Этим он отрезал все пути Цвигуну и Щелокову идти с челобитной к Брежневу: «сами принимайте решения, сами выносите рекомендации, решать буду не я, а ЦК, слишком сложное дело...»
Андропов понимал, что каждый его шаг и поступок подконтрольны. Он жил в состоянии постоянной круговой обороны. Неожиданный для всех арест Буряцы, проведенный Прокуратурой и следственным отделом КГБ в январе восемьдесят второго года, — вскоре после того как была ограблена укротительница тигров Ирина Бугримова, казалось бы, частный эпизод, стоявший, тем не менее, в одном ряду с делом Федоровой, — повел к непредсказуемым последствиям.
(Как только Андропова с помпой проводили из ЧК на место Суслова, новое руководство КГБ сразу же передало Буряцу уголовному розыску со строжайшим указанием Щелокова подойти к делу неординарно...
Казалось бы, скандал был погашен, но, тем не менее, Брежнев по-прежнему не принимал Щелокова, хотя тот нажал на следователей, и статья, по которой Буряца был взят КГБ и Прокуратурой, была заменена на другую, значительно более легкую...
А перемещение Андропова вверх означало, что он теперь обязан курировать не только идеологию, но и внешнюю политику, — то есть своих прежних коллег по триумвирату, Громыко и Устинова. Разделяй и властвуй. В Кремле они теперь сидели поврозь — Громыко и Устинов как всегда вместе, Андропов — возле спящего Брежнева и бойкого Черненко. ЧК, таким образом, от борьбы с коррупцией была устранена. На этот раз пронесло...)
Борьба за власть входила в решающую фазу, и, ясно, победить в этой борьбе обязаны Черненко или Гришин, но никак не Андропов, — чужак.
...Хренков, он же Витман, он же Сорокин, узнал об этом через вновь налаженные связи: ниточки-то высоко тянулись, вокруг детей бродили свои люди, выходившие на вельможных массажистов, ясновидящих, поваров, министров, секретарей, певцов, катал, педикюрш, гадалок, портных, скорняков, танцоров, актрис, фарцовщиков, академиков и шоферов — вот они, истинные источники информации, да здравствует информационный взрыв!
13
— Полагаете, что я должен отвечать на ваш вопрос? — Костенко закурил, не спуская глаз со Строилова. — Это что-то новое в сыске... Раньше каждый из нас имел право не называть своих источников информации...
— Вы и сейчас обладаете таким правом, Владислав Романович, — ответил капитан. — Тем более, вы не состоите в штате... Речь идет о другом... Варенов исчез...
— То есть? Убили, что ль?
— Нет...
— Входили в квартиру?
— Нет. В квартиру пока не входили, чтобы не засветить... Но на телефонные звонки он не отвечал — ни утром, ни днем, в квартире царит полнейшая тишина, из знакомых нам боевиков в подъезде никто не появлялся...
— Через чердак могли попасть!
Строилов кивнул, посмотрев при этом на своих молодых коллег:
— Именно эту возможность мы и просчитали... На чердаке обнаружили следы, ночные следы, которые вели от подъезда Варенова к тому, где есть выход во двор, к продуктовому магазину... Нашли его пальцы на люке, который ведет именно в тот подъезд, следы совершенно свежие, идентифицированы. Значит, он свалил... Я не хотел обращаться в прокуратуру за постановлением на обыск в его квартире, за его берлогой постоянно смотрят люди Сорокина, мы их уже установили, нити завязываются на некоего Рославлева Павла Михайловича... Мы взяли его в наружное наблюдение, выходов пока что, во всяком случае, ни на Никодимова, ни на Сорокина — нет.
— Знаете что, — задумчиво сказал Костенко, обращаясь к сыщикам, — я бы просил вас оставить меня — на пару минут — наедине с руководителем группы.
— Пожалуйста, не сердитесь, друзья, — сказал Строилов, посмотрев на Костенко с некоторым удивлением. Дождавшись, пока все вышли, заметил: — Верные же ребята, Владислав Романович... Зачем вы их так?
— Только затем, что не хочу вас подводить под монастырь... Вы б меня лучше отчислили, капитан, пойдет на пользу дела, право... Я установил адрес Хрена так, как считал нужным, единственный шанс... Вы бы пошли за Дэйвидом, считая, что он вас выведет на Сорокина... Я тоже допускал такое вероятие, но мне хотелось исключить малейшую возможность провала — мы имеем дело с профессионалом... Если станет известно, как ваш консультант получил информацию о квартире Сорокина, — с вас сорвут погоны...
— Пусть. Главное, что меня интересует: Варенов жив?
— Был — во всяком случае... Уйти мне из вашей группы надо потому еще, что я хочу задействовать связи моих друзей... И не здесь, а в Нью-Йорке... Вы понимаете, что вам и вашим сотрудникам — а я им, хоть и внештатно, пока что являюсь — надо согласовывать такую операцию. И не дни на это уйдут, а недели.
— Я готов поручить вам отладить такую связь... Я не боюсь ответственности... Заканчиваю докторскую, так что — в случае чего — найду работу юрисконсульта...
— Вы умеете играть, как оперативник старой школы...
— Не люблю слово «оперативник»... Предпочитаю — «сыщик», традиционно и в десятку.
— Верите людям, Строилов?
Капитан откинулся на спинку стула:
— Скорее «нет», чем «да».
— А вот я, старый дурак, верил.
— Вы не были сыном репрессированного, Владислав Романович... А я это с детского дома помню... Не со школы или университета, а именно с детского дома... Постарайтесь меня понять.
— Понял... Мне верите?
— Да. Другое дело — вы не очень-то верите мне.
— В чем-то — нет.
— Почему? Я дал какие-то основания?
— Пожалуй, что нет... Просто я привык к постоянным подножкам начальства... А вы мой начальник...
— Улика весьма чувственна, — усмехнулся Строилов. — Женственная, сказал бы я.
— У вас детский дом, у меня опыт тридцатипятилетней работы в системе: мы ж все друг друга харчим, закладываем, подставляем... При генетически общинно-коллективистской традиции на практике мы злющие индивидуалисты, разобщены, словно гиены: все друг дружке враги, глотку готовы перегрызть по любому поводу...
— Жизнь трудная, Владислав Романович... Бытие определяет сознание... В очередях люди научились ненавидеть друг друга, особенно тех, кто стоит впереди...
— Накануне нашествия Чингисхана очередей, сколько мне известно, не было... Завоевали нас только потому, что князья катили бочки друг на друга... Князей нет, а в остальном картина не изменилась... Ладно, капитан, обменялись мнениями, и — слава богу... Зовите людей, неловко...
Строилов поднялся, распахнул дверь, пригласил своих сотрудников, извинился за то, что заставил ждать, и продолжил — будто и не прерывал совещания — повторением той же фразы:
— Пожалуйста, не сердитесь, друзья... Какие у кого соображения? Прошу...
— Товарищ капитан, — Костенко поднялся с подоконника, — как с моим предложением?
— По поводу того, чтобы задействовать ваши связи в Нью-Йорке? Информация на Джозефа Дэйвида?
Зачем он все раскрывает, подумал Костенко, нельзя ж так все вываливать! А может, их поколение по-новому строит комбинации? Нет, но откуда во мне такое страшное, пепелящее чувство недоверия ко всем?! Я ж никому не верю! Никому! Ты веришь, возразил он себе, ты по-прежнему веришь, просто за эти дни тебе открылось много такого, о чем ты не знал, и ты испугался и поэтому пригибаешься от каждого произнесенного слова... Ты боишься, признался он себе, что один из этих славных парней может быть связан с тем, кто расскажет о совещании другу, а тот — подруге, а подруга — еще одной подруге, и это дойдет до Сорокина: у него хорошие уши и длинные руки, на него работает Система, не кто-нибудь.
Костенко молча кивнул, разъяснять ничего не стал.
— По-моему, интересное предложение, — сказал Строилов, обводя взглядом лица коллег. — Ни у кого возражений нет?
Самый молоденький паренек в джинсовом костюме, что сидел у двери, спросил:
— Каким образом полковник намерен задействовать американцев?
Строилов наконец улыбнулся:
— Нам был дан ответ: «источники информации обсуждению не подлежат, расшифровке — тоже»...
Костенко заново обсмотрел сидевших в комнатке Строилова, ощущая неловкость за то, что смел не верить им, а потому — бояться. Он хотел сказать что-то этим ребятам, напряженно ждавшим от него хоть какого-то слова, как-никак, живая легенда. «Давайте выпьем за тех, кто в МУРе, за тех, кто в МУРе, никто не пьет». За него как раз пили, ему и песня эта посвящена, так, во всяком случае, утверждали старожилы НТО. Он, однако, ничего не сказал, только дверь распахнул рывком, как-то грубо, но в этой грубости была видна растерянность.
Строилов проводил его взглядом, хотел было продолжить совещание, но, заметив в глазах сыщиков мольбу, поднялся и побежал следом за Костенко.
Он нагнал его уже у лифта, тронул за локоть:
— Если я вас чем-то расстроил — простите, пожалуйста...
— Да будет вам, — вздохнул Костенко. — Ничем вы меня не обидели, просто очень страшно стареть... Знаете, как об этом сказал де Голль?
— Откуда мне...
— Он сказал: «Старость — это большое кораблекрушение»...
Строилов достал из внутреннего кармана конверт и протянул его Костенко:
— Что делать с этим?
Костенко открыл конверт, увидел дактилоскопию, справки НТО и картотеки: «Отпечаток пальца принадлежит Налетову Дмитрию Дмитриевичу, клички Паташон, Зверь, Артист...»
— Где сняли палец? — спросил Костенко, почувствовав, как ухнуло сердце.
— А вы как думаете?
— Наследил у Варенова? Но вы ж к нему не входили...
— На косяке двери...
— К делу подшили?
— Нет. Жду ваших рекомендаций...
— Кто проводил экспертизу?
— Галина Михайловна.
— Народу было много?
— Одна... Ее страховал один из моих мальчиков.
— Верите ему?
— Как себе.
— Можете дать эту дактилоскопию мне?
— Да.
— Понимаете, чем грозит?
— Конечно.
— Почему так легко идете на это?
— Потому что мне вас очень жаль...
— Это как понять?
— Понимать это надо так, что поколение моего отца уйдет не сломанным, со стержнем внутри, мы — дети своего времени, а оно — новое, а вот вы живете с разорванными сердцами...