У Димона не только был длиннее. В нем еще и было больше, чем у меня, вот такого мужланства, грубости. Я такой — э-э-э — более обтекаемый. И, что еще приметно, все рукава моих пиджаков и рубашек мне всегда длинноваты, в отличие от моих товарищей, у них, как у горилл, руки свисали почти до колен. Это как-то выдавало меня, раскрывало что-то моё не такое, как у всех, нечто скрытое, тайное во мне. Нельзя исключить, что во мне есть что-то от женской натуры, — но если и так, то, значит, с уклоном в лесбийскую сторону, да.
Пленку Димон забрал у меня в тот же день, потом в городе сам ее проявил и после вернул мне негатив, с которого эти псевдо-порно-кадры были сцарапаны — до полной прозрачности целлулоида.
И вот еще что. Мне было больно оттого, что какие-то девки, причем ничем не примечательные, хрен знает какие — ему не давали. Обидно за друга. Больно. Хотя уже и столько лет прошло. Разве он такое заслужил? Но, кроме этого, ему еще много чего не досталось в этой жизни — да хоть по причине ее краткости. Я после довольно долго еще ходил к нему на могилу и пил там самогонку, из мятой исцарапанной шахтной алюминиевой фляжки на 900 мл — когда приезжал в наш бывший город. Потом это отошло, и я перестал. Сперва — просто так, без причин, а там и война подоспела…
Так вот эта девическая безответность, как бы бестелесность — почему выпадала ему? Может, он ее искал, подсознательно? И, не отдавая себе в этом отчета, требовал такого целомудрия? Возможно, он в ранней юности отвергал открытых веселых девок — из какого-то своего принципа? Изо всех сил натурала его тянуло к красавицам, но тем не менее он устраивал всё так, чтоб отношения прошли мимо секса? Может, это был тот же путь, на котором Блок избежал плотских радостей с законной женой Любовью свет Дмитриевной? Или это какая-то совсем, совсем другая схема? Поди знай…
Иногда мы с Димоном пересекались на женских линиях.
Что не удивительно — когда друзья столь закадычны (закадычены, закавычены). Самая — ну, так казалось долгое время — странная и страшная история — была в начале наших любовных карьер. Димон сразу после школы уехал в южный приморский город, в унылый тамошний институт, только потому, что туда его брали — и взяли — без экзаменов. Как спортсмена. Я приехал его навестить, и мы погрузились в легкое пьянство и беседы «про умное», какие-то невинные смешные споры яйцеголовых полудетей и проч. Это были прекрасные времена! Стоял апрель, мы в ночи пошли на пляж, выпили вина, я запрыгнул в черные, ничуть не синие и не прозрачные волны, выскочил из них не сразу, но через минуту, и подружка Димона подала мне полотенце, она была не такая, как его прежние, а совсем другая; не скажу, что она вся струилась и истекала, — но, по крайней мере, излучала нечто. Это я так ее вижу из сегодняшнего дня. До сих пор прекрасно помню ту ее легкость; она, знаете, была такая, «к поцелуям зовущая» и сигналящая глазами, что, типа, надежд не обманет. Такие девицы — самые сладкие и вкусные, одна беда — от них быстро устаешь, с этой их готовностью всегда и на всё. Они получают лучших самцов, самых сильных и наглых — но, увы, ненадолго. Можно только представить себе глубину отчаяния, в которую они каждый раз погружаются, из-за краткости выпадающих им щастий. И это, скорей всего, не от очень большого ума у них, вот что я вам скажу.
Позже, когда женская плоть из волшебной сказки стала частью повседневной рутины, стала тревожить совсем слабо, я почти освободился от сей пагубной зависимости, от этого живого наркотика, который погубил миллионы людей, но это случилось не потому, что я такой умный, — просто химические реакции в моем туловище замедлились и стали замирать. И я уже мог почти не обращать на них внимания и сам спокойно регулировал дозу. Я выудил из своей подкорки неожиданную картинку.
И вот какую. Упоительные бляди представлялись мне в виде дамских органов в человеческий рост, и к этим штукам приделаны маленькие, как бы детские, ручки и ножки, ну и головка, тоже невзрослая. А внутри женского порноприбора — ядовитый сок, ну, типа, анчар. Кстати, этот парень, который нас просветил насчет анчара, в письме другу написал, что «пизда — род теплой шапки с ушами, голова вся в нее уходит». Шутка ему удалась, я считаю. Я от себя могу только добавить, что пизда — скользкая тема. Во всех смыслах.
Потеря друга подкосила меня. Мне страшно не хватало Димона. Особенно первое время после того, как он исчез. Бросил жизнь. Переместился в другой мир, который, по мне, непременно существует, — иначе куда ж деваются, куда закидываются люди, в которых всё богатство нашего мира, после этой жизни? Ну невозможно ж, чтоб они пропадали бесследно, валились в прорву — иначе зачем тогда всё? «Он вчера не вернулся из боя» — эту песню мы записывали на его магнитофон «Весна», в каком-то 70-м, что ли, году, когда Семеныча занесло к нам на шахту с концертом, это называлось — чёс.
Вот эта наивная вера в то, что можно весь вечер гулять в кабаке, выпить самый дорогой коньяк, сожрать всю белужью икру, отмудохать братву и ментов, трахнуть пару официанток, разбить зеркала и люстры — и спокойно уйти, не заплатив ни даже тыщи? Чтоб тебя не догнали и не размазали бы тебе печень по асфальту? И никуда не запихнули тебе бутылку от шампанского? Впрочем полно людей, которые простодушно верят в такие чудеса, в добрых фей и прочие радости…
Оставшись в холодном космосе один, я без Димона погружался в тоску так глубоко, что выныривать обратно желания не было, и подумывал последовать за ним, пойти той же дорогой, сделать, как он.
Я часто вспоминал поначалу его свежий труп. Теплое, не успевшее остыть тело. Еще как-будто не безнадежно, не безвозвратно мертвое. Димон сколько-то минут казался живым, но на самом деле это было уже — фсё, за гранью.
Я, глядя на эту его как бы настоящую, с виду так и подлинную живость, продолжал надеяться, что он сейчас очнется и вернется к нам, потому что очень этого хотел. И кинулся делать трупу, мертвому парному мясу, искусственное дыхание. Как нас учили в школе на каких-то уроках, где детей готовили к атомной войне. Стал я, значит, делать… Это вот неестественное дыхание. Не замечая, не видя, что на мертвеце успели проступить трупные пятна. (Которых я раньше, впрочем, нигде и никогда не видел и потому распознать не мог.) Я вкачивал в холодеющие легкие теплый воздух, и он выходил обратно с шумом, грудь издавала тихий хрип — ну чем не дыхание! Этот мертвый выдох был (еще) даже немного теплый. Кадаврический поцелуй — из фильма ужасов. Целуя мертвеца. Ладно б еще юную красавицу! Которую я как бы мог оживить, поднять из хрустального гроба, воскресить и дальше, как в сказке, драть с полным правом в хвост и в гриву — но нет! Мужик целует покойника. (Это прям эмблема XXI века.) За что такое наказание?
По пьянке я вообще иногда глубокомысленно думаю: что такое человек? Двуногое без перьев или как там? Кого мы считаем людьми? Взять, к примеру, бомжа, вот он лежит на асфальте, умирает. Кто из нас готов ему сделать это вот так называемое искусственное дыхание? Ну или возьмет его, замерзшего до полусмерти, к себе домой, чтоб тот немного обогрелся и ожил, и выжил? Да никто. Бедно и грязно одетый человек с не таким как у тебя запахом — не считается человеком. Мы оставим его подыхать на улице. Типа мы люди, а он — нет. Кто ж он тогда? Почему мы, бросив его, как бы не человека, думаем, что сами после этого пассивного деликатного убийства остаемся людьми?
… я отпрянул на пару секунд и увидел, что глаза Димона закатились и немного остекленели, как у рыбы на прилавке. Я как-то отстраненно еще наслаждался цветовой гаммой: у трупных пятен — цвет свежей малины! Ну или, прочь от поэзии, цвет свежеочищенного буряка.
Смерть, расставание, бесконечность, одиночество. И верность: теперь Димон больше никогда не предаст меня и не тронет никого из моих любимых людей. Включая женщин.
Если бы у меня была гарантия ну или хотя бы уверенность, что мы встретимся с ним там, в аду, где держат ушедших в побег из этого мира. То я бы… Но были серьезные сомнения: а вдруг мы там не пересечемся и встречи не будет? Смысл ада еще и в том, что там не будет с тобой любимых людей, — иначе что ж это будет за ад такой? Это только про рай и про путь в него пишут, что умирающий встречает там своих близких, включая кошек и собак…
К тому же я — и не только я — не был до конца убежден, что он сам решил свой вопрос. Что собственноручно вернул билет. А вдруг это всё не так? Хорош был бы я, если б всё бросил и поспешил в ад — и на месте узнал, что Димона там нет. Ха-ха.
— Да ты просто придурок! — сказали бы мне черти. — Любим таких. Вам тут тебе самое место. У нас есть специальное отделение для тупых.
Вот это был бы ад так ад! Безукоризненный, идеальный. Вот тот самый, про который писал Грэм Грин (в Heart of the Matter), то есть приписывал эту мысль полицейскому капитану, персонажу по фамилии Скоби. Что-де ад — это не раскаленные сковородки, но вечное чувство страшной потери. И так — до нового big bang. Я переводил на некой тусовке в CERN, и физики там рассказали, как видят это всё. Всё начинается с того, что некая точка, в которой собрана в сжатом виде вся материя Вселенной, этот первоатом, вдруг начинает разворачиваться, расширяться, из него создается наш мир, а потом, через пару миллиардов лет — взрыв, и опять всё собирается в точку.
— И сколько раз так уже было?
— Не знаем! Это за пределами нашей науки.
— А с чего вдруг эта точка начинает разворачиваться во Вселенную?
— И это за рамками физики.
— То есть это может сделать некий творец? Бог, к примеру?
— Нашей науке это не противоречит. Ну, допустим, Бог…
Я готов был поспешить в ад, но только в свой, такой, каким его видел я. Торопиться в чужой — не было резона. Обычно, то есть часто, люди возвращают билет на почве несчастной любви. Которая тоже как раз тогда имела место, но не волновала меня уж прям чтоб ах. Ну, ужас, но не ужас-ужас. Просто жизнь дала трещину, не более того. Не было чувства, что это конец света! Не впервой, — думал я, — выкарабкаюсь! А так, конечно, все сопли-вопли, как положено…