Я не слишком много общался с ними, ибо это были простые женщины, плохо понимающие английский язык, и к тому же, как я уже сказал, о своей душе они беспокоились едва ли больше, чем жабы на болоте. Когда кухарка заявила, что она невысокого мнения о Джоне Ноксе, и что она и шести пенсов не заплатила бы за то, чтобы услышать проповедь мистера Дональда Мак-Сноу, исповедующего истинную веру, я счел за лучшее предоставить ее высшему судии.
Семья генерала состояла из четырех человек: сам генерал, миледи, мистер Мордаунт и мисс Габриела, и мне не потребовалось много времени, чтобы понять: что-то с ними со всеми не так. Миледи была худа и бледна, как призрак, и я не раз замечал, что она украдкой плачет и терзается, будучи наедине с собой. Я наблюдал, как она бродит по лесу туда-сюда, думая, что ее никто не видит, и в отчаянии заламывает руки, точно умалишенная.
И юный джентльмен, и его сестра, – оба они, казалось, имеют какую-то тяжесть на душе, а у генерала дела были совсем плохи, ибо если остальным домашним время от времени становилось лучше, генерал всегда был один и тот же, с лицом, суровым, угнетенным и отчаянным, будто у преступника, который чувствует, как петля сжимается вокруг его шеи.
Я спрашивал у двух грешниц на кухне, знают ли они, что такое творится с этой семьей, но кухарка отвечала, что она не уполномочена вмешиваться в дела господ, и всё, что от нее требуется, – это выполнять свою работу, за которую она получает жалованье, – а больше ничего. Несчастные, беспомощные создания, обе эти женщины, они даже не могли дать корректный ответ на вежливо заданный вопрос, хотя, находясь в хорошем расположении духа, вполне были способны трещать без передышки, как две сороки!
Между тем недели складывались в месяцы, а дела в Холле шли всё хуже и хуже, и никакого улучшения не предвиделось. Генерал становился всё более нервным, а хозяйка день за днем всё более погружалась в меланхолию. И всё же между ними ни разу не вспыхивало ни ссор, ни перебранок, – знаю об этом, поскольку когда они утром завтракали вместе в столовой, я частенько находился у самого окна, подрезая розовый куст, и поневоле слышал большую часть их разговора, хотя и не имел никакого желания подслушивать.
Пока с ними вместе находились молодые люди, они говорили мало, но стоило тем уйти, как начинался разговор, из которого я уловил, что над ними нависло некое тягостное испытание, какое-то жуткое проклятье, однако из их слов я так и не смог вынести заключение, чего именно они так боятся.
Я слышал, как генерал сказал однажды, что он не боится смерти, да и любой опасности, с которой он мог бы встретиться лицом к лицу, но что это долгое, изнуряющее ожидание и неопределенность отнимают у него все силы и лишают мужества. Тогда миледи принялась его утешать и сказала, что, быть может, всё не так плохо, как он думает, и что случится это, возможно, еще не скоро, – но ее ободряющие речи явно пропали впустую.
Что касается молодых людей, то я прекрасно знал, что они не сидели безвылазно в поместье, а использовали малейшую возможность, чтобы улизнуть к мистеру Фотергиллу Уэсту в Брэнксом. Генерал был слишком уж поглощен своими собственными заботами и ничего не замечал, а мне, в свою очередь, казалось, что в обязанности кучера, равно как и в обязанности садовника, не входит пригляд за молодыми барчуками. К тому же, известно ведь, что запретить мальчугану и девчурке делать что-либо, – это самый лучший способ пробудить в них стремление сделать именно это. Данное свойство человеческой натуры еще сам господь бог обнаружил в людях, обитающих в раю, а народ в Эдеме не слишком отличается от народа в Уигтауне.
Вот почему я не говорил генералу об этих отлучках, но в своем отчете я считаю необходимым об этом упомянуть.
Генерал не делил с женой одну комнату, а спал в отдельной спальне, расположенной в самом конце дома, максимально удаленной от всех остальных помещений. Уходя, он всегда запирал ее, и никому никогда не разрешалось туда входить. Он готов был сам стелить и заправлять постель и умываться, только бы не допустить, чтобы кто-то из нас ступил в коридор, ведущий в его комнату.
Ночью он обходил весь дом, а поскольку лампы висели во всех помещениях, в каждом углу, то в доме не было ни одного темного уголка.
Частенько, находясь в своей каморке на чердаке, я слышал шаги генерала, снующего взад-вперед по коридору и поднимающегося вверх-вниз по лестнице, и продолжалось это с полуночи и до самых петухов. До чего же это было утомительно – лежать, прислушиваясь к генеральскому топоту и гадать: то ли хозяин чистой воды помешанный, то ли, будучи в Индии, он приобщился ко всяким языческим идолопоклонническим штучкам, а теперь совесть гложет и терзает его, подобно червю. Я бы посоветовал ему поговорить со святым Дональдом Мак-Сноу, но это могло оказаться ошибкой, а генерал был не таковский человек, чтобы спустить своему ближнему любой просчет.
Однажды, когда я работал в саду над травяным бордюром, он подошел ко мне и спросил вот что:
– Вам когда-либо приходилось стрелять из пистолета, Израэль?
– Боже избави! – воскликнул я. – Чтобы я взял что-либо подобное в руки хоть раз в своей жизни!
– Тогда сейчас учиться уже поздно, – сказал он. – Но для каждого свое оружие. Ручаюсь, вам лучше всего подошла бы хорошая дубина из дикой яблони! Как ловко вы бы с ней управились!
– Да, ловко, – весело ответил я, – как и любой парень в наших краях.
– Этот дом расположен в уединенном месте, – продолжал он, – и нам здесь могут досаждать всякие мошенники. Лучше быть готовыми ко всему. Я, вы и мой сын Мордаунт, а также мистер Фотергилл Уэст, который придет тотчас же, если будет в том нужда, должны в случае чего суметь смело взглянуть опасности в лицо и дать достойный отпор… что вы думаете об этом?
– Спору нет, сэр, – сказал я, – быть охотником гораздо лучше, нежели быть добычей, но… если бы вы еще подняли мне жалованье на фунт в месяц, я бы не стал увиливать от ответственности.
– Не будем ссориться из-за таких пустяков, – сказал генерал, и согласился добавить мне двенадцать фунтов в год так легко, как будто речь шла о каких-то полупенсовиках. Дьявол ввел меня во искушение, но в то время мне даже и в голову не пришло, что деньги, расточаемые с такой легкостью, уж наверное были нажиты не слишком честным способом.
По натуре своей я никогда не был особо любопытным, любящим совать свой нос в чужие дела человеком, но ум мой будоражила загадка ночных прогулок генерала, и я всё думал, почему же это сон бежит его глаз.
Так вот, однажды я вытирал пыль со стен коридоров, и внезапно мой взгляд упал на огромную груду занавесок, старых ковров и тому подобных вещей, сваленных друг на друга как попало в углу, неподалеку от двери комнаты генерала. Осененный неожиданной мыслью, я сказал себе: «Израэль, мальчик мой, что мешает тебе спрятаться здесь нынче же ночью и поглядеть на старика в час, когда он шастает по дому, подобно призраку?»
Чем больше я размышлял об этом, тем более простым и осуществимым казался этот план, и в конце концов я решил безотлагательно претворить его в жизнь.
С наступлением сумерек я пожаловался женщинам на кухне на сильную зубную боль и поднялся в свою комнату раньше, чем обычно. Я прекрасно знал, исходя из опыта, что никто меня беспокоить не станет, так что я подождал немного, пока в доме не воцарилась тишина, а затем, сбросив ботинки, спустился по лестнице и направился прямиком к груде старой одежды. Вот я уже притаился в своем укрытии, одним глазком выглядывая в щелочку, получившуюся благодаря дырке в огромном потертом ковре.
Здесь я и ждал, сидя тихо, как мышь, до тех пор, пока генерал не прошел мимо меня в свою комнату, и всё стихло.
Боже мой! Я не согласился бы снова пройти через всё это даже за все деньги Объединенного банка в Дамфрисе! И сейчас еще, когда я вспоминаю об этом, мурашки ползут у меня по спине.
Ужасно тягостно было лежать вот так в томительном ожидании, в этой мертвой тишине, нарушаемой лишь монотонным тиканьем старинных часов, находящихся где-то в другом конце коридора.
Я пытался оглядеть коридор и так, и этак, но мне всё время казалось, что нечто приближается сюда именно с той стороны коридора, которую я никак не мог увидеть в данном ракурсе. Лоб мой покрылся холодной испариной, сердце колотилось так бешено, что успевало сделать два удара за один промежуток между тиканьем часов, а более всего я боялся, что пыль от старых занавесок и других вещей забьется мне в легкие, и это приведет к тому, что я громко раскашляюсь в самый неподходящий момент.
Боже милостивый! Я просто диву даюсь, как это мои волосы не поседели после того, что мне довелось пережить в ту ночь. Я бы не решился пережить это во второй раз даже ради должности мэра Глазго.
Было где-то около двух часов утра, а может быть, даже немного больше, и я уже начал подумывать, что так ничего и не увижу, – и ничуть об этом не сожалел, – когда ухо мое уловило резкий, отчетливый звук, разрушивший ночное безмолвие.
Меня уже не раз просили описать этот звук, но я всегда находил, что дать о нем хоть какое-то представление не так-то просто, ибо он был не похож ни на один из звуков, когда-либо слышанных мною в жизни. Это был резкий дребезжащий звук, подобный тому звону, который раздается, когда чокаются два бокала для вина, но этот звук был гораздо громче и сильнее, и содержал в себе какой-то странный плеск, – такой звук издает дождевая капля, падающая в графин для воды.
В ужасе я приподнялся, выбираясь из-под ковров, и хорошенько прислушался, точно заяц в кустах. Теперь всё было тихо, как и прежде, если не считать нудного тиканья часов в отдалении.
Внезапно странный звон повторился вновь, в этот раз еще более чистый, пронзительный и резкий, и тут уж его услыхал сам генерал, ибо до меня донесся его стон, – недовольный стон уставшего человека, разбуженного среди ночи.
Я услышал шорох и шелест, – такие звуки мог бы произвести встающий с постели и одевающийся человек, – а вслед за этим раздались гулкие шаги, словно генерал принялся ходить взад-вперед по комнате.