Костенко пристроился рядом, кивнул девушке: «Спасибо» — и, взяв Дейвида под руку, тихо спросил:
— С прибытием, Давыдов, припоминаете меня?
— В чем дело? Кто вы? — Дейвид испуганно повернулся к нему и, побледнев, попробовал выдернуть руку.
Костенко покачал головой.
— Десять минут назад ваши знакомые убили очень хорошего человека... Подельца Зои Алексеевны Федоровой... Пошли кофейку выпьем, здесь рядом... Люди кругом, не волнуйтесь. Надо перемолвиться...
— Погодите, погодите! Вы товарищ Костенко?! — деланно изумился Дэйвид. — Рад вас видеть...
— По поводу радости — не надо.
— Нет, но вы меня ошарашили! «Мои знакомые», кого-то «убили». О чем вы?!
— Пошли присядем... Не надо на проходе толочься...
— Знаете что, товарищ Костенко, давайте расставим точки над «i». — Дэйвид полез за сигаретами, но никак не мог попасть в карман. — Я никакой не Давыдов, а Джозеф Дэйвид, гражданин США... И я нахожусь в международной зоне, а не в России! Я еще не перешел вашу границу... Поэтому я сейчас подниму такой крик, что Горбачеву с его перестройкой это не понравится, а уж нашему Бушу тем более...
— Вы-то не перешли границу, — согласился Костенко, — зато ваш паспорт перешел... Вы ж его сами аэрофлотской девушке отдали...
— Это провокация, — сказал Дэйвид упавшим голосом. — Я протестую...
— Против чего? Я приглашаю вас выпить чашку кофе... Только лишь... Разговор пойдет на людях, секретов особых нет... Хотя вы можете попросить меня перенести разговор в другое место, без свидетелей, — чтобы у вас не было неприятностей в Нью-Йорке... Это только кажется, что Двадцать третья улица и ресторан «Эль Кихоте» далеко от Шереметьева...
Дэйвид дрогнул:
— Откуда вы зна... Хорошо, я не против, давайте выпьем кофе, но я не понимаю, в чем дело? Меня люди ждут...
— Если хорошие люди — подождут.
Костенко подвел Дейвида к пустому столику, рассеянно кивнул на стул, отошел к стойке бара. Шумная группа туристов, вылетающая «по трассе дружбы Москва — Берлин», толпилась возле бара. Судя по одежде, туристы из провинции, цвет пиджаков и брюк удручающе коричнево-черен. Когда ж мы оденем по-людски несчастных, чтобы в нас не тыкали пальцами? Где совесть у тех, кто обязан думать о престиже страны? Встречают-то по одежке, не по чему еще...
Заказав кофе, бутерброды с колбасой и две рюмки водки, Костенко терпеливо ждал, пока все это поставят на поднос; не оборачивался, был убежден, что Дэйвид ждет его, готовясь к разговору, лихорадочно просчитывает варианты ответов, а вопросов-то может быть уйма, есть чем интересоваться; это хорошо, что он сейчас бьется жопой об асфальт, пусть себе, василек...
Костенко расплатился с неохватной буфетчицей (бедненькие, со страху ведь толстеют, норовят сразу же утолить вековечный голод, наесться от пуза, боятся, что завтра отнимут место, закроют бар, запретят торговлю, у нас всего можно ждать); повернулся, увидел Дэйвида, который стремительно и жадно, как урка перед допросом, затягивался «Кэмэлом» без фильтра, ободряюще кивнул ему и снова сразу же — высверком, грохотом — увидел лицо генерала Строилова, когда тот медленно, рушаще, словно старая сосна, падал на пол в прихожей...
Медленно опустившись рядом с Дэйвидом, полковник потер веки. Снова появилось лицо Строилова — близкое, прекрасное, живое.
Достав «воки-токи», Костенко вызвал «девятого».
— Слушайте-ка, свяжитесь с нашими, пусть выяснят, где тело генерала... И объясните сыну — это надо сделать архитактично, — что необходимо отправить покойника в морг... Для вскрытия... Меня интересует лобная часть, особенно правый висок... Если там набухла гематома от удара, значит, он не умер, а его убили...
Спрятав «воки-токи», Костенко поднял наконец глаза на Дэйвида. Тот сжимал окурок, не чувствуя, видимо, боли, хотя тлеющий огонек явственно жег кожу.
— Погасите, — сказал Костенко. — Пальцы будут болеть...
— Что? Ах да, спасибо... Вы меня ошеломили, товарищ Костенко... Эта встреча... Смерть... Я в полнейшей растерянности... Столько лет прошло, отвык от всего этого...
— Со времени нашей последней встречи прошло двенадцать дней, мистер...
— Вы что-то путаете... Я же помню, когда мы встречались... Это восемьдесят первый год... Вскоре после трагедии с Зоечкой...
— Вы же тогда отрицали свое знакомство с Федоровой... Почему теперь — «Зоечка»?
— Она для всего советского народа была и останется «Зоечкой», ее свято хранят в памяти...
— Не паясничайте... А то зачитаю показания, которые дал на вас Борис Иванович Буряца... Помните такого?
— Что-то слыхал, — ответил Дэйвид. В глазах его наконец появился ужас, пульсирующе расширявший зрачки.
— Ну-ну... Значит, вы меня — с тех пор, как нам довелось беседовать на Петровке, — не видели?
— Откуда, товарищ Костенко?!
— Подумайте еще раз... Вы могли меня видеть совершенно случайно, кто-то сказал на улице, вот, мол, мусор, который знает про дело «Зоечки» то, чего не знаем мы... Такого не могло быть?
— Вы как-то странно ставите вопрос...
— Разве это преступно — увидеть человека на улице?
— Я многих видал на улицах! Знаете Ирочку? Из Моссовета?
— Не юродствуйте... Мне трудно говорить с вами, Давыдов... Случилась беда, понимаете? Убили того человека, которого пытал Эмиль...
— Какой Эмиль? — Дэйвид втянул голову в плечи. — О чем вы?
— О Хренкове-Айзенберге... А теперь можете идти в город... Но имейте в виду: вы больше не нужны автору манускриптов о Зое Федоровой и структуре нашей мафии... У него на руках заграничный паспорт... Он уезжает... Ясно? Есть человеческое понятие — «не нужен»... Номер в отеле не нужен... Костюм... Контракт... Бриллиантовый кулон не нужен... А есть — волчье... Так вот, волчье «не нужен» означает лишь одно: смерть...
— Так не выпускайте его! — взмолился Дэйвид.
— На каком основании? Он едет к жене... Воссоединяется, так сказать... Да, вы идите, идите, я не держу вас... Вас люди ждут... Они ведь должны вас отвезти к нему? С третьего этажа прыгать высоко, да и не там вас кончат, а за городом, вы, возможно, знаете адрес, там и проткнут шилом...
— Погодите, пожалуйста, товарищ Костенко! Только не торопите меня! Я ничего не понимаю, мне нужно собраться, — Дэйвид снова закурил, поднял рюмку, расплескал водку — рука тряслась неуправляемо, да он и не скрывал этого, ужас был в глазах, ставших черными, оттого что зрачки расширились так, словно бы взрывались изнутри. — У вас ко мне, лично ко мне, есть претензии?
— Нет.
— Так чего же вы от меня хотите?
— Ничего.
— А зачем вы меня здесь встретили?! Зачем весь этот ужасный разговор? Я больной человек, у меня страшное давление... Почечное... Что мне теперь делать?
— Не знаю. Берите свой паспорт и отправляйтесь к вашим людям...
— Зачем вы меня пугали шилом?! Это ведь не шутка? Нет?
Костенко поднялся, достал из кармана фотографии, бросил их на стол:
— Это еще не все, Давыдов... Поглядите для начала эти, поймете, что я не пугал...
И неторопливо пошел из бара.
Дэйвид подвинул фотографии, стремительно просмотрел их: Сорокин во время пробежки, возле кратовской дачи, у телефона-автомата, рядом с «Волгой», на скамейке бульварного кольца — рядом с Никодимовой: она смотрит в сторону, он читает газету; стремительно перебрал нумерованные фото из уголовных дел: убитый Мишаня Ястреб, тело Людки на асфальте, укрытый простыней труп Бориса Буряцы, Зоя Федорова с простреленной головой...
— Погодите, — услыхал Костенко крик Дэйвида. — Подождите же! Скажите, что мне делать?!
Костенко неторопливо обернулся, мгновение смотрел на Дэйвида задумчиво, лицо свела гримаса боли, потом как-то досадливо махнул рукой:
— Верните фотографии... Если станете говорить правду, поможете себе... И нам... Разговор будет без протокола...
— А диктофон?!
— У нас это не доказательство.
— Так у нас доказательство!
— Вы меня не интересуете, Давыдов... Решайте свои вопросы в Штатах. Меня интересует только один человек, тот, которого вы продавали своим издателям как «Айзенберга»... Готовы к разговору?
— Только не надо таких вербальных нот в голосе, товарищ Костенко.
— Понятие «вербальная нота» к «вербовке» отношения не имеет. Если уж вас и решат вербовать, то это будет ЧК или ГРУ, мне вы за кордоном не нужны... Да и здесь, повторяю, тоже... Вы мне просто-напросто нужны живым... На те дни, пока вы здесь... Контракт Сорокину привезли?
— Кому?! Не клейте мне лишних! Я не знаю никакого Сорокина! Я привез контракт Айзенбергу! Да, да, тому, который бегает по улицам в спортивном костюме... И парится у себя на даче... Там же принимает душ Шарко и массажи...
— Это детали, — поморщился Костенко. — Если контракт у вас, то он его заберет, и вы ему больше не будете нужны!.. Ясно? Или еще раз объяснить, что такое «не нужен»? А мне нужны его рукописи... Больше я ничего не хочу... Если договоримся — гарантирую, что выберетесь отсюда живым... Вот, собственно, и все... Я понимаю, что вы мне боитесь верить... Ваше дело... Хотя запомните: нет бо´льших либералов в странах, подобных нашей, чем люди в правоохранительных органах — можете называть их карательными... На этом, кстати, всегда горели советологи того государства, где вы сейчас живете... Так вот, если мы уговорились, я предоставлю вам возможность обсудить кое-какие детали с американцем... Он — настоящий американец, не натурализовавшийся. Ну, как?
— Я же ответил...
— Зачем я был нужен Соро... Айзенбергу?
— Вы же сами ответили... Издатель хотел, чтобы был комментарий того же сыщика, кто вел расследование по делу об убийстве Федоровой... Это сенсация, за нее платят...
17
...Приехав к себе в Поволжье летом тридцатого года, Михаил Андреевич Суслов, двадцативосьмилетний преподаватель марксизма-ленинизма, двинутый просвещать молодежь сразу после устранения из Политбюро Бухарина и Рыкова и исключения из партии Троцкого, Каменева, Смирнова, Зиновьева, Радека, Крестинского, Раковского и Преображенского, увидал в родной деревне такой голодный