Егор, небось, был неплохо осведомлен о деяниях своего знаменитого дедушки. Который проводил продразверстку. На своей земле, большой кровью. Мне кажется, он хотел как-то хоть символически что-то исправить, искупить вину предка, пытаясь построить в России капитализм, то бишь свободную экономику.
Не могу поверить, что у него не было таких мыслей.
Ему, наверно, было смешно слышать идиотские вопросы типа: что ж вы не продолжаете дело своего героического деда, зачем вы предали его память?
Продолжать что — грабить крестьян? Убивать лучших людей? Расстреливать политических противников, — депутатов парламента, например?
Впрочем, обстрел Белого дома, я думаю, целиком на совести Егора. Он таки продолжил дело своего деда — но внук стрелял уже туда, куда надо. Мишень была выбрана верно.
Подробности ухода Аркадия на фронт широко известны. Еще и месяца не прошло с начала войны, как писатель уехал на Юго-Западный фронт — как корреспондент «Комсомолки». Его, как и прочих приехавших на событие, поселили в богатой киевской гостинице «Континенталь». На рассвете корреспондентов поднимали и, покормив завтраком, везли на фронт — на «эмках» и в кузовах полуторок. Вечером привозили с фронта обратно, в их пафосный отель. Они там быстро строчили тексты и диктовали их по телефону в московские редакции. (Так через много лет и «мои» корреспонденты, которых я возил по Балканам, когда там стреляли — передавали репортажи!) После всего — душ и, разумеется, водка. Дальше Аркадий, как известно, отказался возвращаться в город из поездки на партизанскую базу — которая скоро оказалась за линией фронта, в немецком тылу. Впрочем, партизаны те были какие-то странные, неканонические. Вот что про них написал историк Камов, которого очень уважают в семье Егора:
«Поскольку жизнь была сытной и разгульно-безмятежной, то командир с комиссаром не придумали ничего умнее, как устроить однажды дуэль. Они стрелялись из старых револьверов системы „наган“ прямо в лагере. Причиной смертельно опасного поединка стала приходящая прельстительница. Кругом были сотни молодых, одиноких, голодных женщин, но этим двоим была нужна одна и та же. Облеченные доверием партии командиры обменялись „протокольными“ револьверными выстрелами, как будто на дворе стоял XIX век. На том и закончили».
Эх кому война, а кому мать родна! Но эти вояки не помешали Аркадию умереть героем, ему нечего было стыдиться.
А вот еще же писал старик Пастернак, тоже про что-то похожее, про ощущение насчет войны, про русский садомазотрагикомический тупик:
«… по отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых годов, даже на воле… война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления.
… коллективизация (тут как бы отсылка к нашим с Егором дедам, ветеранам ЧОН. — ИС) была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале. И когда разгорелась война, её реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы. Люди не только в твоем положении, на каторге, но все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью, и упоенно, с чувством истинного щастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной».
Как оно там у них всё было? Дед еще вспоминал:
— В обороне скучно. Наши кричали немцам, ну, для развлечения: «Фриц вшивый! Ганс!» А те что-то орут в ответ. Приходят ко мне бойцы, я тогда уж старшиной был: «Иван Митрич, немец тебя ругает!» Идите вы! — говорю. А немцы точно кричат через рупор: «Иван! Ты дурак!» Потом кто-то обидится, они или наши, и начинается перестрелка. Смотришь, кого-нибудь и ранили.
— А что ж вы, зачем трогаете их? Иван таки дурак, получается…
Не стреляйте в немцев, не злите их — такой, что ли, message? Гм. Но, опять же, на войне солдат должен делать что скажут, а не развлекаться, а?
Дед вспоминал жуткие экзотические происшествия, которые выбивались из однообразия окопного быта. Однажды во время немецкого артобстрела подползает к нему рядовой и протягивает что-то непонятное — какой-то ком, вымазанный кровью и глиной. Что это? Оказалось — отрезанная осколком человеческая голова. Тема Берлиоза блять.
— Вот, это голова бойца Остроушко, — говорит солдатик, и видно, что он не в себе.
— Ну и шо?
— Я вам принес. Вы ж старшина.
Дед велел этому рядовому, который был в тот день сильно в неадеквате, аккуратно положить голову в воронку от снаряда, забыть про нее — и заниматься дальше согласно распорядку дня. А через час после предъявления этой расчлененки на передовую привезли обед: котел вареного мяса. Которое мало кто мог есть, все ж видели эту жуткую голову, memento mori ну буквально.
Дед тогда от горячего, от мяса, категорически отказался. Выпил кружку спирта и погрыз сухарей, вот и весь обед. Даром что старый чекист и много чего повидал — а вот ведь поди ж ты, пробрало.
И я думал, спрашивал себя: что страшней — черви в гробу или отрезанная солдатская голова в рифму с вареной говядиной?
Это изысканное переживание — что мясо, оно и есть мясо, неважно чье, что мы все — млекопитающие… Безумие это? Или не безумие? Про это уж столько говорено, что тема кажется скучной. Надоевшей.
После похорон я забрал из дедовского шкафа все его записи. И листал их после в поезде. Какие-то страницы пробегая на скорости — многие истории он мне уже не раз рассказывал-пересказывал. «А вот был у нас в кавалерии случай…» Но я этими тетрадками дорожил — это ж история и живой в ней человек. Родной. И от этого всё получается очень доходчиво — даже про далекое прошлое.
Я родился в селе Славгород, это под Ахтыркой. Семья у нас была большая — 10 душ. Отец, мать, я, два младших брата — Петр и Андрей, сестра Ольга, дедушка Алексей Павлович, бабушка и их две дочери.
Отец мой, Дмитрий Семенович, работал в Славгородском сахарном заводе на разных работах и занимался своим мелким хозяйством: усадьба три десятины, деревянный дом из двух комнат, две лошади, корова и мелкие животные.
Последние годы жизни отец работал на шахтах Макеевского района — «Амур», им. Ленина, Ново-Калиново. Умер в 1942 году во время немецкой оккупации — от истощения.
Моя мать Анастасия Фоминична была домохозяйка, и в летнее время в нашей усадьбе, а осенью работала в экономии завода — на уборке и обработке сахарной свеклы. Умерла в 1921 году.
В 1909 году я поступил в Славгородскую школу и закончил три класса с похвальным листом. Дальше не учился — не на что было приобретать учебники и тетради. Работал на заводе, за 10 копеек в день, в экономии — на прополке, укладке снопов, а когда пахали, подгонял быков.
Весной 1914 года я поступил учеником в кузню. К концу года уже умел самостоятельно ковать лошадей. Это мне пригодилось после во время службы в кавэскадроне.
В конце 1916 года я уехал в Харьков и поступил на паровозостроительный завод. В 1917 у нас там создали боевую дружину, и мы туда вступили, я и мои друзья: Федя Тупиченко, Ваня Шеховцев, Вася Песоцкий, Тимка Болотин. После работы и по воскресеньям ходили на военные занятия: обращение с оружием, стрельбы. У меня была русская трехлинейка, мне ее оставил кубанский казак, который зашел к нам переночевать, а утром, выезжая со двора, отдал мне винтовку и патроны, оставив при себе шашку и наган. Сказал, что ему война не нужна, пусть воюют господа.
В июне 1918 года в Харьков вступили немцы.
На следующий день в парке в районе Журавлевки они расстреляли 90 человек — говорили, что это были большевики из боевой дружины. Мы с Васей Песоцким уехали в село к его дяде. Там сосед выдал его гайдамакам, и те Васю расстреляли. Меня там никто не знал и потому не трогал, так что я спокойно вернулся в Славгород…
Помню, в 1919-м через наше село проходил 3-й дроздовский офицерский кавполк, без остановки — они преследовали отступающие красные войска. Шли и пехотные части. Солдаты и офицеры были в английском обмундировании, вооружение тоже английское. В орудийных упряжках были лошади и мулы — как лошади, но с длинными ушами.
Началась мобилизация в деникинскую армию. А кто скрывался, тех находили и на сходке показательно пороли шомполами. Потом деникинцы отступили, и в село вошли красные партизаны, человек 30. Командиром у них был некто Волощук, здоровенный такой, не местный, с Волыни. И вот он скомандовал:
— Собрать людей!
Ну, согнали местных…
Волощук объявил:
— Товарищи! Сейчас мы разгромили Деникина, следом идут наши войска, так что мы должны выбрать революционный комитет.
Тогда на крыльцо поднялся наш поп — отец Сергий — и сказал:
— Не надо никаких голосований и ревкомов! Это ж бандиты! Сидите тихо и ждите возврата белых, то есть законной власти! А богохульника Волощука стяните с крыльца!
Кто-то кинулся выполнять указание. Но Волощук выхватил гранату, поднял над головой — и все разбежались. На следующий день вызвали попа, стали разбираться с ним… Сергий не испугался и извиняться не стал. Он человек боевой — в империалистическую войну был на фронте, в 1915 году приезжал в отпуск, помню, на нем был стихарь защитного цвета. А что Волощук? Проявил невыдержанность и применил телесное наказание, причем грубое. Высек Сергия! Батюшка три дня лежал, стонал, а дальше это привело к смертельному исходу. Умер и еще один наказанный — кулак Герасим.
Волощука вызвали в уезд и строго с него спросили:
— Зачем же ты вот так?
— Как — так?
— Ну, принародно. Это неправильно.
Волощук — он был не особенно грамотный, а то бы такого не сделал. Тогда вообще командиры и комиссары малограмотные были. Знали, что надо за революцию, а спроси их про идеи, про тактику — ничего сказать не могут… Но по сути Волощук правильно всыпал попу, мы не жалели его — а он нас как лупил в школе? Но вот так вышло — смелый поп погиб не на фронте, а в тылу…