– Послушайте-ка, Уэст, – заявил он вскоре, – вы должны простить меня за то, что я вот только что в сердцах наговорил вам всяких обидных вещей. Это уже второй раз, когда мне приходится извиняться перед вами за один и тот же проступок. Этого больше не повторится. Я, без сомнения, в своем стремлении к полному уединению выказываю чрезмерную привередливость в знакомствах, но у меня для этого имеются веские причины. Не знаю, прав я или нет, но я забрал себе в голову, что на мои владения в ближайшем будущем может быть предпринят организованный налет. Полагаю, я могу рассчитывать на вашу помощь, дабы предотвратить такой поворот событий?
– От всей души буду рад помочь.
– Тогда, если вы вдруг получите записку, в которой будет начертано «Приходите», а то и просто «Клумбер-холл», знайте, что это – призыв о помощи. Поспешите ли вы сюда, не теряя ни секунды, даже если будет глубокая ночь?
– Разумеется, можете не сомневаться, – ответил я. – Но могу я узнать, какого рода опасности вы остерегаетесь?
– От вашей осведомленности не будет никакой пользы. В самом деле, даже если я расскажу вам, то вы едва ли поймете. А сейчас я вынужден откланяться и пожелать вам доброго дня, поскольку я и так слишком долго оставался здесь с вами. Помните, что вы отныне включены в состав гарнизона, охраняющего Клумбер-холл.
– Вот еще что, сэр, – торопливо проговорил я, ибо генерал уже повернулся, чтобы уйти. – Я надеюсь, вы не станете гневаться на вашу дочь из-за того, то я вам поведал. Это по моей вине она держала всё в секрете от вас.
– Всё в порядке, – отозвался он, улыбнувшись холодной, загадочной улыбкой. – В лоне семьи я вовсе не такой уж лютый великан-людоед, каким вы меня, кажется, считаете. Что до вопроса о браке, то я бы по-дружески посоветовал вам отречься от этой затеи, но коль скоро это невозможно, я должен со всей настойчивостью требовать пока оставить этот вопрос открытым. Нельзя предсказать заранее, какой поворот может принять дело. До свидания!
Он шагнул за деревья и вскоре скрылся из виду за густой растительностью.
Так завершилась эта необычайная беседа, которая началась с того, что этот странный человек приставил к моей груди пистолет, а закончилась частичным признанием меня как возможного кандидата на роль будущего зятя. Я не знал, ликовать мне или впасть в отчаяние.
С одной стороны, генерал теперь, вероятно, будет строже присматривать за своей дочерью, не позволяя нам общаться так же свободно, как прежде. С другой стороны, я получил условное согласие, дающее мне право еще раз обратиться с моей просьбой когда-нибудь в будущем. В задумчивости возвращаясь домой, я склонялся к выводу, что в целом мое положение даже улучшилось, и всё благодаря счастливой случайности.
Но эта опасность… эта неясная, мрачная, необъяснимая опасность, неотвратимо нависшая над башнями Клумбер-холла и, казалось, возрастающая с каждым днем! Сколько бы я ни ломал себе голову, я не мог додуматься до разгадки тайны, которая была бы подходящей и удовлетворительной.
В особенности поразил меня вот какой малозначительный факт. И генерал, и его сын оба независимо друг от друга уверяли меня, что даже если бы они мне рассказали, какого рода опасность им угрожает, я всё равно едва ли понял бы ее суть. Каким странным и причудливым должен быть этот ужас, если его даже трудно объяснить понятными словами!
Перед тем, как отправиться спать той ночью, я простер во тьму свою руку и поклялся, что ни человек, ни дьявол не в силах будут ослабить мою любовь к женщине, чье чистое сердце мне посчастливилось завоевать.
Глава 7О капрале Руфусе Смите и его прибытии в Клумбер-холл
Составляя свой отчет, я нарочно старался излагать события простым, даже примитивным языком, дабы избежать обвинения в том, что я в своем рассказе сгущаю краски, стремясь к созданию особого эффекта. Если, однако, я рассказываю свою повесть с некоторым приближением к реализму, читатель поймет меня, когда я скажу, что в то время происходящие в Клумбер-холле драматические события приковали к себе мое внимание и взбудоражили мое воображение, исключив из поля зрения всякие другие, менее значительные предметы.
Как мог я погрузиться в скучную рутину, которую представляет собой работа управляющего, или интересоваться соломенными кровлями обитателей поселка, парусами на лодке и тому подобными обыденными вещами, когда ум мой всецело занимала цепь описанных выше событий, коим я по-прежнему пытался найти разумное объяснение?
В какое бы местечко в округе я ни направился, я отовсюду мог лицезреть квадратную белую башню, вздымающуюся ввысь средь деревьев, и неизменно вспоминал о живущей под сенью этой башни несчастной семье, где затаились и ждут, ждут, – а чего, собственно, ждут? Этот вопрос по-прежнему оставался непреодолимым барьером, неизменно стоящим в конце любой цепи рассуждений о тайне Клумбер-холла.
Будучи всего лишь абстрактной проблемой, тайна семейства Хэзерстоунов таила в себе некое мрачное очарование – и только, но теперь, когда женщина, которую я любил, была глубоко, в тысячу раз больше, чем я, заинтересована в решении этой проблемы, я чувствовал, что не в состоянии обратить свои мысли на что-либо иное до тех пор, пока всё окончательно не прояснится.
Мой добрый батюшка получил от лэрда письмо, отправленное из Неаполя. Лэрд поведал нам, что извлек немало пользы от перемены климата, и что у него нет намерения возвращаться в Шотландию в ближайшее время. Это устраивало нас всех, ибо мой отец находил Брэнксом превосходным местом для ученых занятий, и возвращение в шум и сутолоку большого города стало бы для него тягостным испытанием. Что касается моей милой сестры и меня самого, то у нас, как легко себе представить, были куда более веские основания, чтобы полюбить уигтаунширские вересковые пустоши.
Несмотря на мой разговор с генералом, – или, возможно, правильнее будет сказать, благодаря этому разговору, – я не упускал случая, чтобы по меньшей мере два раза в день прогуляться по направлению к Клумбер-холлу и проверить, всё ли в порядке. Хотя генерал и вознегодовал вначале, разгневанный моим вторжением, но к концу наша беседа приняла полудоверительный характер, а закончилась тем, что генерал попросил моей помощи, поэтому я чувствовал, что установил с ним совсем другие, отличные от прежних, взаимоотношения, и что теперь мое присутствие должно раздражать его гораздо меньше. И впрямь, несколько дней спустя я встретил генерала, когда он шел вдоль ограды, и хотя он и не ссылался на наш с ним последний разговор, манеры его стали более учтивыми.
Вид его по-прежнему выдавал крайнюю степень нервного напряжения. Время от времени он вздрагивал, украдкой оглядывался вокруг, бросал направо и налево пронзительные испуганные взгляды. Я надеялся, что его дочь была права, называя пятое октября поворотным пунктом для его недуга, ибо, когда я видел горящие глаза и трясущиеся руки генерала, для меня было очевидно, что этот человек не сможет долго протянуть, постоянно находясь в таком нервном напряжении.
При осмотре ограды я обнаружил, что генерал надежно закрепил расшатанные доски, тем самым лишив нас возможности встречаться на прежнем месте, и сколько я ни кружил вдоль забора, я так и не смог найти другой бреши, сквозь которую можно было бы проникнуть внутрь поместья.
Там и сям в ограде были оставлены небольшие щели, и я мог бросить взгляд украдкой на Клумбер-холл. Однажды я увидел грубоватого вида человека средних лет, стоящего у окна нижнего этажа, и предположил, что это Израэль Стейкс, кучер. Однако не было видно никаких признаков присутствия в доме Габриелы или Мордаунта, и это обстоятельство встревожило меня. Я был убежден, что они нашли бы какой-нибудь способ связаться со мной и моей сестрой, если только не оказались бы заключены под стражу. Мои страхи всё более обострялись по мере того, как один день сменял другой, а от наших друзей по-прежнему не было никаких известий.
Однажды утром – это было уже второе октября, – я решил прогуляться по направлению к Клумбер-холлу в надежде, что мне наконец-то посчастливится получить какую-нибудь весточку от моей возлюбленной, и заметил человека, взгромоздившегося на большой валун в стороне от дороги.
Когда я подошел к нему поближе, то увидел, что это незнакомый мне человек, и, судя по его грязному платью и неопрятному внешнему виду, пришел он издалека. На коленях у него лежал большой ломоть хлеба, в руке был складной нож, но он, по-видимому, только что закончил завтракать, так как смел крошки с колен и поднялся на ноги при моем приближении.
Питая уважение к тяжелому весу этого малого, а также учитывая то, что он по-прежнему держит в руке свое орудие, я решил держаться противоположной стороны дороги, ибо знал, что нужда и лишения способны довести человека до крайней степени отчаяния, и осознавал, что золотая цепочка, поблескивающая на моем жилете, может оказаться слишком сильным искушением для такого человека, да еще на столь безлюдном участке дороги. Мои опасения еще более укрепились, когда я увидел, что он выскочил на середину дороги и преградил мне путь.
– Ну-ну, старина, – заговорил я, пытаясь сразить его своей непринужденностью, каковой на самом деле вовсе не чувствовал, – я могу вам чем-то помочь?
У этого малого было обветренное лицо цвета красного дерева, с глубоким шрамом, идущим от уголка рта до самого уха, отнюдь не украшавшим его внешность. Седеющие волосы, дюжая фигура, меховая шапка, сдвинутая набекрень, что придавало его наружности по-военному залихватский вид, – в целом он вполне смахивал на представителя одного из самых опасных видов бродяг, с какими мне когда-либо приходилось сталкиваться.
Вместо ответа на мой вопрос он пристально разглядывал меня в молчании своими угрюмыми глазами, в разрезе которых было что-то восточное, а затем сложил свой нож. Нож издал при этом громкий протестующий лязг.
– Вы не судья, – сказал бродяга. – Слишком молоды для этого, как я полагаю. Они упекли меня в тюрьму в Пейсли, они упекли меня в тюрьму и в Уигтауне, но разрази меня гром, если всякого, кто приложил к этому лапу, я не заставлю припомнить капрала Руфуса Смита! Эта ваша проклятая страна, где человеку не дают нормально трудиться, и сажают за решетку только потому, что у него нет видимых средств к существованию!