— Любишь товарища Сталина?
— Его все честные люди любят.
— Ты сам-то с какого года?
— Старый уже, — усмехнулся паренек, — с шестьдесят пятого.
— Да, дед прямо-таки... Ты ж ни Хрущева не застал, ни Сталина... Откуда в тебе любовь к Иосифу Виссарионовичу?
— А папаня работал в охотхозяйстве, его Василий Иосифович держал, сын вождя... И консервов привезет егерям, и бутылку каждому... Чего ни попросишь — кровель там, стекло, — всем помогал, и взятки, как сейчас, не брал: все от чистого сердца... За это его масоны с сионистами и погубили мученической смертью...
— А масоны — это кто?
— Ну как? Враги народа, нерусские.
— А сионисты?
— Так это ж евреи! Вы что, шуткуете, дядя?
— Почему? Просто интересуюсь, как ты себе это мыслишь. Радищева в школе проходил?
— А как же! До сей поры помню, очень замечательно писал про страдания народа...
— Он, кстати, масоном был. Радищев-то...
— Ты, дядя, давай, напраслину на русского писателя не неси, а то высажу, и точка...
— Да вот тебе истинный крест, — серьезно ответил Костенко. — Для интереса сходи в библиотеку, посмотри издание Радищева, там про то сказано...
— Какая у нас библиотека?! Одни собрания сочинений — то Брежнев был, то сусловы там всякие с соломенцевыми, двух слов сказать не могут, а туда ж — за Пушкиным в ряд...
— Сионисты, — рассмеялся Костенко. — Дорогу небось тоже они, сионисты, мешают проложить, по ухабинам елозим?!
— У них руки длинные... Если б от нас что зависело — сразу б провели...
— Ну так и провели б!
— А ты пойди в исполком, сунься! С Гушосдором поговори! От ворот поворот — и точка!
— Масоны там сидят? Нерусские?
— Да что ты с этими долбанными масонами ко мне привязался, дядя? Все об них говорят, что ж, людям не верить?!
— Об них не все говорят, об них наши цари говорили с охранкой... И Гитлер... Ладно, хрен с ними, с масонами этими... Мясо дают? Колбасу? Сыр?
Шофер покосился на Костенко, оглядел его наново, прищурливо, холодно:
— А вы вообще-то наш?
— Нет, украинец...
— Ну, это разницы нет, что хохол, что русак...
— Полагаешь?
— А что? Если б вы чуркой были — я б вас по физиономии отличил, прибалтийца какого — по выговору, я с ними в армии служил, аккуратные ребята, своих в обиду не дают, молодцы, это только мы как в расколе живем, только и ждем, чтоб друг дружку схарчить, будто шакалы какие...
...Генерал Трехов отмахнулся от костенковского удостоверения:
— Я любому человеку рад, мил-душа, живу бобылем, милости прошу в зало...
У Костенко стало тепло на сердце. «Зало» было комнатой метров шестнадцати, вдоль стен стеллажи с газетами, журналами и книгами, уютный абажур, такой у бабульки был, только у нее белый, а у этого — красный. Спаленка крохотная, метров шесть, зато кухня с русской печкой — настоящая, просторная, впрочем, Костенко отметил, что ему мешало здесь что-то, потом понял — холодильник, чужероден.
Генерал словно бы понял его:
— Погреб отменен, мил-душа, но я дважды сверзился, еле отлежался, пришлось изнасиловать российскую первозданность атрибутом антиэкологической цивилизации... Увы, молочко из погреба несравнимо с тем, что хранится в холодильнике, но годы вносят свои коррективы... Чайку с дорожки? Хлебушка с салом?
— Ни от чайку, ни от хлеба с салом не откажусь, товарищ генерал...
— Мое имя-отчество легко запоминаемо, мил-душа... Я Иван Иванович... А вы?
— Владислав Романович.
— Красивое созвучие. Очень раскатистое, какое-то театральное... Присаживайтесь, сейчас накормлю... С чем пожаловали?
— Я по поводу Зои Федоровой...
— Кто это?
— Актриса, которую убили восемь лет назад...
— Погодите, погодите, я ее реабилитировал вроде бы... Так?
— Именно... Я думал, вы ее сразу вспомните...
— Через меня прошли десятки тысяч людей, Владислав Романович... Я и Сергея Королева дело закрывал, и Туполева, и детей Микояна, и Тату Окуневскую реабилитировал, жену моего фронтового друга Бориса Горбатова, и Павла Васильева, гениального сибирского поэта... Пильняка, Бабеля, Тухачевского, Мандельштама, Мейерхольда, Вознесенского, Михоэлса — разве всех в памяти удержишь?! Видимо, ее дело было легким, в других-то приходилось разбираться, мил-душа... Таких показаний навыбивали, стольких свидетелей выставили... Липа? Ясное дело... Но — докажи! Молотов требовал развернутых справок по каждому делу, особенно в связи с военными, его же подпись там стояла... Каганович велел справки на всех секретарей райкомов Москвы ему лично пересылать... По Наркомпути — тоже... Никита Сергеевич постоянно интересовался Украиной, только Ворошилов в ус не дул... Знаете, кстати, как он пил? Две чарки водки, а после — для похмельной бодрости — фужер шампанского. И — все. Умел пить, знал, когда остановиться... Но он уже тогда, мил-душа, мало что воспринимал, парил, так сказать, считал, что если Хрущев в своей речи сказал, мол, Сталин винил Ворошилова — «английский шпион», то с него все списки автоматически снимутся, а он ведь тоже на сотни тысяч давал свою подпись...
— Иван Иванович, вы не помните, кто был следователем Зои Федоровой?
Генерал поставил на стол квашеную капусту, буханку хлеба, сало, порезанное щедрыми кусками, и варенье:
— Конечно, не помню, мил-душа... Если б записи вел, а то ведь все тогда было «совсекретно»... Никто не знал, когда придет приказ прекратить реабилитацию и вернуться к восхвалению великого кормчего, будь он проклят...
Костенко достал фоторобот Хрена, показал его генералу. Тот долго вглядывался, потом задумчиво произнес:
— Я его допрашивал... Он в Лефортове сидел...
— По какому делу?
— Кажется, по тем спискам, которые подписывал Абакумов...
— Зою Федорову арестовали по указанию Берии...
Генерал покачал головой:
— Сдается мне, там была какая-то игра... Что-то там было особенно коварное... Вы угощайтесь, мил-душа, угощайтесь, а я пока расслаблюсь и повспоминаю...
Костенко положил кусок сала на черняшку, чуть присолил, съел быстро, с нескрываемым аппетитом. Есть дома, где угощение всласть, а бывают такие, где совестишься кусок со стола взять.
— Хорошо едите, — заметил генерал. — Я-то на твороге сижу, рак был, полжелудка вынули, ничего, третий год уже, дети всех врачей-убийц съехались, чьих отцов я реабилитировал, а их следователей — сажал...
— Иван Иванович, врачей реабилитировал Берия...
— Он их выпустил, мил-душа... А дело по-настоящему закрывал я... Лаврентий Павлович только крохотный кусочек айсберга приоткрыл в своей борьбе за интеллигенцию, он был игрок мудрый, учитель был не кто-нибудь, а Хозяин... Кстати, у вас портретов Зои Федоровой нет?
Костенко с готовностью разложил перед генералом фотографии Федоровой: и кадры из фильмов, и в шикарном платье со знаками лауреата Сталинских премий, и убитую — с телефонной трубкой в руке...
Генерал отодвинул все фото, оставив одно — со Сталинскими премиями.
— Вот что я помню точно, мил-душа... Прямо-таки страницу дела вижу: «...после вручения мне Сталинской премии я набралась смелости и обратилась к Иосифу Виссарионовичу: «Дорогой товарищ Сталин, у меня отец репрессирован...» Зоя Федорова была у Сталина на Ближней даче... Потом ездила к Берии на улицу Качалова... Сталин умел давать взятки, это не брежневские дилетанты, тот был злой гений дозировок, все просчитывал вперед... Эк ведь как сумел «обоймы» создать, организовать классиков... Детская литература: ба-бах ордена Ленина Чуковскому, Маршаку, Михалкову, Гайдару и Барто — гении, высшие авторитеты, только их и читать детям... Ба-бах премии артистам, любимым народом: Крючкову, Алейникову, Андрееву, Черкасову, Марецкой, Зое Федоровой — только они говорят с экрана правду, они, и никто больше... Так же и в балете было, и в театре, в науке, живописи... Пойди кто хоть слово скажи против Александра Герасимова, Серова, Налбандяна, Иогансона... Что там всякие Гудиашвили, Кончаловские, Мешковы, Сарьяны?! Третий сорт... Хоть и тем давал от пирога, но орденок поменьше, премию пожиже, все взвешивал, фармацевт... Так вот я вспомнил: вскоре после визита Федоровой к Сталину на дачу и к Берии в особняк ее и забрали... Ей ведь шпионаж шили, я вспомнил, шпионаж и террор, мил-душа, у нее какой-то американец был во время войны, верно?
— Верно. Военный атташе, капитан Джексон Роджер Тэйт...
— Его когда выслали из страны?
Костенко улыбнулся:
— Ухватили кончик шнурка?
— Не сглазьте, мил-душа... Так в каком его турнули?
— В сорок пятом.
— В сорок пятом, — задумчиво повторил генерал. — Смотрите, как интересно: первый американец, которого турнули, — в год Победы... А Сталин «железный занавес» начал заново строить в сорок шестом... Понимаете, к чему я веду?
— Понимаю... Вы ищете личные мотивы для высылки американца.
— Точно... Ее, видимо, пытались вербовать... Впрочем, о мертвых или ничего, или хорошо...
Костенко хмыкнул:
— А как быть со Сталиным? Он же мертв...
Генерал покачал головой:
— Жив... Многомиллионен... Его жаждут рабы, мечтающие о жесткой руке и «новом порядке»... Если о нем молчать — придут те, кто страшнее его... Придут такие тупоголовые изуверы, такие неграмотные солдафоны, что Россия после них перестанет существовать как цивилизованное государство... Стоп, стоп, стоп... Фамилия Бивербрук вам говорит что-нибудь?
— Доверенное лицо Черчилля? Прилетал к нам в июле сорок первого?
— Молодчина, мил-душа, молодчина, память — форпост ума... Так вот я вам расскажу историю с Бивербруком, а потом напомню про любопытный приказ Лаврентия... Лично я документ не видел, вероятно, братья Кобуловы, его заместители, часть архивов успели сжечь накануне ареста, их же взяли только на другой день, а Всеволода Меркулова, ставшего в сорок первом начальником разведки, и вовсе арестовали через неделю — после первых показаний членов группы Берии... Но об этом эпизоде вспоминали все... Так вот, мил-душа, когда к нам приехал Бивербрук, зная о его специфических наклонностях, Берия подвел к нему мальчика-переводчика: после того как лорда торжественно проводили, мальчик исчез, как в воду канул... Берия посрывал шевроны со своих помощников, кого-то отправил на фронт, кого-то приказал вывести на Особое Совещание, а потом выяснилось, что Сталин этого мальчика просто-напросто подарил лорду. Тот обратился к нему с личной просьбой — после успешного окончания переговоров, — и вождь отдал приказ заранее загрузи