Жизнь в столице постепенно угасала. Перестали ходить автобусы, их позагоняли в укрытия. Закрылись пекарни, и хлеб пропал, его ни в магазинах не было, ни в столовых. Какую-то еду еще продавали, но часто продавцы отказывались брать деньги и раздавали товар даром, поскольку все равно выручку некуда сдавать: инкассаторы куда-то делись. Среди дня над Москвой то и дело появлялись одиночные немецкие самолеты, кружили и даже обстреливали из пулеметов что-то, привлекшее их внимание, а что именно — снизу было не понять. Немцы глушили совецкие передачи и передавали свои новости на русском, пугали: «Скоро будем на Красной площади!»
После выпуска дипломированных техников выселили из общежития и велели ехать по распределению на шахты Урала — Донбасс-то был под немцами. Дед и пара его товарищей пешком с вещами — тогда барахла у людей было мало — добрались до Курского вокзала… А там — толпы народу, люди набиваются в поезда!
Компании удалось втиснуться в электричку. После на какой-то станции им повезло — пересесть на поезд, который вез подбитые танки в тыл, на ремонт. Однажды во время длинной стоянки, стоя на перроне, друзья увидели своего однокурсника — Лёшу Стаханова! Он выглянул из окна, его курьерский стоял на соседнем пути. Отец-основатель движения имени себя ехал в одном вагоне аж с самим Левитаном. Лёша дал ребятам бутылку водки, от щедрот — vip-пассажиров хорошо снабжали.
Ехали они так, ехали… По пути выходили на каких-то станциях, отоваривали хлебные карточки, впрок наедались супа, в столовых. Копали на брошенных полях брюкву, в дорогу. Ходили в баню — в Кирове, к примеру.
Через месяц после отправления из Москвы они прибыли, наконец, в Пермь. И явились там в «Наркомуголь», эвакуированный из Москвы. Молодых специалистов распределили на шахту, куда-то под Челябинск. С той шахты дед через месяц таки сбежал в Красную Армию, — даром что у него была шахтерская бронь.
Мечта сбылась — он в войсках!
В роте половина народу не знала грамоты. Когда надо было расписываться — да хоть на листке с текстом присяги, — люди ставили крестик и оттиск большого пальца, обмакнутого в чернила.
Перед отправкой на фронт дивизию вывели на тактические занятия. Мороз 30 градусов. Несколько бойцов отстали и замерзли насмерть. Комполка перед строем помянул их:
— Ничего страшного! Это просто идет отсев, за счет слабых. От таких на фронте все равно толку не будет…
Новобранцы выслушали это молча, просто подумали про это, и всё. А что они могли сказать-то?
Кто не замерз, те поехали на Запад, бить немца.
На остановке в Саранске случилось памятное событие: на привокзальной площади дед купил 40 стаканов (по 20 руб.) самосада и долго радовался выгодному приобретению. Было приятно, что куревом он себя обеспечил до самого фронта — Ленинградского, кстати.
Понятно, что на фронте, под Питером, было голодно, продовольствие завозили с перебоями. Дистрофия косила даже командиров, что уж говорить про рядовых. У деда от голода опухли ноги, так что ему пришлось по швам распороть галифе ниже колен. Впрочем, иногда в деревнях удавалось разжиться сухарями. А там и весна — зацвели елки и сосны, так что в солдатском меню появились свежие побеги и завязь шишек.
Дальше — лето, с подножным кормом. Но — комары, и немецкая авиация…
Запомнился день, когда казнили самого первого в части самострела, — это был татарин. Человек вроде принял все меры предосторожности: не просто пальнул себе в ногу, а сперва примотал к ней кусок еловой коры, а винтовку привязал к дереву — и куском проволоки дернул спусковой крючок. А дальше самострел сглупил. Как выстрелил, так сразу винтовку и бросил, стреляная гильза осталась в патроннике. Ну хоть бы додумался затвор передернуть. Всё с ним было ясно.
Сразу яму выкопали, усадили самострела на краю — ну а как же ему стоять, когда нога прострелена. Пришел особист, с ним двое автоматчиков, каждый дал очередь из ППШ — и убитый упал в хорошую сухую могилу. Всё быстро, технологично.
Деду запомнилось, что самострел был в шинели, так в ней его и зарыли. В его молодости, в Гражданскую, людей выводили на расстрел в исподнем, что после особо подчеркивалось в совецком кинематографе. К мануфактуре в разруху относились бережно. А во Вторую мировую снабжение было всяко получше, не сравнить. Ну и потом не хотелось, наверно, и пафос снижать: речь о судьбах родины и предательстве, так что хрен с ней, с шинелкой, пропала, и ладно…
После этого случая самострелы у них в части стали осторожничать. Чтоб стрелять себе в ногу — такого уж не было. Стали сговариваться по двое, и стреляли друг в друга, с расстояния в пару метров, никаких вкраплений пороха — вроде как немецкий снайпер попал. Впрочем, на эту хитрость особисты не велись. И вместо тылового госпиталя, на который рассчитывали членовредители, — был, как и положено, расстрел перед строем. Там у них повезло только одному из тех «пацифистов»: он, как началась перестрелка, перебежал к немцам. Может, и выжил у них там.
Дед на войне…
Я насмотрелся в кино расхожих сюжетов, где наши элегантно, играючи, побеждают глупых фашистов, и всякий раз после кино требовал от деда устного продолжения темы, предвкушая рассказы про подвиги. Но про это он почему-то молчал. Рассказывал только, что где-то под Питером воевал в лыжном батальоне. Это мне было понятно: лыжи и у меня есть, а добавить к ним еще красивый автомат с диском — и беги вперед, постреливая!
— А много ты немцев убил? — тыщу раз я у него про это спрашивал.
— Идем лучше работать. Нам надо еще много полезных дел сделать.
— Ну-у-у…
— Всё, всё. Идем.
… Деда достало из миномета, ударило осколком в ногу, когда они шли в атаку, по снегу. На волокуше раненого притащили в землянку медсанбата, налили полстакана спирту — и на стол. Ступня раздроблена, пяточная кость расколота (позже похожее ранение получил модный Лёня Парфенов, когда под ним на съемках проломился помост), обе голени переломаны. Два дня дед орал, весь под медицинскими наркотиками, боль же была дикая:
— Блять ёб вашу мать, вперед, за мной!
Дальше его отправили в госпиталь, на Селигер. А после — в другой, в Вышнем Волочке. Там положили в углу, на носилках. И говорят:
— Вы не в этот госпиталь попали! Вам в другой надо.
— Да куда ж мне в таком виде, да в метель?
— Ничего не знаем. Ваши проблемы.
Дед тогда достал из вещмешка свой ТТ с такой мыслью: «Застрелю кого-то из этих, если станут выгонять». Добрым словом и пистолетом можно добиться больше, чем одним только добрым словом! Военврачи, увидев направленный на них ствол, сразу включили схему «Ну так бы сразу и сказал!» (А то они мало видели малохольных пациентов.) После такого захода раненого оставили в госпитале. Начали лечить.
Нога дико болела, настолько нестерпимо, что дед умолял ее отрезать. Но его не послушали. Может, военврачи боялись уголовки — «Он вас уговорил, чтоб на фронт не возвращаться!»
А вот — трогательное, из его записей:
«В первые дни у меня была высокая температура и слабость от большой потери крови. От пищи я отказывался, состояние было угнетенное и безразличное. Думаю — а, все равно! Ноги нет, руки тоже нет (это я так думал тогда) — зачем мне жить? Об этом медсестра доложила главврачу госпиталя. Он подошел ко мне как-то и спросил, почему я ничего не ем. Стал меня убеждать, что для скорейшего выздоровления нужно питаться. Я категорически отказался:
— Зачем и для чего я нужен в таком состоянии? Оставьте меня в покое!
Главврач — участник финской войны. Когда я увидел у него на груди орден „Красная звезда“, мне стало просто стыдно, что такой заслуженный человек уделяет мне столько внимания.
Он вторично подошел ко мне и спросил:
— Что бы вы ели? У нас для раненых всё есть.
Я сказал, что хочу свежее яблоко красное и меду. Откуда, думаю, они возьмут… Красное яблоко на фронте! Врач ушел, и я подумал, что он оставит меня в покое.
Однако через несколько минут он подошел снова. С ним была медсестра, она несла на тарелке два красивых свежих яблока и блюдце с медом, а в другой руке — две банки, из тех, что на спину лепят, — красного вина. Уговаривать врач не стал, а сказал строго:
— Выпить вино и съесть то, что просили! Я приказываю!
Мы с ним выпили по банке, я закусил яблоком. Уходя, врач велел медсестре перед едой давать мне стопку — вина или водки.
И вот как утро, надо завтракать — а кормили там хорошо — мне стопочку приносят, я выпиваю… Хорошо!
А как-то не оказалось консервированной крови моей группы. Тогда вызвали молодую медсестру, комсомолку, и она согласилась стать донором. Я отказывался: зачем ее мучить? Но она настаивала, и мне пришлось согласиться. Та медсестра оставила мне свой адрес, по моей просьбе, но он затерялся потом в переездах, а вспомнить я не смог. Так что не было возможности еще раз поблагодарить ее, письменно, за благородный поступок.
Это я написал, чтобы знали, какое чуткое внимание было к раненым».
Рана была тяжелая, осколки так разворотили ногу, что деда долго мотало по госпиталям, от Селигера до Горького, через Подмосковье и Москву, — с декабря 1942-го по осень 1944-го.
Ногу в итоге спасли, но полностью не восстановили — без костылей было никак. На фронт он больше не вернулся.
А поехал на Урал, на «свою» шахту.
Та война — дело прошлое. Кажется, что никакие немцы до нас отродясь не добирались. А ведь они были тут. Эта картинка, на ней немец в военной кепке, такой как бы фашистской буденовке, очень удобно в мороз опускать уши этого треуха, для тепла, — так и стоит перед глазами. Привыкли мы к ней! Безучастно на нее смотреть не удается. Удивительно — но была же у тех же немцев концепция, что можно приехать в чужую страну, бесплатно, встать с утра, выпить кофе, перекусить и пойти немножко поубивать местных — и после отдыхать и ждать обеда, с нетерпением! Опять пожрать и пойти еще кого-то убить… И пойти, посвистывая, — на танцы, к примеру. Под музыку — патефон же конфисковали у туземцев… И так