И я, легко дотрагиваясь, кладу ладони ему на грудь, глажу, наслаждаясь ощущением теплой чуть влажной после недавней близости кожи, тугих мышц под ней и упоительной власти, потому что его тело замирает, напрягается, а дыхание учащается.
— Я бы вышила и подарила тебе цветок, — подаюсь вперед и медленно провожу языком вверх от груди, слыша, как у него вырывается сдавленный стон. — Только я ужасная вышивальщица.
— Тогда бы в ответ, — его голос прерывается, и это звучит для меня слаще любой музыки, — преисполненный благодарности и надежды, я бы прочел тебе стихи. Их я читаю примерно так же, как ты вышиваешь. — Берет мои пальцы, посасывает, глубоко втягивая, а потом погружает мне же в рот, призывая повторить жест.
И смотрит так что я уже не могу, задыхаюсь. От его взгляда, запаха, сбившегося дыхания, его вкуса у меня во рту.
— После такого подвига я бы тебе улыбнулась. — слова даются с трудом, — и позволила украдкой пожать руку, пока дуэнья не видит. — Прикусываю ему шею и тут же зализываю.
— Тогда, зажав тебя где-нибудь в коридоре после ужина, я бы решился сорвать первый поцелуй. — закидывает мою ногу себе на бедро и не погружает — толкает в бездну, единственной настоящей вещью в которой были его губы, кожа, стоны — мои, его, наши, — поцелуи, упоительно-неторопливые и сумасшедшие, жадные, голодные, его тело на моем.
Хорошо, пожалуй, что у нас началось не с ухаживаний.
КОНЕЦ