Очень тонкое переживание: в пасхальное утро разбудили меня не колокола, чего можно было ожидать в праздник в православной стране, — но тарахтение вертушек. Я вышел на балкон и долго рассматривал пару черных натовских вертолетов, облетавших город. Нашли время, а? И такая деталь: в Чечне вертолеты летали низко, чтоб пулеметчик снизу не успел прицелиться, грохот-то слышен, а откуда — не понять сразу. А в Македонии иностранные вертушки — высоко летали, как будто они у себя дома…
Но, с другой стороны, присмотришься к натовским солдатикам поближе — так они вроде нестрашные! Деликатные, чистенькие, сытые, неестественно трезвые. С модельными прическами, с усиками, с бородками, как у д'Артаньяна. Вы таких ребят много видели в Европе, они вам услужливо подносили, допустим, пиво в кафе…
Единственный недостаток этих в целом симпатичных ребят в том, что на них чужая форма. И в эту униформу уже были к тому моменту переодеты армии 19 серьезных стран…
Странное, должно быть чувство — проснуться однажды утром в своей стране, оглянуться — а вокруг чужие солдаты, а сам ты весь такой штатский, безоружный, то есть как будто голый. Наши родители вот так были неприятно удивлены, когда в их города вошли в 1941-м немецкие войска…
… У газетного киоска стоит натовец с французским флажочком на рукаве. Судя по нашивкам, это капитан, и фамилия его — Дюбуа.
— Капитан! — говорю я ему. — В прошлый раз мы с вами были вместе! А теперь — по разные стороны баррикад.
— Какой такой прошлый раз? — удивляется он.
— Дюбуа, я тебе толкую про ту войну! Вторую мировую! А теперь вы, смотрю, к немцам переметнулись! И стали против нас. Вот у вас кто друзья теперь — боши…
— Никакие они мне не друзья, — говорит капитан обиженным голосом. — Я тут ни при чем. Я — маленький человек, — он краснеет, оправдываясь.
Я жестоко напоминаю ему про их маршала Петена, которого французское Сопротивление обзывало «маршал Пютен» (то есть по-французски «проститутка» — тот тоже дружил с немцами.
Капитан ничего не отвечает.
А вот британский сержант Кен. Я с ним завел беседу на улице:
— А если вы начнете наземную операцию и русские вмешаются?
— Русские? Нет. They can't afford the war. (То есть слабо русским.)
Ну-ну… Не потому, что умные или деликатные, а — слабые! Интересно, правда?
Вот еще один британский военный — девица Гейл, капрал.
— А что, — спрашиваю, — может, Лондон побомбить? Наказать за Северную Ирландию? Справедливо было б?
— Ну, это всё слишком сложно, — отвечает она политкорректно. Их там, видно, хорошо охватили парт-политработой.
Вмешивается другой капрал, Фил, тоже британец.
— Северная Ирландия? Был я там. Но никаких беженцев я там не видел. Так что это разные вещи! — торжествует он, типа переспорил меня с моими дурацкими аргументами.
— А вы их слегка побомбите, ирландцев, — и побегут как миленькие! Ваш брат, европеец, такой — кишка-то тонка у него.
— Ты думаешь? — чешет он репу.
А вот старлей Франсуа, тоже, как вы понимаете, француз.
— Тут как в Чечне! — говорит он, намекая на то, что кто ж без греха.
— Но есть одна маленькая деталь, есть одно существенное отличие, а? Понимаешь, какое?
— Ну да, верно… Югославия, в отличие от Чечни — суверенное государство… Но у меня и на это есть ответ: если б Гитлера остановили сразу, в 1938-м, то большой войны бы не было! Вот и тут то же самое…
Но всех этих военных объединяло одно. Все они сказали мне, что к наземной операции готовы. И считают ее неизбежной.
— И не страшно вам будет помирать? — допытывался я цинично.
— Так мы люди военные, прикажут, так и помрем…
Тон их, когда они говорили, был вовсе не парадный, а весьма мрачный — так что, похоже, они всерьез про это думали…
А самое интересное было в лагере Стенковац, что у деревни Непроштено. Детская площадка, качели: это всё немецкие солдаты — лучшие друзья европейских детей, вот, построили! Один из этих друзей мне особо приглянулся: этакий кинематографический персонаж, худой, в очках, а на голове у него форменная кепочка с длинным козырьком, это ретро, знаете, мода лета-осени 1941 года, в свое время покорившая всю Европу. Симпатичный, одним словом, паренек. Подзываю его.
Подходит, улыбается. Я ловлю пробегавшую мимо албанскую девчонку лет четырех, поднимаю ее и вручаю немцу:
— Подержи минутку!
Фотограф делает снимок на память: «Немецкий солдат-освободитель со спасенной албанской девочкой на руках».
Первый дубль, второй, третий… И вдруг девчонка разрыдалась. Клянусь, я ее не подговаривал! Ну ладно, отдали ребенка мамаше, беседуем. Немец же мне вроде как земляк, что ли.
Военнослужащий оказался старшим ефрейтором; по-немецки это будет Hauptgefreiter. Корень тут «frei», то есть свободный. Ну я ж говорю, освободитель.
— Ты понимаешь, что сербы не забыли еще, как вы над ними работали в 1941–1944 годах? — спрашиваю его.
— Я к этому не имею никакого отношения. Если у вас есть вопросы, обратитесь, пожалуйста, к нашему пресс-офицеру.
Солдатик зря волновался — с пресс-офицером штаба группировки НАТО в Македонии я уже беседовал, когда водил к нему репортеров, аккредитоваться. Это был капитан Бундесвера Хоубен. Когда я у него утверждал сюжет снимка («немецкий солдат-освободитель со спасенной…»), ребята попросили — ни один мускул не дрогнул на его лице. Он идею одобрил и сам посоветовал заехать именно в этот лагерь.
Я тогда поболтал с Хоубеном о том о сем:
— Herr капитан! А может, вам, немцам, не соваться бы в Югославию? Гитлер в ней держал сколько-то дивизий и все равно не смог извести партизан… Они тут ваших весной 45-го сильно гоняли. Не боитесь, что югославы могут до сих пор на вас обижаться?
— Да ну! Если французы с итальянцами пойдут воевать в Косово — они тоже будут считаться врагами!
— Вы понимаете, враги бывают разные… Француза они мирно застрелят, и ладно. А с вас шкуру снимут живьем и горло перегрызут. Представляете, чего вы от них напоследок наслушаетесь?
Немцу неловко:
— Но ведь силы-то интернациональные! Что ж, всем идти, а нам — нет?
— Не только вам! Еще и туркам не надо сюда соваться. Они, кстати, и не лезут, в отличие от вас.
Капитан задумывается. До него, наконец, доходит, что турки, братья по оружию, по НАТО — не идут в Югославию. В самом деле! Шо ж такое…
— Да… Поколения должны пройти, чтоб всё успокоилось! — капитан говорит об этом осторожно, ему тут нужен баланс — и авторитет НАТО не уронить, но и печальные немецкие уроки истории не проигнорировать. Он в форме, при исполнении, как же без политкорректности-то.
Хоубен продолжает:
— Непростые это все процессы! Сколько времени понадобилось, чтоб у русских изменилось отношение к немцам!
— А кто вам сказал, что оно изменилось?
Он смотрит удивленно. Я его спрашиваю:
— А знаешь ли ты, как в России добродушно в быту называют немцев?
— Ну и как?
— Фашистами.
— Не может такого быть! — восклицает он ритуально. Но по глазам видно, что он все-таки больше верит, чем не верит…
Полицейский на выходе из лагеря беженцев дергает меня за майку со словом Moscow и преданно смотрит в глаза и говорит слова, к которым я привык за те дни:
— НАТО — но гуд. НАТО — капут! Зашто Русия не помога? Что проблем?
Я решительно останавливаюсь. Пора поговорить с ними начистоту, пришло время наконец объясниться:
— Ты сколько получаешь? 500 марок? И дом у тебя свой? И машина есть? Хорошо. А твои русские коллеги живут в степи, в вагончиках, после того как немцы их выгнали из Европы. И зарплата поменьше твоей и вся задержана. Климат у нас мерзкий, да еще Чечня, президент в больнице живет который год, от коммунистов житья нет. Тошно! А тут еще ты и требуешь от меня начать мировую войну. Молодец, выбрал момент!
Я говорил с ним резко на правах старшего брата, ну, как бы от всея Руси. Он слушал молча, и его дружки — тоже. Помолчав, они достали из сумки полдесятка крашеных яиц, оставшихся от недавней Пасхи, — видимо, в рамках гуманитарной помощи нашим бедным офицерам.
Надо сказать, что яйца эти были самые обыкновенные, совершенно такие же, какими наши патриоты закидали в Москве американское посольство. Только на Балканах они были крутые…
Я тогда еще вспомнил американский фильм, называется «Миротворец». Премьера его в Белграде, рассказывали очевидцы, прошла на «ура». Там был такой момент: сербский террорист привез на Manhattan рюкзачок с атомной бомбой, чтоб взорвать ее и так отомстить Америке за всё, ну просто за всё. Знаете, как на это реагировал зал? Он в едином порыве встал и устроил аплодисменты, переходящие в овацию.
Если вы помните, ядерного взрыва там не получилось. Даже в кино. Я думаю, по одной простой причине: к сочинению того сценария не подпустили сербов.
А братья-сербы, будь их воля, предложили бы несколько иной финал… Гаврила Принцип показался бы детсадовским безобидным мальчиком.
Да и немцам не удалось взорвать серьезную бомбу — не успели с ядерной программой…
Глава 38. Fin de siecle
… Как ни странно, я додумался до мысли, поймал себя на ней — о том, что старик Райнер мне практически родня. Чувство такое было. То, что он — зенитчик, делало его как бы вовсе не «фашистом», но человеком, как бы вовсе не воевавшим на той стороне. И не убивавшим наших. Мне иногда даже казалось, мать не могла б меня Райнером попрекнуть. Это были мысли на грани безумия, я сам себе казался божевшьним — но, конечно, не распространялся на эту тему. Так что ее, этой темы, как бы и не было. Зенитчик — это было для меня в той ситуации, с ветераном войны — с той стороны фронта, — все равно что пафицист, мать Тереза, Ламбаренский отшельник.
Как-то я получил от Райнера письмо. На конверте был его обратный адрес — Берлинская клиника Charite.
— Надо бы навестить старого зенитчика! — сказал я себе. — Слег, старикашка. А чего еще ждать?
В пути, в вагоне электрички, я разорвал конверт и стал читать. Там было — по памяти — вот что: