— Как же вы рискнули? Против самого министра государственной безопасности восстали?
— А не надо из всех, кто тогда правил державой, делать недоумков. Недальновидность эта чревата рождением у молодежи нигилистического недоверия... О державе болею, не о себе...
— Между прочим, «держава» происходит от слова «держать», «не пускать», «обуздывать». Есть такая пословица из русской сказки: «Жил-был татарский державец...» А державец — это хан, владелец, султан... Это понятие к нам от татаро-монгольской оккупации пришло — «держава»-то... Аккуратней с ним обращайтесь... А что касается «безверия», то как вы мне объясните феномен веры в Сталина, который уничтожил всех, кто вместе с Лениным руководил Союзом Республик?
— Вместе с Лениным Союзом руководили Молотов, Калинин и Ворошилов.
— Молотов был техническим секретарем ЦК, Ворошилов — с четырьмя классами образования — сражался против Ленина в «военной оппозиции», а Калинин подписал декрет о «сплошной коллективизации». И править они стали после Ленина, а не вместе с ним... Ленин не правил, он руководил. Есть разница?
— История рассудит...
— Рассудила... Ее, конечно, можно и в четвертый раз переписать, сглотнем, но правда — сказана, чтоб ее убить, нужно карательный аппарат раз в пятьсот увеличить... Вы в органы пришли в тридцать пятом?
— Ничего подобного... В тридцать восьмом, накануне ареста Ежова... Я первые реабилитации проводил, когда Лаврентий Пав... когда тов... простите, когда Берия пришел...
— Сколько раз вы были у Абакумова по делу Федоровой? Чем он интересовался в первую очередь?
— Он ее сам вызывал, я только вел ее в секретариат...
— По скольку времени он ее держал у себя?
— Не помню... Часа по три, надо ведь размять человека, а уж потом приступать к делу...
— К какому?
— Не понятно, что ль? Она ж по дочке убивалась, крохотуля совсем была... Абакумов обещал ее выслать — без суда, потом, говорил, вернем, на студии восстановим, познакомим с иностранцем, англичанином вроде... Ну, мол, станешь с ним работать...
— К американцу ее тоже подвели?
— Нет. А в общем-то никто этого не знал, такие вещи това... Берия на личном контроле держал: взаимоотношения с союзниками, да тем более сорок пятый год... Не дала она Берии, вот он и взъелся... Это у меня такое предположение...
— Вы знали, что Зоя ни в чем не виновата?
— Она жила с американцем...
— Это криминал?..
— По тем временам — да!
— Но вы не верили, что она шпионка?
— Нет. Я и отмыл ее от этой статьи.
Костенко покачал головой:
— Вы ж подписали — для постановления Особого Совещания — «шпионаж, антисоветская пропаганда и преступная группа сообщников». Кто-то на ОСО оставил ей одну лишь «пропаганду». Кто?
— Не мой уровень. Не могу знать.
— Кто вам передал материалы с требованием оформить статью о шпионаже?
— Полковник Либачев.
Костенко снова закурил:
— Который мертв... След обрывается...
— Это точно, оборван.
— Помните Савушкина? — снова нажал Костенко.
— Помню.
— Кого вызывали на допросы по делу Федоровой?
— Запросите архивы... Столько лет прошло... Разве в голове все удержишь?
— Бориса Андреева, народного артиста, трудно из памяти выбросить...
— Так он мычал, ни «да», ни «нет»...
— Значит, кого-то помните... Ладно, найдем всех, кого вы выдергивали на допросы и очные ставки...
— Все поумирали, — усмехнулся Бакаренко. — Мартышкин труд.
— После того как шлепнули вашего шефа, люди все рассказали ближним...
— Пересказ — не улика... Нет и не может у вас быть улик... Нас теперь так легко не взять — демократия...
И Бакаренко вдруг рассмеялся мелким, трясущимся смехом.
В это время дверь отворил Николаша Ступаков и, не глядя на Костенко, сказал:
— Сейчас получим постановление на обыск у вас дома, Бакаренко... По поводу самогонного аппарата. Пошли, будем изымать, телевидение я уже пригласил, «Добрый вечер, Москва!» приедет... Лицо твое покажут москвичам, жди звонков и встреч в подъезде с теми, кто тебя опознает.
И тут Бакаренко рухнул:
— Ладно, ставьте вопросы.
...Вопросы ставить не пришлось. Костенко позвонил Глинскому, и тот сказал, что слесарь Окунев, владелец саблаговской отвертки из кооперативного гаража, утонул во время рыбалки: лодка перевернулась. Последний свидетель мертв...
3
Дмитрия Степанова удалось найти не сразу. Раньше, до того как он занимался главным своим делом — литературой и журналистикой, Костенко знал, где его отловить, а теперь, когда прочитал интервью про то, что тот начал выпускать газету, вытаптывал его два дня, пока наконец Бэмби, старшая дочь Митяя, не продиктовала ему тайный телефон отцовского офиса.
Звонил часа три — без перерыва. Все время занято. Решил было, что Бэмби перепутала номер; та рассмеялась: «Дядя Слава (а самой-то уж тридцать! вот время-то бежит, а?! Жизнь прошла — и не заметил!), у них всего две комнаты, один аппарат на десять человек, там ад, но совершенно особенный — ощущение шального, кратко-данного, неведомого всем нам ранее счастья». — «И такой появился?» — «Появился; зайдите к отцу, убедитесь сами...»
...Секретарь звенящим голосом задала ужасающий вопрос.
— А вы по какому вопросу?
Костенко хотел было повесить трубку, но удержал себя: все секретари в нашей стране одинаковы, в чем-то подобны сыщикам, только в нас, сыщиках, заложен инстинкт гончей — догнать и схватить, а в них — гены немецкой овчарки, охранить и не дать.
— Скажите вашему шефу, что это Костенко... Он у меня стажировался на Петровке, в шестьдесят втором...
(Господи, двадцать семь прошло! Старики надменно и самоуверенно не ощущают собственной слабости... Делом Федоровой надо б какому двадцатисемилетнему заниматься, а не мне!)
— Не сердитесь, — ответила секретарь подобревшим голосом, — его рвут на куски, поэтому я получила указание от коллектива стать цербером.
— Перечитайте Булгакова, — посоветовал Костенко. — Там про это уже было.
Сняв трубку, Степанов усмехнулся:
— Не ярись, Славик... Зоя у нас каторжанка, дисциплине не на курсах училась, в концлагере, школа что надо...
Встретились в кооперативном ресторане «Кропоткинская, 36» около десяти, за час перед закрытием.
— Что грустный? — спросил Степанов, обсмотрев осунувшееся лицо друга.
— Думаешь, ты — веселей?
— Я — в драке, сие понятно, а ты у нас теперь созерцатель...
— Нам, созерцателям, труднее, Митяй... Со стороны все много страшнее видится, потому что есть время на обдумывание следующего хода... А ведь ходят не одни только черные, белые тоже обдумывают каждый ход.
— Раньше ты говорил без намеков.
— За то и погнали... — он вдруг зло рассмеялся. — «Вы по какому вопросу?»... Надо ж, а?!
— Слава, мы начали полгода назад... С разгульной демократии начали: «никакой табели о рангах, все равны, делаем общее дело, единомышленники, человека ценим по конечному результату труда...» Все, как полагается... И — понесло! Шофер начал учить журналиста, как писать. Стенографистка дает советы художнику, как верстать номер, бухгалтерия: «так — нельзя и эдак нельзя, а здесь не велит инструкция» ... А — как можно? Ты мне это скажи, я ж на хозрасчете, самофинансировании и полнейшей окупаемости! И — пошла родимая расейская свара: а почему он такую премию получил?! я ему не подчиняюсь! а по какому праву его послали за границу, а меня — нет?! Равенство?! Э-э-э, Славик, нет, до равенства мы еще должны расти и расти, пьянь гению не ровня, исполнитель созидателю не пара...
Костенко удивился:
— Что-то слышатся в твоем плаче нотки привычного: «да здравствует гениальный пожарный, биолог, филолог, экономист и жандарм всех времен и народов»... Эк тебя за год своротило...
— Должен сказать, что наша генетически-рабская душа, увы, все еще жаждет дубины и окрика... «Мы ленивы и нелюбопытны...» Не диссидент писал — Пушкин...
— Нет на тебя «Памяти»...
— А что — «Память»? Может ли она одержать верх? Не она, так тенденция? Может, Слава. Но кто тогда России будет хлеб продавать? Америка? Не станет. Во веки веков запретит своим фермерам иметь с нами дело... Синдром гитлеризма стал единым с понятием «погром», а этого интеллигентный мир не примет более...
— Чего тебе-то волноваться? — Костенко хотел улыбнуться, но получилась какая-то гримаса скорбного, презрительного недоумения. — Или таишь в крови гены Христа, Эйнштейна, Левитана и Пастернака?
— Власти, Славик, если она не хочет превратиться в изуверскую, придется выводить на защиту маленьких эйнштейнов и пастернаков русских солдат. А это и будет началом гражданской войны. И презрением цивилизованного мира... Впрочем, Каддафи нам поаплодирует...
— «Память» не зовет к погрому... Она требует выслать инородцев в Израиль...
— Татары и якуты в Израиль не поедут... А равно калмыки с черкесами... Гитлер поначалу тоже предлагал выслать немецких евреев на Мадагаскар... Кончилось — Освенцимом, несмываемым позором германской нации...
Официант стоял чуть поодаль, лощеный, готовый к работе, сама корректность: раз люди беседуют, нельзя перебивать; взгляд Степанова, однако, поймал сразу, шагнул к столу, приготовился запоминать, хотя блокнотиком не гребовал.
— Что хочешь? — спросил Степанов. — Давай закажем пельмени и копченую курицу, это у них фирменное... Пельмени, словно в «Иртыше»... Помнишь?
— Это в подвале, напротив Минфлота? Где теперь «Детский мир»?
— Да... Ты ж там с нами выступал... Помнишь, как Левон Кочарян отметелил пьяного Волоху?
— Тоже умер...
— Мне сказали... Мины рвутся рядом... Смерть одногодок перестала удивлять... Ужас ухода друзей стал нормой...
— Водку здесь подают?
Степанов хмуро усмехнулся:
— За валюту. Спасибо, что хлеб еще за рубли отпускают... А водку выпросим... У директора Федорова, они тут с Генераловым добрые... Никогда мы взятку, кстати говоря, не победим... Идеалист был Ленин... Полагал, что эту генетическую язву можно исправить законом, судом или — пуще того — расстрелом... Ясак триста лет несли, потом триста лет борзыми щенками платили, при Леониде Ильиче бриллианты были в цене, а сейчас кому чем не лень... Вечное в нас это... Лишь российский интеллигент никогда никому не давал, оттого и страдал всегда... Впрочем, Некрасов шефу тайной полиции Дубельту