засаживал — измудрялся в винт проигрывать, за это цензорский штамп на Чернышевского получил, нигде такое невозможно, вот она, наша особость, в этом — спору нет — мы совершенно особые...
— А ты Федорову какую взятку даешь, что он тебе водку за рубли отказывает?
— Дружбу я ему даю, Слава... Дружбу и восхищение...
Федоров словно бы почувствовал, что говорят о нем, вырос как из-под земли, весь словно бы вибрирующий (так напряжен внутренне), смешливо поинтересовался, когда в городе начнут стрелять; «То есть как это не начнут?! Смешишь, барин! Мы без этого не можем»; деловито рассказал два анекдота, один страшнее другого, оттого что и не анекдоты это вовсе, а крик душевный; в водке, подморгнув усмешливо, громко отказал; прислал графин с «соком»; самая настоящая «лимонная».
— Поразительный бизнесмен, — заметил Степанов. — Начал на пустом месте, за пару лет вышел в лидеры, партсобраний с коллективом не проводит, а дисциплина — как в армии... Впрочем, нет, там про нее стали забывать... Тебе, кстати, фамилия Панюшкин ничего не говорит?
— На слуху, но толком не знаю...
— Поразительной судьбы человек... В двадцать первом, после введения нэпа, ушел в оппозицию: «Ленин предает социализм, кооператоры — акулы капитала, им место в концлагере, а не в столице»... Его и предупреждали, и уговаривали добром, — ни в какую: «Требую чрезвычайного съезда!» Дело кончилось тем, что Дзержинский его окунул на Лубянку. Спас Сталин, — отправил на низовку в провинцию, спрятал до поры. Вернул в тридцатых, провел через испытание — говорят, поручил Панюшкину — купно с управляющим делами ЦК Крупиным уничтожить Николая Ивановича Ежова... А у того — за полгода перед казнью — советские люди должны были учиться «сталинским методам работы»... После этого Панюшкин стал послом в Китае и США, а засим возглавил отдел ЦК, который формировал наш загранкорпус, всех тех, кто кибернетику считал происками космополитов, а генетику — вместе со всякими там буги-буги, Пикассами, Хемингуями и Ремарками — сионистским заговором. И стал на Руси самым великим писателем Бубеннов вместе с Павленко и Суровым... А ведь Бунин в ту пору был еще жив... Да и Платонов улицы подметал — не в Париже, а здесь, на родине, в Москве...
— Я другое сейчас в библиотеке нарыл, Митяй, — откликнулся Костенко. — Я убедился в том, что большинство сталинских министров, кого он привел к власти в тридцатых, были родом из бедняцких крестьянских семей... Почитай некрологи — убедишься...
— Это ты к тому, что после нэпа бедняками остались лишь те, кто водку жрал и рвал на груди рубаху: «даешь всеобщее равенство?!» Тогда как справный мужик всей семьею вкалывал на земле? Ты про это?
— А про что ж еще? Именно про это... Сталин привел к власти тех, для которых главный смысл жизни: «скопи домок»... А при этом — «разори хозяйство»... И Даля они — по безграмотности своей — не читали, а ведь тот писал: «Только расход создает доход»...
— При Сталине, Митя, Даль был запрещен, это я доподлинно в своей библиотеке выяснил... Знаешь почему?
— Доподлинно — нет, но догадываться — догадываюсь.
— Ну — и?
— Никто так любовно не разъяснял несчастному русскому человеку — в массе своей лишенному права на собственность, — что такое «земля», «хозяин», «купец», «выгода», «предпринимательство», «труд», «закон», «право», «найм», «рубль»...
— Сходится, — вздохнул Костенко. — Несчастный народ, лишенный права на понимание истинного смысла самых животворных понятий...
— Это точно, несчастный...
Сладостно выцедив лимонную, Костенко усмехнулся:
— Тот, кто пьет вино и пиво, тот наемник Тель-Авива... Видал майки «памятников»? Ничего поэзия, а? Рифмоплеты из общества трезвенников сочиняли, не иначе... Слушай, Мить, ты когда Щелокова впервые увидел?
— Что-то через полгода после того, как он въехал на Огарева, шесть.
— А когда он вам про запонки Ростроповича говорил? Что, мол, гордится великим русским музыкантом и все такое прочее?
— В самый разгар шабаша, Славик... Меня это, кстати, здорово удивило... Нет, поначалу обрадовало... Удивило — потом уже... По тем временам такого рода ремарка требовала мужества.
— Не помнишь, это уже после того было, как его молодцы забили насмерть андроповского чекиста в метрополитене?
— Не «его», а «ваши»... Ты ведь при нем третью звезду получил, нет?
— Это ты меня хорошо подсек, — усмехнулся Костенко. — И поделом: нет лучшего адвоката человеку, чем он сам...
— Не сердись.
— Так ведь поделом... За это сердиться грех... Ястреба давно видел?
— Года три назад... Он в полном порядке, мне кажется...
— Его убили, Мить... Из-за меня...
— То есть?
— Давай его помянем...
Выпили. Закусывать было как-то неудобно, подышали корочкой теплого еще калача. Закурив, Костенко сказал:
— Я снова начал дело Зои Федоровой крутить...
— Ты ж в отставке... Ешь, пельмени остынут... Почему «из-за тебя»?
— Я расскажу, если хочешь...
— Хочу.
— А с Цвигуном тебе видаться не приходилось?
— Приходилось.
— Когда?
— По-моему, в начале семидесятых... Потом он себе подобрал бригаду писателей, они ему романы шлепали и сценарии... Настоящий разведчик, прокладывал дорогу в литературу Леониду Ильичу, великому стилисту...
— Тебе кажется, что это он прокладывал дорогу Брежневу? Или есть факты на этот счет?
— Хронология — это факты... Сначала он стал выпускать свои боевики в кино, а вскорости Брежнев захотел поучить писателей тому, как надо создавать настоящую литературу... — Степанов вздохнул. — До чего ж мы гуттаперчевы, а? Но Цвигун не производил впечатления злодея... Вполне доброжелательный мужик... Все, кто его знал, относились к нему с симпатией.
— В последние годы он не изменился?
— Вроде бы — да.
— А в чем? Глаза стали другими? Ищущими? Испуганными? Затаенными? Мерцающими? Изменилась походка? Манера речи?
— Когда я видел его в последний раз — кажется, в Доме литераторов это было, — он сидел в ресторане с друзьями, за рюмочкой и — крашеный был... Не седой, каким я его помнил, а густо-каштановый...
— Сколько ему тогда было?
— Не помню... Хотя, погоди-ка, он вроде бы с геройской звездой сидел... А ему дали Героя в шестьдесят два года, странно как-то, после юбилея...
— Брежневские книги появились уже? Я про восемьдесят первый спрашиваю, когда Зою Федорову убили...
— Боюсь соврать, Славик... Почему ты вернулся к этому делу? Отставникам разрешили работать по расшитым делам?
— Думал — да. Выяснилось — нет... Меня всегда жал один эпизод: в подъезде, где жила Зоя Алексеевна, лифтеры — во время ремонта — нашли в шахте пакеты с долларами... Не помню точно сумму, не в этом дело, завтра буду знать... Один пакет — над выходом из кабины шестого этажа, другой — на четвертом... Рядом... Очень что-то близенько, понимаешь? Словно кто-то версию нам навязывал... Мы было сунулись по начальству, да тут же сразу и обожглись... Намекнули, будто этот эпизод ушел к людям Цвигуна... И — с концами... Мой коллега — его потом из Москвы перевели — намекал, что, мол, держал в руках кончик... Какой именно — не открыл... Но вроде бы ему запретили отрабатывать ту версию...
— Почему?
— Не знаю...
— И сейчас молчит?
— Может быть, сейчас-то и сказал бы, но — умер...
— Жена? Дети?
Костенко хохотнул:
— Митя, ты нас не знаешь... И никогда не узнаешь... Мы, Митя, молчуны... Нас так жизнь научила... Чтобы жена и дети были живы, надо молчать... Намертво... Мы ж комбинаторы, ходим по темному лабиринту... И не знаем, откуда ударят... А особенно больно бьют свои, понимаешь?
Костенко вдруг резко поднялся, стремительно осмотрел зал.
— Ты что? — Степанов удивился.
— Отсюда по «межгороду» позвонить нельзя?
— Куда?
Костенко сел, как сломился:
— Хороший вопрос... Позвонить надо в Узбекистан... А куда именно — не знаю... Хотя бы на Петровку, а?
(О том, что «держал кончик», ему сказал полковник Савицкий, тот, которого — после того, как раскассировали группу — перевели в Ригу; там и умер от цирроза печени. Павлова подвинули в Узбекистан, а Павлов с Савицким крепко дружил, ему мог открыться, только ему, никому больше.)
...Как всегда, выручил майор Глинский; позвонил в крошечный кабинетик ресторанного бухгалтера через десять минут, продиктовал телефон полковника Павлова (генерала, значит, так и не дали, отметил Костенко, а ведь сулили, на кресте божились); живет в Ташкенте. «Капитан Строилов сбился с ног, вас ищет, если будет спрашивать, что сказать?» — «Промолчи». — «Он въедливый». — «А ты будь умным»...
...Услыхав сонный голос Павлова, Костенко понял, что в Ташкенте сейчас раннее утро; извинился:
— Я могу к тебе вылететь, если подтвердишь, что Савицкий рассказывал про кончик...
Зевнув, Павлов поинтересовался:
— Ты уже на пенсии?
— Да.
— А я еще нет... Так что приезжай через три месяца и двадцать семь дней...
— Будет поздно.
— Это твой вопрос, Костенко.
— Ответ понял.
— Ждал другого?
— В общем-то — да.
— Зря. Все возвращается на круги своя... Не бейся жопой об асфальт, мой тебе добрый совет...
Костенко вернулся к столу, посмотрел на пустую бутылку. Степанов понял его:
— Поздно уже... Едем ко мне на чердак. Там и добавим...
Степанов жил на двенадцатом этаже, один. Дети теперь наведывались к нему редко — свои заботы; в одной комнате пытался работать, освободив крохотный пятачок на письменном столе, захламленном старыми верстками, записями и корреспонденцией. Вторая комнатка, заваленная книгами (стеллажей не хватало), горнолыжными ботинками, альпинистскими пуховками, мыслилась как спальня, хотя обычно обваливался он у себя в кабинете на узенькую кушетку, застланную буркой, которую ему подарил на Домбае Миша Лотоков, самый ранимый и нежный черкес изо всех, кого так любил Степанов; больше разве что любил Магомета Конова, но тот не черкес, тот человек мира, личность особой ковки, таких бы менеджеров нам с миллион — не дали б завалить перестройку... За что нам такой удел: отдавать на закланье молоху нищей и злобной зависти лучших людей страны?!