Сама она не ела, естественно. Майки не видел, чтобы ей в рот попадало хоть что-то кроме сигарет. Иногда она даже делала самокрутки, и мальчик завороженно смотрел, как она бросала щепотку на маленькую белую бумагу, заворачивала ее в тоненькую сосиску и зажимала между губами – и все это одной рукой. Майки казалось, это целое искусство. Даже папа так не умел, ему приходилось задействовать обе руки.
Из своей комнаты он слышал, как она бряцала чем-то на кухне и ругалась, открывая одну за одной дверцы шкафов. Она была явно чем-то расстроена, и Майки был рад, что мог укрыться от нее в своей маленькой комнате.
– Майки, я пошла в магазин, у меня сидр закончился, – прокричала она ему наверх. Можно было подумать, что сидр – это хлеб насущный. Хотя для его матери, скорее всего, он таковым и являлся. Он услышал, как она открыла входную дверь и, выходя, сказала ему:
– Ты можешь спускаться, думаю, у тебя было достаточно времени подумать. Могу взять тебе банку бобов, если хочешь.
Майки не знал, о чем он должен был подумать, но он встал с постели и спустился в кухню, прилипая босыми стопами к грязному линолеуму. Он открыл хлебницу и достал оттуда последний кусок – корочку, покрытую точками голубой плесени. Он счистил их и засунул засохшую корку в рот. Зайдя в гостиную, он удивился, что мама зажгла камин. Было непонятно, зачем она это сделала – вечер был достаточно теплый, но, видимо, ей было холодно. Как обычно, она забыла поставить на место решетку, поэтому ему пришлось сделать это за нее. Каминный коврик и без того был весь в пятнах от ожогов.
Вернулась она почти через два часа, вся перепачканная и нетвердо стоящая на ногах, зажав под мышками по бутылке сидра. Пахло от нее чем-то приторно-сладким, напоминающим запах компоста у тети Дейзи.
– Отлично, ты поддерживал огонь в камине, – она села перед ним и отвинтила крышку бутылки. Сделав длинный глоток, она предложила бутылку Майки.
– Отхлебнешь?
– Нет, спасибо, мне всего шесть, – покачал головой Майки.
Она посмотрела на него нахмурившись – словно для нее это было новостью.
– Ты купила мне бобов? – спросил он в унисон с урчащим желудком.
– Что? Черт возьми, нет, я забыла. – И она открыла пачку сигарет. – Там в хлебнице хлеб есть, поешь его.
– Обойдусь.
– Ну как знаешь.
Майки слез со стула и начал что-то искать в шкафу. Вытащив старый фотоальбом, он начал переворачивать странички.
– Что ты делаешь? – заплетающимся языком спросила Андреа.
– Хочу посмотреть на фотографии папы.
Андреа застонала и легла навзничь на каминный коврик.
– Только не это опять. Ты должен уже смириться, Майки. Твоего папы нет.
– Я знаю, но мне нравится смотреть на него.
Он разглядывал фотографию Карла в белой рубашке и черных кожаных брюках, на которой он, поставив ногу на стул, самозабвенно играл на гитаре.
– Он хотел научить меня играть на гитаре. Он очень хорошо играл, – и он взглянул на мать, ожидая услышать подтверждение. – Папочка все умел, правда?
Андреа выдохнула клуб дыма.
– Ну как же, он все делал прекрасно, папочка твой, он, черт возьми, был просто идеален. – Тут она привстала на локтях. – Иди сюда.
Он опустился на ковер рядом с ней, и она забрала у него альбом.
– Отодвинь решетку.
В голодный желудок Майки закралось ужасное предчувствие. Андреа отлепила прозрачную пленку и взяла первое фото. На нем Карл держал в руках маленького Майки. Прижимая к себе сына, он радостно улыбался прямо в камеру.
Андреа посмотрела на фото, фыркнула и бросила его в огонь.
– Нет, мамочка, пожалуйста, – закричал Майки.
Языки огня вспыхнули и начали облизывать изображение отца, съев сначала его ноги, потом спящего Майки и, наконец, улыбающееся лицо Карла.
Когда в огне исчезла последняя фотография, всхлипы Майки уже стихли, остались только опухшие глаза и мокрые от слез и соплей рукава. Андреа захлопнула пустой альбом так громко, что Майки подскочил.
– Ну вот, ничего не осталось, – посмотрела она на сына. – Хватит распускать нюни, иди лучше чаю завари.
Когда он вернулся в комнату с чаем, она снова лежала навзничь, закрыв рукой глаза. Чашка с кипятком задрожала в его руках, когда он остановился над ней. Он подумал о том, что она только что сделала. Она лишила его фотографий отца, и Майки больше никогда не увидит его лица. Он наклонил чашку, и несколько капель горячего чая пролились и упали на грудь Андреа. Еще одно небольшое движение кистью – и весь этот кипяток растопит ее кожу так же, как только что огонь растопил бесценные фотографии. Но Майки знал, что он выше этого, и если сейчас на него откуда-то сверху смотрит папа, он не одобрит его поступка. Он склонился и поставил чашку на камин. Когда она проснется, чай будет холодным. Так ей и надо.
Он с трудом поднялся наверх, бросился на кровать и крепко зажмурил глаза. К счастью, в своем воображении он все еще мог видеть отца, и туда мать никогда не сможет проникнуть. Это все, что у него оставалось, и ему придется довольствоваться этим.
Глава 30
Для Триши Рождество было любимым праздником. Она с удовольствием пила в это время коктейль «Адвокат» с лимонадом и вишенкой на маленькой пластиковой шпажке, лежащей на кромке бокала. В укромном месте над камином она вешала носок для себя и Сельвина и оставляла Дедушке Морозу праздничный пирог и рюмку виски. В свои двадцать шесть лет она прекрасно знала, что это нелепо, но ей хотелось сохранить эти традиции до того времени, когда у них с Сельвином появится ребенок. И вдруг все изменилось: ребенка не будет, и все теперь будет по-другому.
Она стояла на стремянке и украшала серебряной мишурой висящие на стенах картины, когда вниз спустилась Барбара.
– Ты сегодня рано, Триша.
Голос Барбары застал ее врасплох, она потеряла равновесие на верхней ступеньке и чуть не упала.
– Черт возьми, Барбара, ты меня до смерти напугала.
– Извини. Давай я тебе помогу. – Она стала разбирать коробку с рождественскими украшениями и вытащила бумажную гирлянду. – О, смотри, это наша Лорейн сделала, когда училась в школе.
Триша посмотрела на видавшее виды изделие.
– Да, но уже не торт.
Барбс положила ее назад в коробку.
– Ты права. Наверное, пора выбрасывать.
– Можешь отнести ее Сельвину и повесить у него в палате. Ему будет приятно иметь там что-то из дома.
– Ты так добра, Триша, – и помедлив секунду, она добавила: – Может, ты сама бы ему сегодня отнесла ее?
Триша погрузилась в работу и даже не повернулась к Барбс.
– Я не пойду, – отрезала она.
– Триша, пожалуйста. Он то и дело про тебя спрашивает. Сколько дней ты уже там не была!
Триша спустилась с лестницы, вихрем пронеслась мимо Барбс, взяла тряпку и стала тереть барную стойку с необычайным усердием.
– Отнеси сама, Барбара. Он тебя хочет видеть, а не меня.
– Ты прекрасно знаешь, что это неправда. Тебе просто удобно так думать, вот и все.
Сельвин все еще лежал в нейрохирургическом отделении, и прогресс был очень слабый. Он так и не смог подняться на постели и по-прежнему лежал на спине с того самого июльского вечера. Все попытки посадить его вызывали слабость или рвоту. Мучительные гигиенические процедуры, бесконечные циклы физиотерапии, жалость в глазах медперсонала – все это уничтожило его чувство собственного достоинства до такой степени, что он превратился в тень человека, которым он когда-то был.
– Ты гораздо лучше с ним общаешься, Барбара. Я видела, как ты говоришь с ним и поддерживаешь в нем надежду, как будто все еще будет хорошо. – Триша положила тряпку и взяла бокал.
– Сейчас только восемь утра, Триша, я не уверена, что это хорошая идея. – Осуждающий тон Барбары лишь добавил решимости Триши.
Она глотнула джина.
– Ну, так скажи мне, Барбара, какая же идея – хорошая, потому что лично я без понятия.
– Нам нужно говорить с ним так же, как раньше. Да, его жизнь сильно изменилась, но он не умер, Триша, и мы должны обеспечить ему возможность жить по максимуму.
Триша взяла в руки чистящее средство.
– Мне нужно больше времени, Барбара, извини, – и она кивнула на камин. – Пойду почищу медных коней.
Оставив Тришу, Барбара пошла в кухню, чтобы заставить себя позавтракать. Аппетит у нее практически сошел на нет, и за пять месяцев после аварии она сильно похудела. Лицо приобрело изможденное выражение, которое шокировало ее каждый раз, когда она смотрела на себя в зеркало.
Лорейн просунула голову в дверной проем.
– Я побежала на работу, мам. До вечера! – Она поцеловала Барбс в щеку и перекинула через плечо лоскутную сумку. – Кстати, – добавила она, – по дороге домой зайду к папе Петулы, так что немного опоздаю.
Упоминание отца Петулы всегда заставляло Барбс нервничать и предчувствовать неладное.
– Ты пойдешь к Ральфу?
– Да, он сказал, что что-то для меня приготовил. На работу он так и не вернулся, поэтому забегу к нему по дороге домой. Наверное, хочет подарить мне какую-то мелочь на Рождество.
Лорейн всегда жалела Ральфа Ханиуэла. Его гипертрофированная забота всегда раздражала Петулу, но он был добрым и думающим человеком, и дочь была для него центром вселенной. Как мать Петулы могла уйти из такой хорошей семьи, по сей день оставалось для Лорейн загадкой. Эта злыдня даже не появилась на похоронах Петулы, а просто прислала Ральфу открытку с соболезнованиями его горю. Его горю. Как будто к ней оно не имело никакого отношения. Лорейн трудно было забыть, каким ударом это стало для отца Петулы.
Когда Лорейн подошла к дому Ральфа, уже стемнело, и шторы в гостиной были задернуты. Прежде чем войти, она прошла в садик, чтобы проведать Ниблза. Увидев бывшую хозяйку, кролик подпрыгнул к прорези в клетке, и Лорейн просунула пальцы внутрь и погладила его шершавый нос.
– Как ты, крепыш? – розовые глаза Ниблза светились, как драгоценные камни, на белой шерсти. Ей было приятно отметить, что клетка была, как всегда, чистой, и у Ниблза был большой кусок сена, в котором можно греться холодными зимними ночами.