— Но эти противоречия!..
— Они являются лучами света, — с улыбкой проговорил Стагарт. — Для меня кажущиеся противоречия являются очень часто логическими доказательствами.
— Я этого не понимаю. Все эти события совершенно меня расстроили. Считаешь ли ты мистрис Юнг способной играть какую-нибудь роль во всей этой истории?
Мой друг взглянул на меня с лукавой улыбкой.
— Ты хитер, — сказал он, — но я все же хитрее тебя. Ты знаешь, что я не люблю открывать преждевременно своих карт. Ты, однако, не в силах побороть свое любопытство. Разве ты не слышал всего нашего разговора?
Ведь ты уже довольно давно в моей школе и научился высказывать самостоятельные суждения.
Итак, взвесь все за и против! Мистрис Юнг не незначительная женщина. Она любила своего мужа и открыла, что он ее обманывал. Любовь ее превратилась в ненависть, а затем в презрение. Она отлично знала, что муж ее вел опасные биржевые спекуляции. Его состояние, которое принадлежало и ей, ее положение и ее будущность находились в опасности.
Слишком поздно узнала она, что дела их дошли до такого расстройства, что им в самом ближайшем будущем угрожало полное разорение.
Должен будет разыграться колоссальный скандал.
Общество выбросит за борт мистера и мистрис Юнг. У дверей их дома караулит нужда, призрак, который мистрис Юнг никогда не видала во всю свою жизнь, о котором она знала только понаслышке.
Ей предстоит жизнь, полная лишений и труда. При этом самое ужасное то, что мистер Юнг не будет в состоянии уплачивать высокие премии своей страховки.
Миллионный полис пропадет, и последний якорь спасения исчезнет.
В таком положении находилось дело.
Тогда-то в хаосе страха, расчета и надежд раздался выстрел.
Он разрешил все и мистрис Юнг получит свой миллион наличными.
Она еще молода, жизнерадостна и красива. Она отправится в Европу. Миллион долларов превратится там в 4 миллиона. Если она поедет в Париж, она будет обладать почти пятью миллионами.
Перед ней откроется новая жизнь. И все же смерть и позор караулили ее.
— Так значит, она его убила, — воскликнул я, вскакивая, — и мнимое самоубийство не что иное, как гнусная комедия.
Стагарт усадил меня в кресло.
— Я говорил, как прокурор, — сказал он, улыбаясь, — и ты высказал то мнение, которое высказал бы всякий другой человек. Но ты совершенно позабыл обратить внимание на странную роль, которую играет в этой таинственной истории президент, мистер Буоб, бывший некогда, насколько мне известно, сенатором. Ты забыл, что мистер Юнг застрелился как раз тем револьвером, который не был его собственностью, а принадлежал его лучшему другу. Это он должен был знать.
Но какие побудительные мотивы могли его заставить лишить себя жизни как раз этим оружием?
Каким образом попало ему в руки это оружие?
— А! — воскликнул я. — Теперь мне все ясно. Убийца — президент. Он убил мистера Юнга и положил ему в руку револьвер, чтобы возбудить во всех мысль о самоубийстве своей жертвы.
— Ты судишь слишком поспешно, — возразил мой друг со своей стереотипной улыбкой. — Какое основание мог он иметь для убийства своего лучшего друга?
— Это должно показать расследование, — ответил я. — Но я полагаю, основание это заключалось в том, что он вместе с тем был таким же, а может быть, и еще большим другом мистрис Юнг.
— Ты очень наблюдателен! — воскликнул Стагарт, действительно пораженный. — И все-таки обрати внимание на оборотную сторону.
Предположи, что мистер Юнг знал о дружеских отношениях, существовавших между его другом и женой. Предположи дальше, что он подозревал, что президент для его жены более, чем друг. Поэтому он возненавидел его. Он задумал отомстить ему так, чтобы часть наказания понесла бы и его жена.
Он должен был умереть, чтобы спасти свою честь. Ему предстояла возможность сделать великолепный шахматный ход. Он имел возможность уничтожить своего друга, выставив самоубийство преступлением, и дать вместе с тем чувствительный урок своей жене, тайно взяв у своего друга револьвер и убив себя этим оружием.
Я с величайшим вниманием слушал моего друга.
— Теперь, после того, как ты мне все так ясно объяснил, я все понял. Дело произошло именно так, как ты говоришь.
— Впрочем, я хотел только анализировать этот случай, — сказал Стагарт, закуривая сигаретку и выпуская колечки дыма, — я мог бы тебе привести еще два объяснения, которые были бы так же правдоподобны, как и только что приведенное.
Итак, имеется четыре объяснения, каждое из них вполне правдоподобно и за каждое из них многое говорит.
— А которое же правильно? — спросил я, сбитый с толку.
— Я думаю, — проговорил мой друг, — ни одно из них.
Увидав мое изумленное лицо, он добавил:
— Ты удивлен, неправда ли? Я думаю, легче быть писателем, чем посредственным сыщиком.
Он добродушно засмеялся и поднялся.
— Мне нужно кое-куда зайти. А ты тем временем осмотри Нью-Йорк. Вечером я за тобой зайду.
Он надел пальто и вышел.
Я еще долго сидел и долго бился, размышляя над этим таинственным случаем, не находя никакого подходящего объяснения.
Наступил уже вечер, когда Стагарт вернулся в гостиницу, где я его уже давно ждал с нетерпением.
Он был крайне оживлен и, видимо, находился в отличном расположении духа.
— Тебя можно поздравить с успехом? — спросил я его.
— Да, — ответил он. — Все идет как по маслу.
— Если бы я только знал, — сказал я, — что ты теперь стараешься обнаружить: причины, побудившие мистера Юнга покончить с собой, лиц, имена которых ты прочел на полуистлевшпх листках, участие президента или мистрис Юнг в этом деле?
— Все это вместе. Сегодня вечером я хотел бы немного развлечься. Отправимся в сад «Мадисон». Из реклам я узнал, что там гастролирует труппа «Флорида». Говорят, что она имеет громадный успех. Мы, наверное, не будем там скучать. Итак, вперед.
Так как я был уже приготовлен к тому, что мы отправимся куда-нибудь вечером, то на мне уже был смокинг.
Стагарт же поспешил к себе и скоро вернулся во фраке.
Мы сели на извозчика и отправились в увеселительное заведение «Мадисон».
Мы ехали по Пятому авеню, мимо тех роскошных дворцов Вандербильта и других архимиллионеров, которые делают это авеню самой великолепной и стильной улицей Нью-Йорка.
Дворец мистера Юнга находился в полной темноте.
Только в комнате, в которой произошло самоубийство, светился огонь.
— Что это такое? — спросил я моего друга, который подобно мне высунулся из экипажа.
— Очевидно, самоубийцу еще не похоронили, — проговорил Стагарт. — Вероятно, теперь там собралась семья покойного и молится за упокой души его.
Мы проехали мимо.
Через некоторое время экипаж остановился перед залитым электрическим светом увеселительным садом.
В театре помещалось ни более, ни менее, как тринадцать тысяч зрителей.
Наши места, купленные Стагартом еще днем в центральной кассе, находились совсем около сцены.
В зале волновалось целое море черных фраков и светлых дамских нарядов.
Наконец началось представление.
Сюжет пьесы заключался в несчастной любви японского принца к бедной гейше.
Сама пьеса была лишена всякого художественного значения, но сделана была не без сценической ловкости.
Я обратил внимание на молодую, красивую гейшу.
Она своей бесподобной игрой мирила публику с нелепой ролью, которую она исполняла.
Редко приходилось мне видеть такую изящную женщину, которая своими густыми черными волосами, большими, блестящими глазами на интересном личике так подходила к своему живописному костюму.
Я все время не сводил своего бинокля с этой артистки.
Я взял программу.
— Ни-фу-си-го, гейша… мисс Нан Даусон, — прочел я.
Нан — Нан, где я уже слышал это имя?
Вдруг я вспомнил.
— Стагарт, — сказал я взволнованно, — эту актрису зовут Нан!
— Ну да, — ответил он спокойно. — Я это отлично знаю. Ради нее-то мы и пришли сюда. Чудная девушка, не правда ли?
Я не сводил глаз с прелестной женщины, полная темперамента игра которой увлекала всех зрителей.
Когда кончился второй акт, театр дрожал от аплодисментов.
В середине третьего акта публика устроила Нан овацию.
Успех Нан был поразительный.
Даже женщины аплодировали.
Мужчины встали со своих мест и кричали: «Нан!»
Имя это, подобно искре, воспламеняло тысячи сердец.
— Нан! Нан! Браво, Нан!
Возгласы эти наполняли залу.
Я сам не мог избавиться от гипноза, производимого личностью этой необыкновенной женщины.
Нан подошла к рампе и поклонилась.
Это простое телодвижение, детское и вместе с тем женственное, полунаивное, получувственное, полусерьезное, полушутливое, возбудило новый взрыв восторга.
Пьеса продолжалась, но на нее не обращали больше никакого внимания.
Нан играла.
Когда она молчала, публика восхищалась ее мимикой, чудным ротиком, шелковыми длинными ресницами.
Когда она говорила, каждый шаг ее был стихом.
Каждое слово было песнью.
Глаза ее метали молнии в моменты аффекта.
Когда она улыбалась, зрители находились в каком-то очаровании, не решаясь даже громко вздохнуть.
В антракте за кулисы внесен был чудный букет.
— Это от меня, — сказал, улыбаясь, Стагарт.
Я с удивлением взглянул на него.
— Для кого?
— Ты еще спрашиваешь? Конечно, для Нан.
— С какой же целью ты это сделал?
— Я ее пригласил на сегодняшний вечер. Ее общество будет приятно и для тебя.
— Она не придет, — ответил я с уверенностью.
— Почему же, — возразил с улыбкой Стагарт. — Я убежден, что она француженка. Я передал ей свою карточку, на которой стоит: Comte de Voisier. Запомни хорошенько мою фамилию.
— А! — воскликнул я. — Ты думаешь, что графский титул имеет притягательную силу?
Он покачал головой.
— Я среди цветов положил драгоценное украшение. Оно стоит около пятисот долларов. Ты не думаешь, что это явится магнитом?