Пахом Степанович неслышно скрылся в чаще. Ожидав свистка, Дубенцов устроился так, что на линии выстрела у него оказались две птицы, и с нетерпением ожидал сигнала. Наконец справа послышался легкий свист. Ему в тон ответил один из глухарей, вызвав у Дубенцова улыбку.
Почти одновременно прогремели два выстрела. Оглушительное хлопанье крыльев наполнило тальник — грузные птицы взмыли в воздух и стремглав понеслись в разные стороны.
Три глухаря упали на землю. Пока Дубенцов пробрался к добыче, там уже стоял Пахом Степанович с сияющим лицом, держа за шею большую подстреленную птицу. Орлан весело вертелся у ног хозяина.
— Однако, паря, они далеко не ушли! — возбужденно говорил Пахом Степанович, — надо побегать, весь выводок можно собрать.
Он сложил убитых птиц, оставив возле них Орлана, Охотники направились в разные стороны, и снова выстрелы загремели в чаще.
Через полчаса Дубенцов и Пахом Степанович, разгоряченные и возбужденные, вернулись к отряду. На поясе таежника висело пять глухарей, у Дубенцова — три. Пажом Степанович мастерски приторочил добычу к вьюкам лошадей, и караван продолжал свой путь.
Под вечер, когда отряд пробирался сквозь густой березовый лес, растущий по террасе вдоль берега, Мамыка повернулся к Черемховскому и Пахому Степановичу, которые шли следом, и как-то многозначительно и вместе с тем таинственно сказал вполголоса:
— Скоро смотри маленький стойбище. Худо-худо старика живи… — и он опасливо стал озираться вокруг.
— Разве здесь еще стойбище есть? — не понял Черемховский.
— Есть, маленький-маленький, — пояснил проводник.
Действительно, незадолго до заката солнца отряд спустился с террасы на более низкий уступ и очутился на большой поляне, выходящей к берегу реки. Поляну, заросшую высоким чернобылом, со следами бывшего здесь когда-то поселения, обступал плотной стеной сумрачный лес. В самом дальнем конце поляны, возле стены леса, виднелись за чернобылом три невысокие мазанки. У тропы, ведущей от мазанок к реке, стоял черный высокий столб, покрытый крупной и глубокой резьбой. Напротив шумела ветвями одинокая старая береза. Среди ее листвы белели продолговатые черепа каких-то животных.
Черемховский, несмотря на робкие возражения Мамыки, распорядился остановиться здесь на ночлег.
У тропы, ведущей от мазанок к тропе, стоял черный высокий столб. От основания до вершины он был испещрен фантастическими резными рисунками.
Пока ставили палатки и натягивали коновязь, Анюта и Карамушкин не отходили от черного столба. Туда же подошел и Дубенцов. Высокий полусгнивший столб от основания до вершины был испещрен фантастическими резными рисунками: чудовищные птицы с черными ногами и огромными толстоклювыми головами, а вокруг них извивающиеся драконы с коротконогими человечками в зубах.
Столб венчала черная фигура идола — широкоскулого, с глубокими глазницами, полуоткрытым ртом до ушей.
Анюта, стоявшая рядом с фельдшером, через плечо взглянула на Дубенцова, затем повернулась к нему и с деланной холодноватостью сказала:
— Простите, пожалуйста, не можете ли вы объяснять нам смысл и назначение этого столба с такими ужасными рисунками? Мы с Игнатом Харитоновичем никак не можем объяснить, зачем все это здесь?
— Это пристанище летающих в тайге злых духов, — равнодушно ответил Дубенцов. — По верованиям старых орочей, духи отдыхают на этом столбе. Когда-то прежде все орочи приходили к столбу и просили злых духов не делать им зла. не обижать, не посылать никаких болезней, помогать на охоте. Предполагалось, что злые духи должны быть благодарны людям за устроенное им пристанище и в порядке взаимности оказывать услугу людям,
— Не правда ли, рациональный культ? — с заметным оживлением спросила Анюта.
— Ничего не скажешь, придумано хорошо.
— А что означает вот это? — уже смелее спросил»
Анюта, показав на березу с черепами.
— Я думаю, что это медвежьи черепа, — заметил Карамушкин.
— Да, это медвежьи черепа, — повернулся туда же и стал объяснять Дубенцов, заложив руки за спину. — Каждый из этих черепов — результат «медвежьего праздника»… Жители тайги изредка еще и теперь справляют такие праздники, отмечая ими конец зимней охоты. Некоторые народности, как, например, сахалинские нивха, выращивают для этой цели пойманного в тайге медвежонка. Праздник у них начинается с того, что они с церемониями убивают медведя копьем. А орочи и нанайцы е этой целью охотятся на медведя перед тем, как ему выйти из берлоги. Берлогу отыскивают заранее. В один из весенних дней охотники отправляются к берлоге и начинают разрушать ее. Медведь, естественно, с негодованием вылезает оттуда и бросается на своих преследователей. Тут его колют копьями. Сняв шкуру, вырезают часть мяса и тут же варят и едят. Остальное везут в стойбище и устраивают пир. Череп медведя, вываренный и очищенный от мяса, коптится в дыму над костром и вывешивается на жертвенной березе.
— Для чего?
— Для того чтобы дух этого медведя, витая над землей, мог навестить свои останки в виде черепа и там найти приют при необходимости.
— Вы хорошо объясняете, — заметила Анюта. — Как заправский экскурсовод в музее.
— Да, да, очень хорошо, — подтвердил Карамушкин.
— Благодарю за комплимент, — улыбнулся Дубенцов и долгим взглядом посмотрел на девушку. Потом сказал: — Послушайте, Анна Федоровна, вы сильно обиделись на меня в тот раз в стойбище? Помните?
— А вы не забыли?
Такое трудно забывается. Знаете, я сгорел тогда от стыда. Я прошу вас: извините…
— Хорошо, извиню, если вы сделаете для нас еще одну… любезность…
— Покупать извинение? — с деланным негодованием спросил Дубенцов.
Анюта посмотрела на него, лукаво улыбнулась, о чемто подумала, и лицо ее сделалось вдруг румяным.
— Вы, пожалуй, правы, — сказала она. — Отбросим это. Объясните, пожалуйста: вот стоят халупы, из них никто не вышел, несмотря на то, что прошло уже полчаса, как мы здесь. Между тем там есть кто-то, видите — дымок над трубами? Давайте войдем туда?
— У вас какое-нибудь дело там? — спросил Дубенцов Анюту.
— Никакого, только посмотреть.
— А мне нужно знать это для работы, — многозначительно сказал Карамушкин.
— Я с удовольствием пойду сопровождать вас, но хочу предупредить, что нас там не ждут. Здесь доживают свой век несколько фанатических стариков и старух, которые не любят, когда к ним заходят посторонние. Вы обратили внимание, что Мамыка ведь тоже не зашел к ним?
— О, тем интереснее! Мы только взглянем и сейчас же уйдем. Хорошо?
— Да, да, только взглянуть, — подхватил фельдшер.
Не доходя до мазанок, Анюта остановилась, указала на деревья, которыми начиналась стена мрачного леса. На некоторых березах в развилках ветвей лежали небольшие свертки из бересты, привязанные высохшими лыками. Одни свертки уже почернели от времени, сильно покоробились, другие выглядели более сохранившимися, а один был и совсем свежим. Солнце готовилось уйти за темную стену леса, и последние его лучи, пронизывая кроны деревьев, золотили листья, свертки, стволы берез.
— Здесь детское кладбище, — объяснил. Дубенцов, стоя рядом с Анютой. — Некоторые орочи еще соблюдают старые обычаи. Умершего ребенка; они завертывают в березовую кору и везут из стойбища сюда, чтобы укрепить на дереве, возле этой обители. Если умирает юноша, то его хоронят подальше от жилья; при этом не на дереве, а в земле. Пожилого покойника уносят в тайгу еще дальше, старика же уносят совсем далеко и зарывают глубоко в землю.
— Эта дифференциация, очевидно, с чем-нибудь связана? — спросила Анюта.
— Разумеется, — ответил Дубенцов и стал объяснять:
— Ребенку нельзя ходить далеко в тайгу. Юноша смелее, ему не страшно удаляться от жилья. А старик насквозь знает тайгу и не боится уходить куда угодно. Так объясняют старые орочи…
Они подошли к средней мазанке, и Дубенцов постучал в дверь. Никто не ответил. Он открыл дверь и заглянул в помещение. Там стоял глухой полумрак. В нос ударил запах тухлой рыбы и прокисших шкур животных. Войдя туда, Анюта и Дубенцов разглядели людей. Посреди избы, на полу, застланном циновками из травы, сидели две косматые полуслепые старухи и совсем дряхлый старик — распухший, видимо больной водянкой. Все трое медленно, с какой-то торжественностью, доставали руками рыбу из большого медного котла и молча ели.
— Батькафу, — приветствовал их Дубенцов.
Но ни старик, ни старухи даже не взглянули на вошедших. Постояв с минуту в неловкой тишине, Анюта и Дубенцов поспешили на свежий воздух.
— Какие антисанитарные условия! — сердито плюнул Карамушкин.
— Это ужасно, такая страшная жизнь! — взволнованно говорила Анюта, когда они узкой тропой возвращались к бивуаку. — И как же далеко ушли от этой жизни орочи в большом стойбище! Сравните мир Вачи и мир этих фанатиков. Поистине, неизмеримая дистанция! Благодарю вас, Виктор Иванович, за эту весьма полезную экскурсию.
При этих словах она с доверчивой улыбкой взглянула на молодого геолога, стараясь уловить его настроение.
Анюте показалось, что он безразличен к ней, и это немножко смутило ее. Они молча разошлись по своим палаткам.
Едва заметной тропой, известной лишь старому орочу, отряд назавтра продолжал свой путь, оставив позади последнее человеческое жилье. Тропа, как и накануне, вилась вдоль берега Хунгари, только изредка отклоняясь в глубь тайги.
Анюта и Дубенцов теперь все чаще шли вместе. Девушка внимательно присматривалась к молодому геологу, старалась и не могла разобраться в его характере. Иногда он казался ей замкнутым и даже недобрым, — и это огорчало ее, иногда, наоборот, очень общительным, внимательным и отзывчивым, — и тогда Анюта начинала верить, что он не только «отчаянная голова», но и добрый, отзывчивый человек. В такие минуты она почему-то радовалась, делалась веселой и с увлечением говорила с Дубенцовым на самые различные темы. Во всяком случае она уже понимал, что это не только деятельный и энергичный человек, но и сложная натура. Но чего в нем больше — хорошего или плохого?..