— А, тебе тут что-то не нравится? Так никто не держит! Езжай к своей уралочке!
Больше никакой информации про амуры деда до потомства не дошло.
Короче, отправился он из госпиталя на Урал. И там заехал в село Чебаркуль, где — по легенде — вроде жила семья пулеметчика из его взвода. Он пришел к ним в дом… Родня того бойца накинулась с расспросами:
— Ну как там сейчас наш Кирюшка?
Но дед его уж года два не видел, с того своего последнего боя. Сын Кирюшки, подросток, поехал провожать моего деда на станцию. И там, когда они сидели вдвоем на лавке, ждали поезда, мальчишка вдруг зарыдал. Что такое? А ему было очень обидно, что, пока отец сражается на фронте с фашистами, мать спуталась с шофером, который у них на постое. Спит с ним в одной койке! Пацан хотел про это написать отцу, да бабка не велела: жив останется, пусть сам разбирается.
— Разве ж это правильно?
Дед подумал тогда:
— Такое дело находит на баб иногда…
А мальчишке сказал:
— Да, верно, не пиши ему про шофера, это правильно бабка сказала.
— Почему ж не сказать правду? Он на фронте, а она его дурит!
— Не пиши. Это тяжело ему будет. Что ж он может сделать, когда так? Ничего ж не сделает… А напишешь — настроение какое у человека будет? Отвлечется на эти мысли, задумается — и не ровен час попадет под пулю!
Дед посмотрел на эти детские страдания — и в тот самый момент, может, решил вернуться в Донбасс, к семье. Как они там без него? Чего боялись? Кто их обижал? Над чем они, голодные, жалобно плакали?
И вот дед по железке, с костылями и пересадками, долго-долго ехал — и проехал полстраны, и вернулся в родной город. Ну чисто Уллис.
Город стоял почти совсем пустой… По пути домой с вокзала дед остановился в парикмахерской, чтоб умыться и побриться — хотелось ему предстать перед своими в приличном виде.
Он добрался до домишка, вошел… Тощие его дети, бритые наголо, вши же, сверкали голодными глазами, они были полуголые — из вещей почти ничего не осталось: что можно было, всё пошло на менку, на харчи. И в доме было холодно, топить же нечем. Жена не выбежала его встречать — больная, лежала на кровати, в углу. Но потом из последних сил все-таки встала.
Дед приехал домой не с пустыми руками. Привез харчей: две пачки пшенного концентрата! И вот из них сварили похлебку. Было страшно смотреть, с какой жадностью дети кинулись на эту кашу. Которая была моментально съедена. Дед тогда подумал:
— Ребята голодные, как собаки.
Небось, и Урал вспомнил, на котором чуть не остался…
На полевой книжке еще оставались какие-то деньги, так на следующий день он с дочкой Раей, моей будущей теткой, пошел на базар. Буханка хлеба стоила 140 рублей, кило сала — 300. Деду запомнились менты, которые ловили людей: и тех, кто покупает, и тех, кто продает. И вот на фронтовые сбережения купил инвалид еды. Рая несла покупки домой, а дед тащился за ней на костылях… Шли долго. Только к вечеру добрались до дома. Дед выдал детям хлеба по куску, сала по чуть, покрошил цыбули. На этот раз ели уже не так жадно… После ужина стали укладываться; тогда как попало спали, кто под кроватью, кто под столом — «кто где».
Бабка на ночь рассказала ему ужасное: она побывала в гестапо, думала, что — всё, конец. И дети без нее пропадут. Пришли немцы, устроили обыск: искали краденое. Старший его сын (и мой старший дядя), Володька, был самым знаменитым фарцовщиком шахтерского города Макеевка.
Правда, джинсами и Marlboro он не торговал, ему выпала другая масть: в 1942 году он с дружками воровал с немецких складов тушенку, шоколад, сигареты Juno и шнапс и неплохо на этом зарабатывал. Парень содержал семью — мать, двух братьев и сестру — и еще на развлечения оставалось. Из добычи особенно хорош был шоколад; далеко не все в те годы знали, что это за фрукт такой. Иные его попробовали только благодаря патриотической инициативе моего дяди.
Жизнь, короче, вполне удавалась. Но как-то при облаве на базаре немцы взяли одного хлопца из Володькиной команды с поличным, во время осуществления незаконной бартерной сделки: он менял казенное имущество вермахта на хлеб! Куча статей. Пойманного связали и повезли на машине по городу, он должен был показать, где живут сообщники — ну, и показал, хотя, теоретически, мог бы пожертвовать собой заради братвы.
Группа захвата приехала в наш старый фамильный дом на «Капитальной», ну в поселке возле шахты «Капитальная» — но Володьку немцы не застали дома. Его кто-то предупредил, он сбежал и спрятался у соседей — через две улицы, — так что вместо него забрали его мать, бабку Марью. Дело шилось серьезное: ее муж, который после пришелся мне дедом, был партийный и в то время геройски воевал и пух от голода под Питером. А пацаны усугубили свою вину тем, что по дурости вышли за рамки обычного ларькового ассортимента — и унесли со склада винтовку. А это, сами понимаете, уже совсем другая статья. Хрен с ним, с шоколадом, но оружие задержанная не могла сдать правоохранительным органам, она ж не знала, что пацаны замотали ствол в тряпки и спрятали в подвале школы, в углу, под кучей золы.
— Плохи твои дела, старая ведьма, — сказал переводчик. — Чувствую, шлепнут тебя. Ну так сама виновата.
Бабка всё поняла и сделала последнюю попытку: после всех рыданий и вырывания с головы волос, и причитаний она хлопнула себя по лбу, вспомнила самое главное — и воскликнула:
— Та вiн же не мiй син! Це ж не мiй син!
— Що ти брешеш!
— Тю, коли це я брехала? Нехай он люди скажуть.
Привели людей, то бишь соседей, те стали сотрудничать с фашистами и охотно дали показания: Марьин Иван точно воюет, в Красной Армии, но он зато не жид, не москаль и не комиссар, а рядовой, даром что партийный. А Володька — сын Ивана от первой жены, давно покойной, да не сам ли он ее, кстати, и грохнул? Парень горячий, с посттравматическим синдромом, после Гражданской-то и после службы в губчека ему под руку лучше не попадаться…
Короче, получился красивый такой happy end: кровавые немецко-фашистские захватчики выпустили многодетную мать под подписку. Володька сбежал в Мелитополь, а когда немцев из Макеевки выгнали, вернулся из бегов целый и невредимый. А его уже обыскались военкоматовские, думали, косит от армии, — но быстро разобрались и вместо концлагеря отправили парня в учебку. И это было щастьем: кого призвали сразу после освобождения города, тех кинули в ополчение, на передовую, и скоро все эти «серые пиджаки», как их называли, поименно были упомянуты в похоронках.
Володька отправлялся в армию в глубокой депрессии. Когда соседи стали ему рассказывать подробности про арест мачехи, он удивился: какой такой мачехи? А ты что, большой мальчик и не знал? Он пошел к Марье, та призналась, винилась, что как-то всё недосуг было рассказать, тем более что история с гибелью родной матери была так не очень ясная…
Володька огорчился до слез. Он попрекал мать — называл ее так по-прежнему, как привык. Как и раньше, он к ней обращался на «вы», так у них было заведено. С фронта он слал ей треугольниками максимально теплые письма, которые только мог сочинить. Но до самой смерти попрекал ее, непонятно в шутку ли, тем, что она от него оказалась:
— Я ж не твiй син, — и дальше продолжал по-русски: — Ты меня предала, так получается…
— А что мне оставалось делать? У меня ж было еще трое детей. А если б меня расстреляли? Что б с ними было? А так, он глянь, я просто спасла Колю (это, кстати, мой отец) и Леню, и Раю.
По-русски она говорила, только когда что-то было не так, ну казенные какие-то беседы, с чужими; а когда свои, то зачем же по-русски с ними? К чему людей обижать? (С переводчиком в гестапо она заговорила под конец по-украински просто от нервов, забывшись и потеряв над собой контроль, как радистка Кэт).
Разговоры с Володькой про то, что она от него отказалась, были как бы продолжением дачи показаний, шла вроде та же тема отношений с правоохранительными органами, которые все — фашистские, коммунистические или белогвардейские — были, что так, что этак, репрессивными. Белых она замечательно помнила, на ее девичьих глазах казаки пороли нагайками так называемых красножопых, аж шкура слезала со спин и с этих самых жоп. А насчет НКВД она иногда подумывала, что вряд ли б ее отпустили так легко за детскую кражу шоколада — не говоря уж про винтовку.
Кстати, история с фарцой немцам пошла на пользу: они сделали выводы, приняли меры, подтянули дисциплинку. Часовые после того случая уж не бросали склады на произвол судьбы — а то ж, бывало, пили чай в караулке по 15 минут кряду. Улучшилось и снабжение бойцов вермахта бахчевыми культурами: то все военные арбузы разворовывались, а как поставили по краям поля виселицы — даром что пустые, — воровство прекратилось. А то немцы поначалу расслабились как-то… Думали, что у нас везде так же, как у них там в Европе. А у нас вам тут не Европа никакая.
Действительную службу Володька отбывал на войне, в артиллерии. Что у них там было и как, Бог весть. Остались какие-то его письма того времени, но чего там тогда можно было написать? Так, только изредка попадались бессмертные строки:
«… Мама ты пишеш Леня спрашивает с какой я пушки стреляю, пушка моя не очень завидная, противотанковое орудие 57 мм. Папа должен знать, что это за орудие, вчерашний день отбивали контратаку пехоты противника. Мама час победы близок, так что, в скором времени, ждите нас победителями домой. Иду на выполнение боевого задания».
Леня — это самый меньший брат, про которого уже была речь.
Или так:
«… я дал клятву что в 1945 г. буду бить фрицев еще крепче. Сейчас пока стоим в обороне открыт счет мести фрицам. 2/1-45 г. я убил одного фрица и сегодня одного, в общем на моем счету уже есть два гада, 1945 год только начался.
Мама сегодня получил письмо из Мелитополя от своей любимой Надички, она пишет, что написала тебе письмо но ответа от вас еще не получила. Мама если получила письмо то прошу дай не плохой ответ вообще имейте с моей дорогушей переписку. Очень хорошая девушка, это учти не та которая есть на фото, то была временная жена которая кормила меня в тяжелое для меня время. А Надежда учится в гор. Мелитополе на курсах инженеров-механиков, и она меня несколько раз выручала из крутого положения в то время.