левински? Не сказать. Еще ранний Бёлль писал про минет в среде подростков, причем там девица брала с ребят деньги.
Песенка пошла-поехала, и в 1939-м, с началом новой войны и с объявлением мобилизации, продался аж миллион пластинок. Хотелось людям насладиться мирными восторгами любви — может быть, напоследок, на посошок. «Только две только две зимы, только две только две весны… Идет солдат по городу…» И, может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной, как говорил один поэт… Солдатики со всех фронтов писали на радио и умоляли — ну, передайте же для нас любимую песню! Передавали, но поначалу очень редко, а бойцам хотелось большего. И тогда старый лис Роммель, которого личный состав замучил своим нытьем, попросил передавать «Лили-Марлен» регулярно, и к генералу прислушались. «Солдатское радио Белграда» стало ее давать в эфир каждый вечер, за пять минут до отбоя — в 21:55. Самое смешное, что с легкой руки Роммеля песенку полюбили и даже стали ее напевать, причем на немецком — англичане, которые тоже воевали в Африке! И тоже могли ловить эту немецкую радиоволну в 1941-м. От греха подальше и патриотизма ради «Лили-Марлен» все-таки перевели на English.
GI's тоже полюбили песню, причем они так поняли, что это про единственную известную им Марлен — красавицу Дитрих, которая блистала в Голливуде, сбежав от фюрера.
Всего же песню перевели на 48 языков, включая, как ни странно, иврит — и даже латынь. Бойцы Цахала вполне могли ее исполнять на родном языке — в отличие от, допустим, римских легионеров.
Смешно, что французскую версию исполняли в парижском кабаре La Vie — под немцами, ха-ха, в 1942-м. Это трогательно. Belle France с ее вот этими вот доминантами: выпить, закусить — и по бабам.
Самый же неудачный перевод, насколько я могу судить, был русский, притом что исполнил его не кто иной, как лично Иосиф Бродский. Текст получился никакой!
Есть ли что банальней смерти на войне
и сентиментальней встречи при луне,
есть ли что круглей твоих колен,
колен твоих,
Ich liebe dich,
моя Лили-Марлен.
Что же касается автора текста этой песни — это простой солдатик по имени Ханс Ляйп, — так он вернулся с фронта, с той Первой мировой, и жил долго и весело, и помер только в 1983-м. Да, типа жди меня, и я вернусь…
А еще есть совсем пронзительная песня. Она посложней, и потому всенародной любви не снискала.
Und wenn er wiederkommt —
Was soll ich ihm sagen?
Это wenn — да вернется ли он? Вернется? Не факт…
Там в конце вот так:
Und wenn er sieht dass Leer
Und einsam dein Zimmer,
Sage ihm dass ich im dunkeln
Liege fur immer!
Sag ihm ich hatt' ihn lieb,
Nur ihn, ihn alleine,
Und dass du mich lacheln sahst! —
Damit er nicht weine…
Это вышибает скупую слезу и подталкивает твою руку к стакану водки — почти как «Враги сожгли родную хату / Медаль за город Будапешт». Нехорошо звучит, и сравнение вроде неуместно, но из песни не так просто выкидывать слова. Не всегда получается.
Там мать или подруга влюбленной в солдата немки спрашивает — что ему сказать, если он вернутся и придет, и заглянет в твою пустую бедную комнату? Та отвечает:
— Скажи ему, что я любила его, только его одного и никого больше.
Такое чувство, что девка служила в борделе, заради куска хлеба, а не веселья для.
— И еще скажи, что мы не свидимся никогда, что я лежу одна — в темной могилке. И соври, что ты видела, как я улыбаюсь! Чтоб он не плакал…
Тут вполне — накал «Возвращения» нашего Платонова, с намеком на «в нашем доме пахнет воровством, а мы рукой на прошлое — вранье!». Песенка бьет под дых, такая она. Марлен Дитрих — как ее слушают люди, которые не любят немцев, их язык и вообще Германию? Да и кто ж это всё любит? Так, единицы…
Но таки боец, который лирически пришел к мертвой подруге, вернувшись в Германию с фронта, — может, и сжег в России чью-то родную хату, а после оборонял Будапешт? Больно, тяжело, горько. Иной раз даже и невыносимо. Что с этим делать? Что?
Глава 24. Боль
Сколько сердца и слез было в их, немецких, песнях той войны, на которой они убивали нас, пытали в своем гестапо, морили голодом в концлагерях и жгли в печах! У нас теперь страна стоит после них полупустая, такая вот история. Да они и сами это чувствуют и понимают, и отступать им некуда. Вот в «Молодой гвардии» Фадеев так вроде раскрыл тему ужасов и мерзости, но — как-то всё ж не от души, видно было, что выполняет партийное поручение. Он старался, выкладывался, дописывал и переписывал, но — получилось то, что получилось.
А потом он застрелился.
Но куда жестче про примерно то же, что и Фадеев, написал их — ну, ГДРовский — Dieter Noll. Мне в детстве попалась его книжка, и застрял в памяти кусок вот какой:
«… то, что он увидел, было так чудовищно, что даже сразу не укладывалось в мозгу, а составлялось из каких-то кусочков, как мозаика… Хотел бежать, однако ноги не слушались и дрожали. Он увидел циркулярную пилу. На усыпанном опилками и пропитанном кровью полу было разбросано русское обмундирование. Тут же валялись две отпиленные выше колен ноги, рука и часть бедра. На станине лежал обнаженный безрукий торс мужчины. На груди у него была вырезана пятиконечная звезда. Круглое полотнище пилы вырвало кишки, и внутренности, клочья мяса и кал наполняли комнату невыносимым зловонием».
Там дальше немецкие солдаты побежали блевать, от увиденного, от чувств, и лирический герой подумал:
«Если словаки отобьют деревню и увидят этот сюрприз на лесопилке, то наверняка на нас отыграются. Не понимаю эсэсовцев! Натворил такое — прячь концы в воду! Дрались всю ночь напролет… А бились мы так зверски не ради чего-нибудь, нам и приказа-то никто не давал, а только чтобы нас не застукали там, где вся эта эсэсовская работа на виду была. Я нарочно всё показал ребятам. Вот, сказал я им, теперь понимаете, что должны драться до последней капли крови? Они и дрались. Со страху!.. Я уже ни на что не рассчитывал, думал только об одном: как быть, чтобы меня не накрыли в лесопилке? На наше щастье с востока, по нижней дороге, шла колонна грузовиков под охраной трех бронетранспортеров, с мотопехотой при пулеметах и 20-миллиметровке. Они разнесли в пух и прах всю деревню. И, можно сказать, в последнюю минуту вызволили нас из лесопилки».
Какая прорвалась тут правда, это ж редкий момент истины: «Натворил такое — прячь концы в воду». Первая мысль немецкого солдата…
Та война ну не идет из головы.
Я пару раз провел 9 Мая в Германии.
Глядя на картинку с изнанки, смотря на нее как бы с другой сторону зеркала — как с чужой стороны фронта. Вообще в тех краях я долго жил, урывками, по полгода и больше. Поездил по стране, повидал всяких людей. Попадались мне и ветераны вермахта. В 70-е много там было живых фронтовиков… Идешь, бывало, по какому-то их городу, не спеша, смотришь по сторонам — что да как у них, а в зубах у меня «беломорина» — я затаривался куревом в военторгах при совецких гарнизонах. Пачка стоила, чтоб не соврать, 1,20 в восточных марках, самое дешевое там курево, как раз для наших солдатиков, ну или для студентов. И тебя останавливает не то что даже дедушка, как тогда казалось — в каком-нибудь 1979-м фронтовики еще могли не успеть на пенсию выйти, — и, пялясь на твою папироску, просит закурить. Я, конечно, угощал, по русской привычке, почему нет. (В общаге немцы, стреляя сигарету, совали тебе двугривенный, монетку в 20 пфеннигов, — то же самое и за таблетку аспирина, если приходили за ней, — ну народ!) Засмолит такой немец мою папиросу и бормочет: «Макорка, замовар, давай-давай, работай, билять!» Выкладывает всё, чему выучился у нас в лагерях. Смотришь, бывало, на такого улыбчивого немца и думаешь:
— Не ты ли, тварь, моего деда убил под Сталинградом?
Я рассказывал своей матери про такие встречи, и она мрачнела: «Наших убили, а сами живут». Она росла без отца и горя хлебнула, бедная, я теперь старше, чем она, умершая рано-рано, в 1988-м, ей было 52 — ну вот за что мне это, грубо говоря, — убийство? Да, немцы фактически убили ее: если б не война и не те кошмарные бомбежки и психотравмы, не похоронка на отца — она бы, гляди, вполне могла прожить 80, как немка какая-нибудь среднестатистическая.
Это всё было больно.
Хотя почему — было?
Вот я, как мне кажется, при том что своего будущего не знаю — ну вроде как не оставлю своим детям таких воспоминаний-ощущений, которые отравят им их жизнь и будут портить настроение и сбивать кайф. Они если и станут скорбеть и скучать по мне посмертно, то разве что в пределах разумного, бытового, тихого, ну, в рамках ритуала и приличий. Они избавлены от такого чувства, будто получили удар сапогом в лицо. А я его фактически и получил от фашистов.
Ту войну, если уж про нее говорить, Набоков отбыл глубоко в тылу, и немцы казались ему всего лишь несимпатичными, вот и всё. Но таки они его допекли, достали, как и много кого. Тот его знаменитый пассаж про берлинский трамвай — написанный, впрочем, в 20-е — очень хорош. У него была, если он не врал, к немцам «смутная, скверная, тяжелая ненависть… за этот низкий лоб, за эти бледные глаза… за любовь к частоколу, ряду, заурядности; за культ конторы; за толщину задов у обоего пола… за отсутствие брезгливости… за склонность к мелким гадостям… за мерзкий предмет, аккуратно нацепленный на решетку сквера; за чужую живую кошку, насквозь проткнутую в отместку соседу проволокой, к тому же ловко закрученной с конца; за жестокость во всем, самодовольную, как-же-иначную… (Так он нанизывал пункты пристрастного обвинения, глядя на сидящего против него, — покуда тот не вынул из кармана номер васильевской „Газеты“, равнодушно кашлянув с русской интонацией.)»
Да и кто у нас любит немцев? Тот пусть первый бросит камень.