ну чисто как Крещатик. Реально есть сходство! Так спуск от шахты Бажанова к шахтному поселку, по улице, где ходили сперва автобусы, а потом уж и вовсе троллейбусы, — дико похож на дорогу от метро «Измайловский парк» к улице Первомайской. И уклон — тот же, и такие же тополя по обочинам, и послевоенные двухэтажные дома, построенные пленными немцами, по сторонам, и провинциальный полумертвый покой. Особенно весной, в синий вечер, когда резкость сбивается, примешь стакан — и сходство усиливается вплоть до потери чувства реальности, будто тебя как-то выхватило из одного мира и закинуло в другой. И клуб на Первомайской — вылитый поселковый ДК с теми же характерными античными колоннами. Он только как бы сдвинут на пару кварталов вбок, но это не против законов природы, вон же редакцию «Труда» перетаскивали с места на место, за каким-то хреном. Разница в том, что У НАС ТАМ клуб был шахтный, а У НАС ТУТ — районный, выше рангом.
Я иногда люблю проехаться на московском троллейбусе по этому вот как бы макеевскому куску пространства… Это легко, быстро и дешево снимает ностальгию, которая иногда заставляет наломать дров, да.
И вот, не зная еще ничего о будущем, мы пришли в тот свой тир, и военрук, отставник — кстати, симпатичный и трепетный, — пустил нас, а куда деваться, раскис, воспитанники же пришли его уважить. И он раздал нам винтовки.
— Идите себе сами мишени ставьте. Постреляйте напоследок, ребятки…
Славка взял туда, на тот конец, портфель, с виду так тяжелый.
— Ты чего его туда тащишь?
— А узнаете.
Подошли мы к расстрельной стенке, где вбиты в землю обрубки арматуры с короткими железными полосками, чтоб крепко держали фанерку с мишенью. Славка нас с нашими мишеньками отодвинул, поставил на пол портфель и достал оттуда учебник. Русской литературы.
— Вот! Вот что я ненавидел больше всего все эти годы…
Я задумался. Так вроде — чего ж плохого в литературе? Но таки вспомнил школьные уроки. «Улица корчится безъязыкая, Ей нечем кричать и разговаривать». Некоторые мои друзья сейчас нахваливают Маяковского, а я до сих пор его терпеть не могу, после школьных-то уроков. Это ж уметь надо — так преподавать! Чтоб предмет опротивел на всю жизнь.
Славка любовно пристроил русскую литературу на линии огня — и после еще заботливо погладил книжечку ладонью: так президент, поставив венок на железную подставку у могилы Неизвестного солдата, демонстративно поправляет ленточку, которая и без него держится как приклеенная. Но тут была не могила, а этакий поминальник с именами классиков, которых нас вынуждали любить — и таки научили ненавидеть… Они все, как Пушкин, встали, были поставлены, под ствол, чтоб ответить за нанесенные оскорбления и за принятые людьми муки.
Я заглянул в распахнутый портфель. Ну, какой учебник сам на меня посмотрит, тот и возьму! Это была физика. Неплохая идея! На первый взгляд. Я вспомнил, как физичка Валентина Петровна поставила мне двойку. Ну и за что же? Дело было так. Она нарисовала на доске четыре кружка, по углам воображаемого квадрата, и говорит мне:
— Представь, что это электроны. Нарисуй-ка вектора! Дело простое, и я мелом нацарапал стрелки.
— И что будет с электронами?
— Да разлетятся в разные стороны: куда вектор указывает, туда электрон и полетит.
— Что ж ты такое говоришь? Вектора же, сам видишь, направлены в разные стороны. Стало быть, что?
— Ну так и что ж с ними случится?
— Они взаимно уничтожатся, вектора! И наши электроны будут стоять на своих местах.
— Валентина свет Петровна, так они ж не привязаны веревками друг к другу! И не прибиты гвоздями к доске! Когда б так, то да, электроны стояли б тупо по углам. И где ж это вы видели стоящие бездвижно электроны?
— Два балла. Садись. Ты ничего не понял из моих уроков. Кто даст правильный ответ?
А уже тянул руку и высовывал язык Менделевич, тоже отличник, как я, но размахом поскромней — про него не говорили, что он шел на медаль.
— Давай, Сережа!
Он выскочил к доске и ловко перечеркнул вектора, так что электроны на классной доске встали намертво.
— Вот кому сегодня я поставлю пятерку! — довольно сказала наша физичка.
Надо же, как я всё помню через столько лет. Берегитесь, учителки! И знайте: пощады вам не будет. Воспоминания не горят.
Физика — это вам не литература, но и тут найдется подходящий материал для воспитания правильного гражданина, который знает, где что сказать, а где и смолчать. А так-то Серега был нормальный парень, прекрасно пел матерные частушки, с чувством, аж заходился — а-а-а! Но всё ж таки физика была роскошной наукой. Я читал про электричество, про расщепление ядра и про планеты — не отрываясь, будто это детективы. Еще я тайком, чтоб не засмеяли, выписывал заумный журнал «Квант» для яйцеголовых старшеклассников и листал мемуары Энрико Ферми.
Физику я со вздохом сунул обратно в портфель, весь поюзаный и распахнутый бесстыдно, будто дамская гениталия из немецкого порно. А что у нас там еще? «Рiдна мова»! Я резво ухватил ее. Полистал… Вспомнил учителку Лидию Ивановну. Она была не кошелка какая, а дама весьма стильная. Прическа была у нее не то что не хала, а как бы анти-хала. Ну, грубо говоря, как у Ирины Хакамады, которая, как известно, стрижется у Сережи в московском заведении на Садовом возле Bookafe, — сколько уж красавиц выспросило у меня этот адресок! Впрочем, прическа — не главное. Лидия ходила на высоченных, сцуко, каблуках и ставила ногу так, будто она если не на стриптизе, то уж, как минимум, на подиуме Milanomoda. Чулки были на ней черные, блестящие. Вообще ее ноги радовали меня, да, наверно, надо сказать — нас.
Впрочем, и ноги в ней — не главное.
Она еще была просто красавица, глаза-нос-рисунок лица-губы. Хотя, впрочем, и это тоже не главное, одной красотой сыт не будешь. У нее еще была страшная, какая-то безграничная уверенность в себе. И — как медленно она поворачивала голову! А какая легкая роскошная мутность была в ее глазах, смотрящих в мои, когда, сверяясь с журналом, она думала, кого б вызвать к доске! Боже мой… Перед ней была как будто судовая роль борделя, набитого молоденькими красавцами, готовыми выскочить из-за усохшей облезлой парты по первому зову. Она типа цитировала — молча, без слов, не нужно ж слов:
— Скажите, кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
Я прекрасно помню, как она смотрела, лениво и смело, на нас, ну на меня по крайней мере — не буду отвечать за других. Было ли возможно что-то? Реально? Чего стоили мечты о роскошном разврате? Но, по-любому, вряд ли бы я отважился на такое, даже если б и. Просто б сбежал, дойди оно тогда до дела. Пожалуй, даже каннибализм в те дикие времена казался мне менее чудовищным преступлением, чем. С учителкой. Какой ерундой, какими провинциальными страхами были наполнены наши бедные головы.
Лидия Иванна была совершенно не наша, не местная. Но здешние говорили на мове похуже, чем она. Откуда ж она была? З Галичини? Возможно. Сейчас я могу сказать, что некий был в ней польский, что ли, лоск. Файна кобета. Как ее к нам занесло? По распределению? Или поехала за мужем? В этих своих порнографических чулках? Мы много говорили про это после уроков. Я себе представлял, что с ней вытворяет этот ее муж, что-то такое, отчего она утром в школе такая усталая, ленивая и довольная. Муж у нее был, причем непростой. Не шахтер, не врач, ну кто еще бывает, кого мы видим вокруг себя каждый день? Летчик! Ближайший к нам аэропорт был Донецкий, после там моторолы сражались с киборгами, и книжка есть про это. Я из этого аэропорта, имени, кстати, Сергея Прокофьева — он, что ли, в тех краях родился, так он земеля нам? — последний раз вылетал осенью 2013-го. Аэропорт как раз незадолго до того был перестроен, к футбольному чемпионату, за 800 с чем-то миллионов грина, — чтоб чуть позже превратиться в руины и в пыль. Какая получилась затейливая и дорогая донецкая наша мандала, а?
Короче, мова шла на ура.
И мне она была не чужая.
На ней разговаривали в семье моего деда, того, который вернулся с войны, но школа — это было нечто иное. Уроки литературы…
«Лупайте цю скалу,/ Нехай нi жар, нi холод/ Не спинить вас,/ Лупайте цю скалу!»
Це «Каменяр».
«А ми Розлiзлися межи людьми, Мов мишенята. Я — до школи, носити воду школярам. А сестри, сестри! Горе вам, мои голубки молоди. У наймах коси посивiють…»
Коцюбинський… Марко Вовчок… Кто еще? Впрочем, мова давала мне радость не столько сама по себе и не столько как повод для жалких тех недосвиданий с Лидией Ивановной — сколько как оружие космополита, каким я, небось, всегда и был. Поселковый книжный был набит сокровищами: Ремарк, Фолкнер, Сэлинджер, Фицджеральд. На русском их было не достать, а на мове — читай не хочу! Мова открывала окно на Запад, за что ей мое громкое троекратное мерси и ура.
Со вздохом я поставил учебник украинского обратно в расползшийся по полу, как говно, неаппетитный портфель… И взял единственно верную безошибочную книгу — математику. И засунул ее поперек, между арматуринами, отметив, что вот приблизительно такими мы изредка и дрались.
Учебники наши школьные стояли у расстрельной стенки, и пощады они даже не просили, в точности как Николай Гумилев, надежды у них не было никакой, да и быть не могло.
Мы вернулись к винтовкам, взяли их, набрали патронов, точней, патрончиков, они были как детские жалкие письки против взрослой елды для, к примеру, «калаша». И залегли мы с теми ружьями на жесткие тяжелые маты, притащенные из спортзала.
Через пять минут всё было кончено. После тихого лязга, аккуратных шлепков и слабых толчков мы поднялись с матов и сквозь нежнейший сладкий запах сгоревшего бездымного пороха вернулись к стенке. И там со счастливым чувством выполненного долга рассматривали то, что осталось от школьных учебников — кусочки картона, труха, обрывки бумажек, пыль. Роскошь! Если б у школьных учебников была печень, мы б ее сожрали, урча от щастья.
— Эх, директора б еще сюда! — мечтательно добавил Славка. — И — мечтать так мечтать — и завуча! К стенке бы их, и прицелиться хорошо! Тогда б я знал, что жизнь прожита не зря. — сказал он, принюхиваясь к затвору, затягиваясь пороховой вкусной (когда в мелких дозах) гарью перед тем, как сдать казенную винтовку. Та стрельба мне после часто вспоминалась, когда в Донбассе началось.