— Нет, не поэтому, — снова возразил Клеточников, качая головой. Анна молчала, и он сказал медленно: — Он не мог требовать от других то, что не был бы в состоянии сделать сам. Это надобно было ему проверить… И поэтому он пошел…
Он подумал, хотел еще что-то сказать, но вдруг почувствовал, что она плачет. Было уже совсем темно, ее фигура смутно выделялась на фоне окна: она стояла посреди комнаты у стола, и он стоял у стола, но по другую его сторону и видел, как она раскачивалась из стороны в сторону все сильнее, сильнее. Он испугался: показалось, что, если он сейчас не подойдет к ней, она упадет, и он поспешно подошел к ней, и вовремя — она вдруг поникла, затряслась, заколотилась, он усадил ее на стул и должен был поддерживать все время, пока ее сотрясали беззвучные рыдания. Он чувствовал, что и с ним начинается лихорадка, гладил ее худенькие плечи и говорил, говорил:
— Анна, Аннушка… можно, я вас так буду называть? Аннушка, вы не должны убиваться. Я хотел вам сказать… вы не можете, не имеете права убиваться, потому что вы… у вас счастливая судьба… да, да… и у вас, и у Саши… пусть те убиваются, у кого не состоялась жизнь… а у вас-то! у вас! И еще — вы испытали редкое счастье, вы и Саша, оно не многим дается, оно дается совершенным людям… счастье гармонии, гармонии в отношениях… и это… и это у вас не отнимут! Не отнимут! И еще все может сто раз измениться. Надо надеяться, Аннушка, надо надеяться.
Она постепенно успокоилась. Встала.
— Ничего. Идите, Николай Васильевич. Вам пора. Спасибо вам. Идите…
Она протянула ему руку, он поцеловал руку и вышел.
Ровно два месяца спустя после ареста Михайлова, 28 января 1884 года, на квартире Николая Колодкевича был арестован и сам Николай Васильевич.
За несколько дней пред тем следствием были установлены через предателя (Ивана Окладского) адреса нескольких конспиративных квартир и раскрыты некоторые псевдонимы народовольцев. Изучение этих сведений привело к тому, что 24 января, точнее в ночь с субботы 24 января на воскресенье 25 января, был арестован член Исполнительного Комитета Фриденсон. Двадцать пятого же числа на квартире Фриденсона был арестован зашедший к нему Георгий Алафузов (Баранников). И на следующий день на квартире Баранникова был задержан Колодкевич. Был задержан под именем отставного поручика Сабанеева, его подлинное имя было открыто агентурой лишь двадцать седьмого числа, а адрес — двадцать восьмого к вечеру, и тогда же, двадцать восьмого, высланы жандармы для обыска квартиры и устройства засады; Клеточников появился здесь чуть ли не одновременно с жандармами.
Как же случилось, что он появился в квартире Колодкевича? Тут опять нужно вернуться к двадцать шестому числу. В этот день, в понедельник, Клеточников должен был встретиться с Баранниковым в трактире Палкина. Зная уже об аресте Баранникова, он все же пришел к Палкину, в надежде, что, может быть, вместо Баранникова придет Колодкевич или, может быть, Анна, которым Баранников мог еще до ареста сообщить о намеченном свидании с Клеточниковым у Палкина, и тогда Клеточников мог бы предупредить их об аресте Баранникова. Но никто из них не пришел. Тогда Клеточников решил сам пойти к Колодкевичу.
Окно Колодкевича, на втором этаже, выходило во двор, первый в цепочке трех или четырех сквозных дворов, выводивших от Александрийского театра на Фонтанку, к Чернышеву мосту. Окно было темно, Колодкевича явно не было дома; спать он не мог — когда он ложился спать, он всегда оставлял у окна горящую свечку: знак, что он дома. Клеточников поехал домой, в надежде, что, может быть, к нему зайдет Анна.
На другой день, двадцать седьмого числа, Клеточников после службы сразу поехал домой и просидел дома весь вечер, ожидая Анну, и только к ночи, когда стало ясно, что она уже не придет, решился выйти из дому, пойти к Колодкевичу.
Но по-прежнему в его окне не было света. Еще не вернулся? Или, может быть, арестован? И эта мысль приходила Клеточникову в голову. Из донесений секретного отделения и губернского жандармского управления, поступивших в Департамент в течение 27 января, он знал об арестовании на квартире Баранникова двадцать шестого числа некоего поручика Сабанеева, при котором были найдены какие-то бумаги крамольного содержания. Что, если это Колодкевич? Но мало ли кто бывал на квартире у Баранникова? (Клеточников не знал, что у Колодкевича кроме имени Алексея Петрова было еще одно фиктивное имя — поручика Сабанеева, ему не сообщили это имя из элементарных соображений конспирации, на этот раз, увы, оказавшихся табельными).
28 января, освободившись от службы — в этот день ничего существенно нового из секретного отделения и от жандармов не поступило (донесение об открытии имени Колодкевича и донесение о том, что установлен адрес Колодкевича, будут отправлены лишь утром двадцать девятого, Клеточников уже не сможет их прочитать), — освободившись, Клеточников решил тотчас, как и накануне, ехать домой и ждать Анну: вдруг все-таки придет? — а к ночи снова наведаться к Колодкевичу.
И это было спасительное решение. Если бы он так и поступил, если бы тотчас приехал домой, он бы застал у себя Анну, ожидавшую его именно в этот час, сидевшую в его комнате. Но даже если бы, замешкавшись в пути, он и не застал ее, он бы прочитал оставленную ею записку, которой она, не имея в глазах прислуги права слишком долго оставаться в его комнате, вызывала его на свидание и указывала, где он мог ее встретить; встретившись с ней, он бы узнал от нее об аресте Колодкевича, затем она и явилась к нему, чтобы предупредить об этом, — народовольцы к этому времени уже знали об аресте Колодкевича… Но судьбе угодно было распорядиться по-своему.
Намереваясь ехать домой на конке, Клеточников пошел к Литейному и у самого Литейного неожиданно встретил Анну Петровну Кутузову. Она шла ему навстречу и очень спешила, муфта мешала ей, она сердито дергала ее, как будто хотела разодрать, и смотрела прямо перед собой. Клеточникова она не видела, между ним и ею были прохожие, и, чтобы не столкнуться с ней, он зашел в кухмистерскую, мимо которой проходил. Зашел и остался, решив пообедать, а потом уже ехать домой, тем более что потом все равно пришлось бы выходить из дому ради обеда, — день был суетный, в Департаменте пообедать не успел.
Когда он вышел из кухмистерской, было уже совсем темно, и он решил, прежде чем идти домой, заглянуть к Колодкевичу: вдруг уже дома он — вдруг горит в его окне свет?
…Он был дома, это было ясно! В его окне горел свет! Это Клеточников увидел тотчас, как только вошел во двор. И знак безопасности был на окне — нижний левый угол занавески слегка отогнут. Правда, этот знак мог быть на окне и вчера и позавчера, Клеточников тогда не обратил внимания на занавеску, света-то в окне не было. Колодкевич мог уйти несколько дней назад из дому и забыть расправить занавеску. Тем не менее… тем не менее… свет горел в окне, и знак безопасности был на окне… отчего же было не подняться к Петрову, не спросить миловидную горничную, всегда открывавшую дверь, дома ли Алексей Алексеевич, нельзя ли к нему?
Он поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь ему открыл жандарм, за ним стоял еще один жандарм. Ему велели войти.
Глава седьмая
Маленький паучок с беленькой головкой и беленькими ляжечками, бог знает откуда взявшийся в промозглой сырости каземата, старательно, с завидной неутомимостью ладил паутинку на стене, зацепившись за щербатый край выемки в штукатурке, прямо над головой Шестого номера, в двух локтях от его лица, и тянул ее куда-то за изголовье кровати. Если бы Шестой мог перевернуться в постели и посмотреть назад, он бы увидел, что паучок растягивал свою сеть между стеной и верхней частью закрашенного окна, где благодаря щели в раме с улицы проникало несколько больше света, и также потолком, так что сетью полностью закрывался правый угол каземата, но он не мог, не в силах был перевернуться. Паучок появился в каземате (или, может быть, попался на глаза) дня три назад, когда Шестой перестал подниматься с постели, и за эти три дня успел привыкнуть к человеку. Вначале, когда Шестой поворачивал голову к стене, чтобы посмотреть на паучка, паучок тут же спешил удрать, убраться из поля его зрения, потом уже не удирал, только замирал на некоторое время, как бы выжидая, не последуют ли все-таки со стороны человека еще какие-нибудь непредвиденные действия; человек не шевелился, и он спокойно продолжал свою неугомонную работу, вполне сизифову: что же он мог здесь поймать в свою сеть? В каземате, несмотря на то что на дворе стояло лето, начало июля, было холодно и сыро, каземат в какой-то мере подсушивался лишь к концу лета; какое насекомое могло сюда залететь? Тем не менее наблюдать за деятельной жизнью паучка было отрадно…
Но вошел Ирод, молча посмотрел на Шестого, молча обошел каземат, заметил паутину в углу и смахнул ее, заметил паучка на стене, притаившегося, застывшего в своей выемке, и сковырнул его со стены широким, как лопата, ногтем и раздавил, растер между твердыми, как каменные жернова, толстыми обрубками-пальцами. Жестом велел вошедшим с ним жандармам унести нетронутый узником завтрак и пошел вон, вытирая о штаны испачканные липкой паутиной пальцы.
Не было больше паучка! Холодная, пустая, в коростах искристой плесени была перед глазами. стена. Дрогнуло сердце узника: это и его конец, это знак! Может быть, сегодня… через час… Ирод, пригрозивший кормить его силой, если он не прекратит голодовку, исполнит свою угрозу… и это начнется…
Ну что ж! Он умрет на сутки-другие раньше. К смерти он давно готов. Он приготовился к смерти задолго до того, как начал эту голодовку. Еще в тот, теперь далекий, первый, день, когда его схватили, два с половиной года назад, и мучили весь день и всю ночь и потом еще день и ночь, не давали спать, не давали присесть, заставляли стоять у стены, добиваясь признаний, он понял, что живьем они его не выпустят, и приготовился к смерти. Потом ему показалось, что он может отдалить час смерти… может отдалить, не без пользы для дела… Не бесследно, без суда, в безмолвии исчезнуть, сгинуть в каменных мешках Петропавловской крепости, но именно дойти до суда и уже там, на суде… в полный голос… Нужно было только согласиться разыграть роль, которую они ему — невольно — навязывали.