— Есть еще. Но учтите — это робот, правда, прекрасно выполненный.
— А может, останетесь у меня постоем? Я вам кое-что расскажу из прошедших эпох — может пригодиться: в частности, о том, что мне рассказала Федорова, когда я вручил ей документ о реабилитации...
Встретив Костенко (на кухне пахло картошкой с луком), Маняша ахнула:
— Миленький, миленький, что с тобой?
— Ничего...
— У тебя глаза больные! Совершенно больные глаза... Ну-ка, давай мерять температуру...
Он погладил ее по щеке (Господи, когда ж я в последний раз называл ее «персиком»? Как же быстро мы отвыкаем от ласковой поры влюбленности. Неблагодарность человеческой натуры? моральная расхлябанность? ритм нынешней жизни?), покачал головой:
— Температура нормальная, Маняш... Просто во многия знания — многие печали.
— Ты его нашел?
— Да...
— Интересно?
— Если «страшно» может быть «интересным» — да.
— Самые интересные сказки — страшные.
Костенко устроился возле маленького бело-красного кухонного столика, улыбнулся:
— А ведь воистину счастливый брак — это затянувшийся диалог... Мне с тобой чертовски хорошо, Маняш...
— Заведи молодую любовницу, тогда еще больше оценишь... Хочешь рюмку? С устатку, а?
— Стакан хочу.
— Плохо тебе?
— Очень.
— Да что ж он тебе такого наговорил? Черт старый!
— Не надо так... Он — чудо... Он выдержал испытание знанием ужаса... И остался жив... Нет, я неверно сказал... Не как медуза там какая, а как гражданин идейной убежденности...
— Ты не боишься таких людей? — спросила Маша, налив ему водки и поставив на длинную деревянную подставочку сковородку с картошкой; лук слегка обжарен, присыпано петрушечкой. Четверть века вместе, каждый понимает каждого («знает» в этом случае звучит кощунственно, протокольно: впрочем, и «понимает» — не то, «ощущает» — так вернее).
— Каких? — спросил он, медленно выпив стакан водки. — Сформулируй вопрос точнее, Маняш...
— После всех этих ужасов, о которых пишут, после моря крови... У меня перед глазами все время стоит письмо Мейерхольда, как его, старика, били молодые люди, которые не могли не помнить театра имени Мейерхольда... Как можно остаться идейным? Я понимаю, это не мимикрия, но все же, по-моему, это борьба за себя, Славик, борьба за свою обгаженную жизнь, за крушение идеи...
Костенко ковырнул картошку, есть, однако, не стал, хотя мечтал об ужине, пока трясся в автобусе...
— Робеспьер был идейным человеком, Маняш...
— А сколько голов нарубил?
— Давай тогда предадим анафеме и Пугачева, и Кромвеля, и Разина... Действие рождает противодействие... Око за око, зуб за зуб... Из ничего не будет ничего... После республики Робеспьера появилось консульство «железных» диктаторов, а после — император Наполеон... А потом вернулись Бурбоны, родившие — своей дурью — террор новой революции, которая наряду с лучшими людьми поднимает и муть, люмпен, жестокость, месть... Но ведь — через кровь и восстания — все кончилось демократической республикой... Значит, несмотря на реакцию, кто-то хранил веру в государственную уважительную доброту? Если бы до февраля семнадцатого Россия властвующая — крохотулечка, процент от всего населения — поделилась своими благами с массой народа, думаешь, люди б пошли громить околотки? Если б в сентябре Керенский дал народу хоть что-либо, кроме свободы слова и митинга, думаешь, Октябрь победил бы?
— Ты стал отставным крамольником, — сказала Маша и автоматически, по привычке, включила маленький приемник.
— Выключи, — сказал Костенко. — Как не стыдно...
— Мне не стыдно, Славик... Мне страшно. И чем дальше — тем больше... Сейчас всем страшно, милый...
— Оттого, что много говорим, а мало делаем?
— Так думаете вы, мужчины, умные — особенно... А ты постой в очереди... Ради интереса — постой... Злоба людей душит, понимаешь?! Черная, одержимая... И — толкают друг друга, осатанело толкают, Славик, с яростной сладостью толкают, а локти — хуже кулаков, такие костистые, такие безжалостные... Детей толкают, Славик!.. Поешь картошки, пожалуйста... Я уж и так второй раз на плиту ставлю, перехрустит... Да, забыла, тебе какой-то Птицын звонил... Раза четыре...
— Кто такой?
— Я же не знаю твоих знакомых, Славик. Птицын и Птицын... Сказал, что он тебе очень нужен...
— Наверное, из Совета ветеранов... Телефон оставил?
— Нет.
Костенко начал уплетать картошку, усмехнулся:
— Найдет, если он мне нужен... Если б я ему понадобился — тогда другое дело... Заметила, как мы разобщены и не умеем друг другом пользоваться? Нет, не шкаф достать или там заказ к празднику — а в общем государевом деле... Погоди, Маня, — он вдруг поднялся. — А ты фамилию не спутала? Может, Ястреб звонил?
Она расхохоталась:
— Точно, Ястреб, я ж говорю, птичья фамилия!
...В киоске Ястреба горел свет. Костенко постучал в дверь, никто не откликнулся. Странно. Он обошел киоск, выискивая щелку, чтобы заглянуть внутрь: по всем законам свет ночью в киоске должен быть выключен. Впрочем, у него здесь все схвачено, подумал Костенко. Этому закон не писан. Щелочку он нашел между портретами Пугачевой и Высоцкого. Первое, что увидел, была бутылка коньяка, почти до конца выпитая, три бутерброда. Левая нога Ястреба была неестественно задрана, словно бы вывернута и мертво лежала на коечке, покрытой аккуратным ковриком...
2
На счастье, дежурную группу МУРа возглавлял майор Глинский, один из учеников Костенко; принесся через десять минут.
Мишаня Ястреб убит был сильным ударом «колющего тонкого предмета» в шею, в то время, когда он наклонился за книгой — ротапринтное издание «Царствование Алексея Михайловича». Отпечатков пальцев обнаружить не удалось, работал профессионал: следов ограбления не было. Эксперт взял анализ на запах. Собака потеряла след в двухстах метрах от киоска, видимо, убийца сел в машину.
Взглянув на эксперта, Костенко поинтересовался хмуро:
— Когда его убили — примерно? Рискните ответить на глазок...
Эксперт Галина Михайловна еще раз прикоснулась тыльной стороной ладони к шее Ястреба:
— Вы меня ставите в неудобное положение, Владислав Романович, я должна поработать в морге... Приблизительно часа полтора тому назад... Но это не официальный ответ, чисто априорный, не взыщите...
Костенко попросил Глинского проверить карманы Ястреба, все бумажки с записями, а сам пошел к автомату.
— Манюнь, я, видно, сегодня поздно вернусь, ты ложись, солнце... Постарайся вспомнить, когда мне Ястреб звонил.
— Что-нибудь случилось?
— Да...
— Серьезно?
— Да.
— Ты не один?
— С табором...
— Слава богу... Он три раза звонил, Славуль... Днем, потом часов в семь и незадолго до твоего приезда.
— Разница была какая?
— Не понимаю...
Костенко рассердился:
— Ну, днем спокоен был, потом заволновался, вечером торопился...
— Я не помню, Славуль... Я как-то этим звонкам значения не придала... Последний раз он, кажется, чуть пьяненький был, какой-то агрессивно-торжествующий...
— «Я ему очень нужен», так он сказал?
— Вроде бы... Или «он знает, как я ему нужен»... Ты правда не один?
— Куда я один-то гожусь ныне, Машуня?! Спи, малыш... Не жди меня, чтоб я не дергался...
...Глинский выложил на стол паспорт Ястреба, удостоверение Общества книголюбов, ручку марки «Паркер» с золотым пером и записку: «Отдать Лене за поставку «Слепящей тьмы» в четверг, в семь».
— Сегодня четверг? — спросил Костенко.
— Четверг.
— Денег в киоске нет?
— Пять рублей в кармане убитого.
— А чего ж не вытащили?
— Наука хочет посмотреть пальцы.
— Слушай, Глинский, мы с тобой можем сейчас установить Люду? Ту, которая работает секретарем в кооперативе «Заря»? Кооператив заметный: продает инструменты, компьютеры, ксероксы...
— Нам бы хоть один подарил... Фамилии этой Люды нет, товарищ полковник?
— Я Костенко, а не полковник, Глинский... Не надо так меня... Фамилии нет. Проси установку на председателя правления кооператива, через него пойдем на эту самую Людку, она мне нужна...
Бригада осталась работать в киоске, а Глинский с Костенко поехали на Петровку.
...Дмитрия Игоревича Аршанского, председателя кооператива «Заря», нашли у Черных, в кооперативном ресторане на берегу Москвы-реки. Гулял, плясал самозабвенно — махал маленькими ручками, изображая рок, вертел двух роскошных жопастых девок, которые смотрели на него, маленького лысого коротышку, с обожанием.
Костенко пригласил его на улицу:
— Мне Людка нужна, Дмитрий Игоревич. Срочно. Не откажите в любезности дать ее телефон или адрес.
— Что, малышок наградила столицу еще одним спидом? — Аршанский мгновенно протрезвел. — Документы извольте, пожалуйста.
— Я оперативный дежурный по МУРу, — представился Глинский. — Вот мое удостоверение.
— МУР не по нашей части, — усмехнулся Аршанский. — Кооперацию добивают затаившиеся сталинисты и общинные плакальщики... Что с ней случилось? Девка хорошая, слаба, правда, на передок, но ведь это МУР не тревожит... Телефон у нее легкий для запоминания: четыреста девяносто девять, девяносто девять, сорок, она, мне кажется, с начальником абонентской сети установила дружеские отношения...
— Адрес не помните?
— Один раз был. Ночью... В состоянии подпития, не взыщите... Еще вопросы есть?
— Завтра не нашли бы время поговорить со мной? — спросил Костенко. — Не допрос, не вербовка — мне нужен ваш совет, всего лишь.
— Совет вам — это и есть вербовка, — заметил Аршанский. — Звоните после семи, может быть, я выкрою для вас полчаса. Но не обещаю, очень много встреч... Предмет совета?
— Убийство.
— Рэкет?
— Нет.
— Хм... А каковы побудительные причины?
— Не знаю. Поэтому прошу о встрече...
Оттуда же, из ресторана, позвонили Людке. Заспанная бабулька ответила раздраженно, с надрывной обидой: