Паек немцам казался скудным, и к тому же в нем, как отметил Райнер, почти не было балластных веществ. (Эх не в тех зонах он отбывал, вот, нашел, на что пожаловаться.) А без балласта, без клетчатки — пожалте, запор. Самый длинный у Райнера продолжался две недели. Кончилось тем, что он, пардон — но такие детали как раз и дают картинку, — лично выковырял пальцами из одного места окаменевшие куски дерьма. Почти как у Маяковского — «в нашем сегодняшнем окаменевшем»…
Кстати, чем они там ели? Приборов в лагере не выдавали, только миски. И зеки делали себе ножички из обрезков жести, оставшихся от строительства нужника. Затачивали их об стенку этого же сортира — других камней на территории лагеря не было. Ложки же делали из крышек консервных банок и обрезков проволоки. Этот прибор, нож с вилкой, Райнер до сих пор хранит у себя дома… На память, на добрую память.
Иногда зекам выдавали бекон (!) или ветчину (!), банку на несколько человек — там внутри были ломтики, и каждый завернут в целлофан. Давали чайный порошок, смешанный с сахаром и сухим молоком. Кружек ни у кого не было, так что порошок съедали всухую.
Но в целом жратвы не хватало. Зеки радовались дикому щавелю, который там, к щастью, рос. А один чудак был замечен в том, что варил бульон из порошка для ног.
С куревом вообще был швах. Табачное довольствие не было предусмотрено никакое.
Курящие меняли свои обручальные кольца, которые чудом уцелели при обысках, у охраны на курево. По курсу 1 золотое кольцо = 25 граммов табака. А как драгметалл кончился, умельцы стали делать кольца из латунных монеток, с виду — чистое золото! Этот фальшак шлифовали землей, больше нечем было. Когда у вохровцев от этих колец зазеленели пальцы, жуликов сдали военной полиции — и они сгинули навсегда.
Зекам, надо же, разрешали слать письма домой. Писали они, писали. Но первые ответы получили только летом 47-го, на третий год отсидки — перед самым освобождением.
Райнер вспоминал всякие «смешные» случаи из жизни зеков. Один немец украл на складе фунт сахара. В наказание его. не расстреляли, не избили, а — заставили этот сахар жрать. Он ел, давился, пока его не стошнило. Потом несчастного закинули в вырытую под сортир яму глубиной 6 метров, и там он отсидел двое суток.
Еще было такое наказание: выстригали на голове крест, от уха до уха — и от лба до шеи. А после еще ставили на целый день у как бы позорного столба и следили, чтоб наказанный стоял прямо и не дай бог не присел.
Время коротали за картами (скат, национальная такая игра, колода не как у всех, а особая, немецкая), и, конечно, то и дело разгорались ссоры, прям до драки — ну а что вы хотите. Кроме того, загадывали друг другу загадки. Болтали — про еду, выпивку и, само собой, про баб. Один зек, в миру руководитель хора, сколотил и там, на зоне, творческий коллектив. Братва запела — не «Малиновый звон», а «Санта-Лючию» и арии из опер. Иногда перепадали книжки на немецком, и Райнер читал их товарищам вслух. Он запомнил одну про Чингиз Хана, автор — Теофил Готье, и еще что-то про зверей. Кто с образованием, те читали лекции по своим специальностям. Давали уроки — французского и английского, по памяти — что запомнилось со школы. (Что-то такое вроде Солженицын описывал?) Один экономист растолковывал им, как образуется капитал: буржуй потребляет не всю прибыль, но часть ее инвестирует. Райнер рассказывал, что потом вычитал у Маркса, где про накопление первоначального капитала, — оно, грубо говоря, вот так и шло. Он тогда наслушался этих лекций и страшно захотел учиться!
В какой-то момент пленных начали выпускать — сперва в британскую зону, а после в американскую. Причем не подряд, не по алфавиту, а по запросам с мест: то строителей, то слесарей, то фермеров.
Потом часть зеков перевезли с севера на юг — из Фламандии в Валлонию. В другой лагерь. Грузовик сделал крюк и завез их в Брюссель, хотя было не по пути, — и зекам показали знаменитую рыночную площадь, где стоит тот самый писающий мальчик. Немцев показалось, что бельгийцы хотели их этим ссыклом унизить: типа вы, мальчики, зассали — и всё проиграли.
В новом лагере пронесся слух: кто пройдет медкомиссию, тех отправят работать на шахту — а там райская жизнь! Роскошная пайка — в день 800 грамм хлеба, и к тому же литр супа! И спят там не в палатке на полу, то бишь на земле, — а в бараке, роскошь! Райнер, весь худющий и изможденный, медкомиссию сразу не прошел, только со второго захода.
И вот счастливцев привезли в Chetelineau, маленький городок возле Charleroi. Выдали спецовки, каски, лампы, тяжелые рабочие ботинки — и записали это всё на номер з/к. Райнер свой помнит: Diemiesangkatre-wangsies, это немцам так слышалось. А на самом деле это — dix mille cent quatrevingt six, то бишь 10186.
Свежеиспеченных шахтеров поселили в роскошный барак: двуспальные кровати с матрасами, набитыми соломой, а в середине — большая железная печка! Это казалось просто люксом. Кроме жилых корпусов, в лагере были кухня, душевая и сортирный барак. А после построили еще столовую и церковь, то есть церковный барак. Скажите пожалуйста! Церковный барак! Впрочем, это вместо красного уголка и ленинской комнаты, что тут особенного. Духовность — куда, сцуко, без нее?
В шахте рядом с пленными работали вольные, бельгийцы, в основном валлоны. А еще — поляки. И итальянцы, старые, которые тут обосновались еще до войны, — и молодые, которые сбежали от безработицы на родине. Еще были мадьяры, которые воевали на немецкой стороне и домой ехать боялись, — там же соцлагерь, коммунисты отправят в Сибирь!
Бельгийцы, спустившись в шахту и ожидая наряда, вели роскошную жизнь: пили кофе из жестяных фляжек и жевали табак — курить же нельзя в шахте. Зеки только облизывались.
Такие подробности, если кому интересно: работали на глубине 222 метра, пласт был мощностью от полуметра до 1,20 и шел под уклоном градусов 45, — запомнил Райнер. Его напарника поляка звали Йозефом, тот знал немного по-немецки, поскольку до Бельгии добывал уголек в Рурбассе. Был он, похоже, троцкист, судя по его высказываниям.
В обед (в ночную смену рабочий полднем считалась полночь) вольные всё же угощали зеков, которым нечего было принести с собой: отламывали по куску от своих бутербродов — белый хлеб с маргарином. И разрешали сделать глоток из фляги с кофе. Райнер отметил, что под землей была какая-никакая рабочая солидарность, а вот на поверхности — иначе: так бушевала мелкобуржуазная стихия. В ответ на пролетарскую заботу немцы пахали на совесть. Впрочем, это им вообще свойственно.
А вот молодые итальянцы при всякой возможности сачковали. Половина их после первой же смены сбежала на родину. Что вы хотите — у них дома средиземноморская нега, o sole mio, а тут надо лезть в мрачные подземелья!
Работал Райнер в проходке. Бил пневматическим перфоратором скважины, то есть шпуры, глубиной полтора метра и диаметром 4 см. (Студентом я сам не раз брал в руки перфоратор, когда подрабатывал на стройке, о чем вспоминаю, приезжая мимо одного высотного офиса на «Войковской», — да и после в шабашках.) На этом инструменте еще был поддув, который убирал из шпура пыль, и она стояла столбом так, что даже с лампой ничего нельзя было рассмотреть. Нос забивался этой толченой дрянью, и она попадала в легкие. Но это не помешало Райнеру дожить до наших дней и прекрасно себя чувствовать.
Хочешь не хочешь, а приходилось делать перерывы и ждать, пока пыль эта рассеется. Паузы приходились очень кстати: можно было отхаркаться.
В пробуренную скважину забивали пару-тройку динамитных шашек, в последнюю вставляли запал, заклеивали дырку глиной — так, чтоб только проволочка торчала наружу. Глина была сухая, для герметичности полагалось ее размочить и замесить, но воды не было, а кофе жалко, ну и обходились мочой. Дальше взрывник приводил в действие свою адскую машинку, подсоединенную к запалу той самой проволочкой — и взрыв, как положено, крошил породу. Потом проверяли, не осталось ли где несработавших шашек, и ставили крепь, чтоб так называемая кровля не обрушилась. А она могла! Все внимательно прислушивались, не потрескивает что в толще над головой.
После укладывали рельсы, подгоняли по ним вагонетки, грузили породу — и подавали к стволу. Самое неприятное — когда вагонетка забурится, то есть сойдет с рельсов. Тогда ее деревянными брусьями ставили на место, со страшными усилиями. Вот, состоял человек при зенитке, интеллектуальное, казалось бы, занятие, — и на тебе, жизнь загнала его в шахту, и корячься там на голодном пайке: за всю смену — два бутерброда с маргарином.
Йозеф, напарник, на первых порах шпынял Райнера — тот и правда поначалу не соображал, помощник из него был неважнецкий, — орал: «Пшя крев, ну для чего ты вообще родился?» Этот вопрос занимал и самого обруганного, солдата разбитой армии, который отбывал срок на настоящей, без преувеличения, каторге.
Горный мастер, бельгиец, кричал на Райнера по-своему, тот до сих пор помнит те французские проклятия: «Non dit dieu! Milliarde dieux! Merde!» Хотя, скорей всего, первый возглас был «Dieux de Dieux!», то есть, грубо говоря, «Черт возьми!». А дальше по тексту всё правильно. Мастер звал длинного Райнера Grand, а сам бельгиец был коротышка.
В новогоднюю ночь 1946/47 этот мастер в обеденный перерыв, то есть в полночь, пришел не с руганью, но с поздравлением: «Bonne annee, Josef! Bonne annee, Grand!» Впрочем, бельгийцы не очень тогда уважали не то что Новый год, а и вовсе даже Рождество. Им, по крайней мере подземным работникам, был ближе праздник Sainte Barbe, она же Santa Barbara — покровительница и артиллеристов, и шахтеров. Райнеру его шеф советовал остаться в Бельгии, пугал: кто возвращается в совецкую оккупационную зону, тех сразу отправляют на Колыму.
Слушая эти рассказы Райнера, я то и дело вспоминал мемуары своего деда, я сам его заставил их писать, для истории:
«В 1943-м в Донбассе начали восстанавливать шахты. Там задействовали пленных немцев. Они почему-то очень переживали за дело, работали старательно и дисциплину понимали. Если кто ленился (вспоминал дед с мистическим почти ужасом, удивляясь иностранному менталитету, протестантской этике. —