Сочинение я, значит, написал, как мог, ну и пошел себе домой. На другой день завуч подошла ко мне сияющая и сообщила, что у меня пятерка, а иного она и не ожидала. Я пожал плечами, но всё ж вежливо поблагодарил за хорошую новость. Думал, что это — перевернутая страница! Однако на третий день (сдвинув плиту) она пришла ко мне домой, я открыл дверь и отметил, что лица на ней нет. Она была сурова, как пойманная фашистами партизанка из сочинения по «Молодой гвардии» Фадеева, нас же возили на экскурсию в Краснодон и там грузили по полной. Завуч прошла на кухню, где простой народ принимает гостей, за неимением гостиных и гербовой бумаги, и тяжело села там на деревянную, крашенную в коричневое табуретку. Дед побежал надевать брюки и рубашку, а то ж он был, по своему обыкновению, в пижамных штанах и в майке-алкоголичке. Бабка метнулась к шкафчику за валидолом, спасать жизнь учителке. Та, держась за сердце, сделала траурное сообщение: РОНО не подтвердило мою пятерку и поставило за сочинение — честно сказать, уж не помню, что я там накорябал и про кого — четверку.
— Ну и ниче страшного, — сказал я наплевательским тоном. — Вы чай будете?
— Как — ниче страшного? На кону честь школы!
Она рассказала, что там были сплетены какие-то интриги, заговор моих доброжелателей удался, и вот в итоге мне выпал, точней вырван роскошный шанс, счастливый билет, как бывает лишний билетик на премьеру, и я прям щас сяду и перепишу сочинение, с учетом пожеланий вышестоящих товарищей. Бланки с печатями у нее с собой. Вперед к победе! Со второй попытки я сдам на «отлично»!
— Да зачем же нам это — подделывать документы? Жульничать? Оно мне надо?
Учителка чуть не зарыдала в ответ на такое:
— Так честь же школы, многолетние усилия, заслуженная награда за неимоверные труды!
И что-то еще в таком совецком духе. Я не сдавался. Дед, уже одетый, пошел еще и обуваться. Когда он наклонился над ботинками, лицо его совсем густо побагровело, он вообще был склонен к апоплексическому удару, все это знали, тем и кончилось в конце концов, но, к щастью, через годы, не в тот вечер.
— Ты куда на ночь глядя?
— Как куда? На центральный телеграф, отобью родителям твоим срочную телеграмму.
— Да ладно! Вот про эту ерунду, про сочинение — телеграмму?
— Ну почему же про ерунду. Я им отобью вот что: «С внуком страшное несчастье срочно приезжайте воскл».
— Какое такое несчастье?
— Ну вот же. Ты задумал ужасное. И учительницу не слушаешь. Учительницу!
Ему, старому солдату и старому пролетарию, все люди, которые работали «в чистом», казались важными. Сам он такого и не пробовал. Вкалывал всегда в спецовке.
И тут он тяжело сел и схватился, натурально, за сердце.
— Бабушка, — захрипел он, — где мой нитроглицерин…
Она отбросила в сторону валидол, который не понадобился учителке, — и в три секунды, тренированная же, битая жизнью — подала требуемое.
— Никуда ты не поедешь. Ложись на диван и карауль этого бандита, а я сама сгоняю на телеграф.
— Вы не сделаете этого! — пафосно воскликнул я.
— Почему же это не сделаю? Очень даже сделаю. Я не дам тебе испортить себе жизнь навсегда, одной вот такой глупостью.
— Но они с ума там сойдут! Это что ж они, всё бросят и посреди отпуска полетят из Сочи сюда?
— Да, они спасут тебя и образумят. А ты шамашетший! Уйди с дороги! — закричала она хорошо поставленным дурным голосом.
Я задумался. Вот черт знает, что мне с ними со всеми делать. Представил себе, как мать тоже схватится за сердце, а отец мрачно махнет стакан. Как они там будут скандалить, со знанием дела, и орать друг другу про развод, на который зря не решились сразу!!! А потом в ночи будут ловить такси и гнать на вокзал или, уж не знаю там, в аэропорт…
Короче, я принял решение спасти их всех, иными словами, безоговорочно капитулировал. И, навздыхавшись, сел за стол. К утру малодушно переписал и без того постыдный текст, вставив в него какие-то требуемые канцеляризмы и цитаты из решения партийного пленума. Будучи тогда еще чистым и доверчивым, я наслаждался щекотным ужасом от заглядывания в бездну: учат нас одному, а на самом деле они другие, вот же, обманывают детей! Наконец истина открылась мне, и я вижу, чего стоит взрослая жизнь, в которой нет даже тени честности и благородства. Это было огромное наслаждение — вот так терзаться на почве «духовности». И эти люди запрещают нам ковыряться в носу! Разочарование было безмерным и счастливым, я с жалостью, с искренним сожалением думал о своих товарищах, которые могли только подозревать о том, по каким кривым лекалам скроена наша жизнь. Мелькали, правда, и мысли про то, что неплохо б уйти в резистанс, плюнуть на всё, послать это всё нах! Я, гордый и смелый, не отступлюсь от правды! Пусть погибнет мир, а я буду весь в белом. Это всё — на фоне простых привычных подростковых мыслей насчет красоты героического самоубийства. По какому-нибудь возвышенному поводу.
Фальшак наш совместный все, кому надо, схавали, честь школы я жульнически спас, отпуск родителям не испортил, от лишнего скандала их избавил — впрочем, они вскоре все равно развелись, снова сойдясь только под занавес, перед тем, как смерть разлучила их уж напрочь.
Из отпуска они вернулись в аккурат к выпускному и изъяли у меня медаль, а я-то намеревался опустить ее в стакан с самогонкой и выпить эти 200 мл медленно и аккуратно, чтоб нечаянно не проглотить награду. Что-то такое я видел в кино про героев, они так обмывали свои ордена, и мне тоже хотелось исполнить этот красивый ритуал. Да, если б я забрал медаль на пьянку, едва ли она б оттуда вернулась домой, — но это, пожалуй, было бы лучшим для нас всех выходом из той мутной ситуации.
Медаль та — а других за жизнь мне так и не досталось, как я провидчески и подозревал, — ничем в жизни мне не помогла. Это предчувствие, вполне вероятно, и подпихивало меня к героическому самоотречению и отказу от своей выгоды заради красивой честности и образцово-показательной принципиальности. Всякий раз, как я шел сдавать вступительный экзамен в институт — и в первый год, и на следующий, — мне, разумеется, с ходу ставили четверку по профильному предмету, и я сдавал все четыре экзамена как простой смертный, как рядовые школьные выпускники. Никакого урока в этом я не усмотрел. Про бритву Оккама я тогда не слышал, но идея, кажись, витала в воздухе — и я пытался тогда в школе по зову подсознания отсечь лишнее и не умножать ерунды.
Много лет спустя, во взрослой жизни, я в очередной раз оказался на мели, жизнь дала трещину, и, распродав какие-то ценные вещи, типа no name, но тем не менее из толстого настоящего денима джинсовой куртки, — я вдруг вспомнил про ту медаль, которая по причине компактности сопровождала меня в скитаниях. И — решил ее продать. В те годы простые люди про интернет и не слышали, так что я купил «МК» и стал читать полосу объявлений, и нашел там, где позже появилась реклама публичных домов, телефончик скупщика медалей. Позвонил ему… Он оборвал мои объяснения по поводу особенностей товара и сразу сказал, что и так в теме, и назначил встречу через два часа на дальней станции метро. Коллекционер был, как сейчас помню, в очках и в шляпе, с дипломатом. На медаль он кинулся, как коршун, но, как только взял ее двумя пальцами, тут же брезгливо перекинул ее мне обратно на ладонь с возгласом:
— Так она ж не золотая! Алюминий это, что ли? На кой мне такая…
— Алё, мужик, ты ж говорил, что ты в теме! И знаешь всё про школьные медали!
— Но ты ж сказал, что она золотая!
Я быстро шел за ним, пытаясь догнать, и просил денег на две бутылки водки, братва ждала меня на блатхате, мы были уверены, что тем вечером таки выпьем, отдохнем, как белые люди. Я на ходу торопливо сбивал цену, ну хоть на две портвейна-то дай — но он молча убегал от меня.
Медаль уцелела, так и осталась у меня, раз в пару лет она попадается мне на глаза, выныривая из круговорота барахла, и я читаю надпись: «За вiдмiннi успiхи та зразкову поведiнку». Это ничего не стоит, когда нас хвалят и превозносят, поддельное золото я не смог сменять даже на пару бутылок сомнительного пойла. И пораженья от победы ты сам. Как там дальше?
Через много лет своим детям я сказал, что они вольны получать любые оценки, мне до этого нет дела. Что-то же я понял. Вот, пожалуй, единственная выгода от старой награды.
Я принял ту медаль равнодушно, без восторгов — и тем самым совершенно случайно сделал шаг, еще один, по пути самурая.
И дальше — перед отъездом с родины, перед избавлением от своего городка, в котором я больше всего любил вокзал, потому что именно оттуда я поездом сбегал на север, — прошел выпускной как бы бал, а на деле просто пьянка.
Проходило это мероприятие на окраине шахтного поселка, неподалеку от знаменитого дурдома, — в хате одноклассника. Родители его пустили к себе банду по доброте душевной. Домик был бедный, низкий, вросший в землю — такие вам покажут на острове Хортица в Запорожской Сечи, так строили, чтоб экономить на отоплении. Хатка эта саманная стояла на участке в четыре сотки, столько давали там и тогда — не шесть среднерусских, а поменьше, может, оттого, что на Юге больше солнца и там чернозем, так что урожай даже с такого клочка будет гарантированно побогаче северного, и семья с него сможет как-то прокормиться.
Мы скинулись по десятке и еще же, смутно припоминаю, до этого классом ездили в ближайший совхоз и там работали на току, грабарками перекидывали зерно, а деньги — на общак. Активистки, мамаши из родительского комитета, к банкету нарубили салатов, натащили домашних солений и консервов типа соте, такой закрутки из синеньких. Еще была дефицитная вареная колбаса и домашние котлеты с пюре, и даже пяток банок шпрот, привезенных кем-то из Москвы и заначенных для торжественного случая, который вот же и настал.
Перед банкетом мы с ребятами пошли в школу — так прочувствованно, ностальгически, ну и чтоб развлечься напоследок. Там был тир с мелкашками, калибр 5,6 мм, иные из нас тренировались в стрелковом кружке и замечательно стреляли, ну а как иначе, это же был наш frontier, граница русского мира, то бишь скифских диких полей, — и Европы, которая начиналась, казалось, в близком — до него 20 км — Донецке с его проспектами, фонарями на улицах, брусчаткой местами и кварталами сталинских домов с цоколями из фальшивого дикого камня. Какие-то куски Донецка — Артема, что ли (там, где был магазин с книжками на иностранных языках), улица такая крутая, если без тормозов, так унесет в Кальмиус — были