Но его приятель не согласился:
— Чтобы уступить этому засранцу? Никогда.
— Как ты меня назвал? — вспыхнул Юра.
— Да как слышал.
— Повтори.
— Он еще и глухой, выходит.
— Я сказал: повтори.
— А, понравилось? Повторяю: вы засранец и шиш.
— Кто шиш? Я — шиш?
— Шиш и засранец.
— Я сейчас тебя буду бить.
— А силенок хватит, голубая кровушка?
— Вот сейчас увидишь. — Юра размахнулся, но коньячные пары раскоординировали его движения, и замах вышел вялым.
Между тем Вася ловко перехватил его кулак, дернул руку вниз и, будучи искусным драчуном, двинул лбом в скулу обидчика. Новосильцев взвыл.
— Ты меня ударил? Ты — меня — ударил?!
— Да господь с вами, Юрий Александрович, у меня и руки-то заняты вашими холеными ручками. Чем же я могу вас ударить?
— Ты за это ответишь, тварь.
— Надо доказать. Нет свидетелев. Ты же ведь не видел, Сашатка?
— Ничего не видел, — помотал головой Сорокин. — Я глаза закрыл от испуга.
— Слышите? Не видел. Посему ступайте, куда шли. И не трогайте мирных набилковцев.
— Я пойду в полицию.
— Скатертью дорога. Вас там, пьяного, с удовольствием встретят.
Неожиданно гимназист шморгнул носом плаксиво:
— Недоумки… ненавижу вас…
— Ну, не хнычьте, не хнычьте, Юрий Александрович. Все ж таки дворянам нюниться не пристало. — Вася издевался. — Все ж таки катковец. Будущая надежда России.
— Тварь! Подлец! — взвизгнул неприятель и, внезапно вырвав торт у Сашатки, вмазал в физиономию Антонова.
Тот стоял ошалелый — все лицо в креме, перепачканная шинель, а на шее болтается проломленная картонка.
Новосильцев же, торжествуя, быстро ретировался.
— Погуляли, нечего сказать… — проронил Вася. — Торт испорчен, вид изгажен… Как теперь появимся в доме? Стыдоба…
— Ничего, ничего, — приободрил его Сорокин. — Ехать восвояси в этаком конфузе много хуже. Объясним — тетушки поймут. И умоешься, и шинель почистишь.
— Неудобно, Саш…
— Неудобно суп вилкой кушать.
Сестры Новосильцевы, увидав Антонова, сразу же заохали, закудахтали, но ребята, по благородству своей души, выдавать племянника не хотели и проговорили туманно, что на них напали неизвестные местные драчуны. Софья повела Васю мыться, а Екатерина заметила с сожалением:
— Да, по улицам ходить иногда бывает небезопасно. Люди страх потеряли. И свободу понимают как вольницу.
— Без свободы жить тоже отвратительно, — возразил ей Сашатка. — Хуже, чем в тюрьме.
— Кто же говорит о тюрьме? Речь идет о некоей золотой середине. Строгие, но разумные законы — вот что нужно нам. Чтобы люди их соблюдали, но без унижений. Только и всего.
— А законы, говорят, пишутся только для того, чтобы их потом ловко обходить.
— Это говорят прощелыги и уховерты. Новое поколение так рассуждать не должно. Мы обязаны воспитать законопослушных людей.
— Было бы чудесно.
Сестры подарили Сашатке модные и не слишком дорогие карманные часы из Швейцарии, массово изготовленные для России. Назывались они Qualité Сальтеръ, крышки открывались сверху и снизу, а завод и перевод стрелок мог производиться специальным ключиком. Молодой человек взял их в руки потрясенно и не верил своему счастью. Наконец сказал:
— Я теряюсь… в нашем училище нет ни у кого… кроме педагогов… Ух, завидовать будут!
— Лишь бы не увели, — не без оснований заметил Вася, вышедший умытый и почищенный.
— Думаю, не посмеют: сразу ведь обнаружится — не успеют до Сухаревки дойти.
— Это правда.
— Я теперь буду вовремя всюду приходить.
— Да и я с тобой.
После праздничного застолья, сытые и довольные, размечтались. Первым высказался Антонов:
— Вот окончу весной училище и работать пойду в типографию. Для начала куплю себе точно такие же часы, а потом денег подкоплю и женюсь. Не исключено, что на Кате Сорокиной.
— Это еще посмотрим, — улыбнулся Сашатка. — Абы за кого я свою сестренку не выдам.
— Нешто я «абы кто»? — обиделся Вася. — Ты ж меня знаешь как облупленного. Я человек приличный.
— Главное, чтоб не пил.
— И не собираюсь.
Софья обратилась к Сашатке:
— Ну а ты как хотел бы жить после курса учебы?
Он смутился, посмотрел в пол.
— Коль не доведется мне в лицей поступить, так работать тоже пойду…
— Но в лицей берут лишь детей дворян…
— Я и думал: вдруг удастся обнаружить, что мой папенька — родич Милюковых? Видите: не вышло…
— Есть другой путь — усыновление. — Младшая Новосильцева отчего-то медлила. — Я, к примеру, согласна усыновить, но, с формальной точки зрения, мне потребуется согласие мужа — мы хоть и живем порознь, но развода не затевали. И не знаю, позитивно ли Вольдемар отнесется к этой затее и захочет ли давать свою фамилию — Энгельгардт. — Сделала еще одну паузу. — Катя, может, ты?
Старшая сидела с каким-то отрешенным видом.
— Что, прости?
— Может, Сашу усыновишь ты?
— A-а, конечно… — Но в словах ее не было уверенности. — Не отказываюсь нисколько. Но горячку пороть не станем. До весны еще время есть.
— Не скажи, сестренка: дело усыновления долгое. Столько инстанций надо пройти! Минимум полгода, если не больше.
Неожиданно Екатерина прервала ее резко:
— После поговорим. И ты знаешь почему.
Софья слегка смутилась:
— Хорошо, согласна. После так после.
Встав, Сашатка подошел к той стене, где висели картины его отца, сделал вид, что разглядывает их внимательно. Вслед за ним подошла Софья и воскликнула потрясенно:
— Мальчик, детка, ты плачешь?!
— Нет-нет, — лепетал Сорокин, сутулясь. — То есть папеньку вспомнил… и все такое…
Дама по-матерински обняла его:
— Ну крепись, дружочек, крепись. Ты пойдешь в лицей — я тебе обещаю. Верь мне, мы добьемся.
Отрок всхлипнул:
— Токмо вам и верю…
А когда в начале восьмого вечера Вася и Сашатка ушли, старшая набросилась на младшую:
— Ты забыла мой давнишний разговор с братом? Юра тогда сказал отцу о моем якобы намерении Сашу усыновить, и какую реакцию это вызвало! Если ты или я осуществим намерения наши, то придется съезжать отсюда: Александр сказал, что не станет терпеть под одной крышей с собой новоиспеченного крепостного «племянничка».
Младшая ответила хладнокровно:
— Ну, во-первых, брат в запале и не такое отмачивал. Александр отходчив, и его легко переубедить. Во-вторых, лучше я съеду в нумера, но спасу хорошего человека, чем терпеть стану мизантропию нашего юриста.
У Екатерины на лбу появилась трагическая морщинка.
— Ладно, ладно, посмотрим. Надо все обдумать как следует.
Но когда наутро появился в столовой нахохлившийся Юра с фиолетовым синяком на скуле и ехидно проговорил, обращаясь к теткам:
— Водите в дом шантрапу всякую, вот и результат.
Старший Новосильцев тут же вспыхнул, учинил скандал, слушать не желая доводов сестер, а в конце концов сказал жестко: чтобы этих двух набилковцев у него в особняке никогда больше не было.
Вплоть до Рождества молодые люди приходить без спроса на Никитскую опасались, а оттуда не получали никаких приглашений. Вася говорил: «Видно, передумали. Не хотят забот лишних. Честно говоря, я и не надеялся с самого начала. Ты подумай: для чего им тебя усыновлять, из каких таких высоких соображений? Только по доброте душевной? Надо быть святой, чтоб вести себя так. А они дамы хоть и славные, но не святые». И Сашатка, хоть и с горечью, но кивал: судя по всему, никакого усыновления не случится. Надо мыслить реально, без фантазий. Он попробует устроиться на работу в типографию Московского университета — ведь ее арендуют те же Катков с Леонтьевым; проявить усердие, рвение, хорошо показать себя; рассказать об отце-художнике; может, и заметят, выделят из массы и позволят в виде исключения поступить в Лицей; времена меняются, и, возможно, вскоре будут брать туда на учебу не только детей дворян. Надо ждать и надеяться.
А на Рождество Вася предложил: почему бы не отправить сестрам Новосильцевым поздравительную открытку? Это никого ни к чему не обяжет: не хотят общаться — не станут, но напомнить о себе было бы уместно.
Сочиняли поздравление сообща. Попытались в стихах — ничего не вышло, рифмы подбирались с трудом, и вообще выходило как-то постно. Перешли на прозу. Получилось так:
«Милостивые государыни Екатерина Владимировна и Софья Владимировна! Низкий Вам поклон от учащихся Набилковского училища Александра Сорокина и Василия Антонова. Поздравляем со светлым праздником Рождества Христова. Разрешите пожелать Вам здоровья, благополучия и веселья.
С самыми добрыми чувствами, Саша, Вася.»
Налепили марку (Вася полизал ее языком) и торжественно бросили в почтовый ящик.
А спустя день (почту по городу доставляли тогда оперативно, письма из Петербурга в Москву доходили и то за сутки), забирая корреспонденцию из прихожей особняка (складывалась она на специальный подносик), Софья обратилась к привратнику:
— Это все, что пришло нынче?
Тот слегка замялся:
— Никак нет-c… Приходила еще почтовая карточка… Только Юрий Александрович соизволили ея разорвать-с…
— Карточка ему?
— Нет, вам-с.
— От кого же?
— Судя по обратному адресу, из Набилковского училища.
— Ах, вот как?! — Дама помрачнела. — А обрывки где?
— Коль не выбросили еще, в мусорной корзине-с.
— Собери и мне отдай. Буду у себя.
— Слушаю-с.
Младшая из сестер Новосильцевых склеила клочки гуммиарабиком. И смогла прочесть все послание. А потом отправилась к своему племяннику. Молодой человек, полулежа в кресле, перелистывал какую-то книжку.
— Юра, как сие понять? — с ходу, с порога обрушилась на него тетка.
— Тетя Соня, о чем ты? — удивился катковец.
Женщина потрясла у него перед носом склеенной открыткой.
— Как ты смел порвать то, что тебе не предназначалось?
Нагло улыбнувшись, он проговорил:
— Полно, тетя, столько шума из-за пустяка.