Он был похож и в то же время не похож, как будто перед лицом госпожи вспыхнуло странное пламя и высветило новые черты и выражение лица, каких раньше не бывало у нее. Совершенство черт, великолепие красок, все это было; но я полагаю, что художник рисовал так много необычных средневековых чудовищ, что однажды увидел в госпоже что-то от прекрасной дьяволицы.
Ее алое платье, необычайно яркой окраски, как и все в этой картине, окружало ее фигуру мягкими складками, похожими на пламя; ее прекрасная головка показывалась из этого неистовства красок, как из бушующего горнила. Действительно, пурпурное платье, солнечный свет на лице, золотисто-красный отсвет на светлых волосах, ярко-розовая окраска губ, пылающие краски каждой детали на заднем плане — все это, вместе взятое, производило впечатление, которое никак нельзя было назвать приятным.
Но несмотря на всю свою странность, портрет не мог бы произвести более сильного впечатления на Джорджа Толбойса: он просидел перед ним в течение четверти часа, не проронив ни звука, не отрывая от него глаз, судорожно сжимая правой рукой подсвечник, другая же рука бессильно повисла вдоль туловища. Он пребывал в этом состоянии так долго, что Роберт, наконец, обернулся.
— Джордж, я думал, ты уснул.
— Да, почти что.
— Ты наверно простудился в той сырой комнате с гобеленами — хрипишь, как ворон. Но пойдем же.
Роберт Одли взял свечу из его руки и пополз обратно через потайной ход, за ним Джордж, внешне спокойный, но едва ли такой, как обычно.
Алисия ждала их в детской.
— Ну и как? — поинтересовалась она.
— Мы все успели. Но мне не нравится портрет, в нем что-то странное.
— Да, это так, — согласилась Алисия. — Но у меня свое представление о нем. Я думаю, что художник под воздействием вдохновения способен увидеть в обычном лице нечто другое, невидимое простому глазу. Мы никогда не видели у госпожи того выражения, что на портрете, но я полагаю, она могла бы быть такой.
— Алисия, — взмолился Роберт Одли, — не будь такой романтичной!
— Но, Роберт…
— Не надо, если ты любишь меня. Картина — это картина, а госпожа — это госпожа. Я воспринимаю все именно так, и я не метафизик: не разубеждай меня.
Он повторил это несколько раз с ужасом, вполне искренним и затем, позаимствовав зонтик на случай грозы, покинул Корт, ведя за собой молчаливого Джорджа Толбойса. Единственная стрелка причудливых часов перескочила на девять, когда они дошли до арки, но прежде чем пройти под ее тенью, им пришлось отступить в сторону и пропустить экипаж, проехавший мимо них. Это была пролетка из деревни, хорошенькое личико леди Одли выглядывало из окошка. Несмотря на темноту, она разглядела две темные фигуры.
— Кто это? — спросила она, высунув голову из окошка. — Это садовник?
— Нет, моя дорогая тетушка, — ответил смеясь Роберт. — Это ваш самый преданный племянник.
Они с Джорджем остановились у арки, пока пролетка подъехала к дверям и удивленные слуги вышли встретить господ.
— Я думаю, сегодня вечером дождя не будет, — сказал баронет, взглянув на небо. — Но завтра наверняка разразится гроза.
Глава 9После бури
Сэр Майкл ошибся в своем предсказании погоды. Гроза не заставила себя долго ждать, она разразилась с ужасающей яростью над деревушкой Одли за полчаса до полуночи.
Роберт Одли относился к грозе и молнии с тем же спокойствием, с каким воспринимал все невзгоды жизни. Он лежал на диване в гостиной, читая газету из Челмсфорда пятидневной давности и попивая холодный пунш из огромного бокала. Но на Джорджа Толбойса буря производила совсем иное действие. Роберт был удивлен, когда, взглянув на своего друга, увидел, что тот сидит напротив открытого окна, белый как мел, и пристально смотрит на черное небо, сотрясаемое громом и вспышками молний.
— Джордж, — позвал его Роберт, немного понаблюдав за ним, — ты боишься молнии?
— Нет, — отрывисто ответил он.
— Но, мой дорогой, многие, даже самые храбрые люди, боялись ее. Едва ли это можно назвать страхом, это естественно. Я уверен, что ты боишься.
— Нет, не боюсь.
— Но Джордж, если бы ты увидел себя, бледного и изможденного, с огромными ввалившимися глазами, прикованными к небу, как будто ты увидел там привидение. Говорю тебе, я знаю, — ты боишься.
— А я говорю, что нет.
— Джордж Толбойс, ты не только боишься молнии, но и злишься на себя за это и на меня за то, что я заметил твой страх.
— Роберт Одли, если ты произнесешь еще хоть одно слово, я тебя ударю, — сказав это, мистер Толбойс вышел из комнаты, с силой хлопнув дверью.
Те черные тучи, что закрывали душную землю, словно крыша из раскаленного железа, неожиданно исторгли из себя потоки ливня, когда Джордж выходил из комнаты; но если молодой человек боялся молнии, то дождя он явно не испугался, так как сразу же спустился к входной двери и вышел на мокрую дорогу.
Около двадцати минут он ходил туда и обратно под проливным дождем, а затем вернулся в таверну и поднялся в свою комнату. Роберт Одли встретил его, промокшего насквозь, на лестничной площадке.
— Ты идешь спать, Джордж?
— Да.
— Но у тебя нет свечи.
— Она не нужна мне.
— Но взгляни на свою одежду! Ты видишь, что с тебя течет? Бога ради, что тебя вынесло из дома в такую ночь?
— Я устал и хочу спать — не мешай мне.
— Может, ты выпьешь горячего бренди с водой, Джордж?
Роберт Одли мешал Джорджу пройти, он беспокоился, что его друг ляжет спать в таком состоянии, но Джордж со злостью оттолкнул его, и проходя мимо, сказал тем же хриплым голосом, какой Роберт заметил у него в Корте:
— Оставь меня в покое, Роберт Одли, и держись от меня подальше.
Роберт последовал за ним в спальню, но молодой человек захлопнул дверь у него перед носом, поэтому ему ничего больше не оставалось, как предоставить мистера Толбойса самому себе.
«Мое замечание о том, что он боится молнии, вызвало его раздражение», — подумал Роберт, спокойно укладываясь спать, абсолютно равнодушный к раскатам грома, сотрясавшим, казалось, его кровать, и к молнии, отблески которой играли на зеркальных дверцах шкафа.
Гроза пронеслась над тихой деревушкой Одли, и проснувшись на следующее утро, Роберт увидел яркое солнце и между белыми занавесками окна кусочек безоблачного неба.
Иногда после бури бывает такое ясное, спокойное утро. Звонко пели птицы, на полях поднялась желтая пшеница и гордо колосилась после ожесточенной схватки с бурей, которая на протяжении ночи пыталась с помощью ветра и дождя склонить к земле тяжелые колосья. Листья дикого винограда весело стучали в окошко Роберта, отряхивая блестящие, как бриллианты, капли дождя с каждой веточки и усика.
Джордж уже ожидал своего друга за столом, накрытым к завтраку. Он был бледен, но абсолютно спокоен.
Он пожал Роберту руку в прежней, сердечной манере, которая была присуща ему до того, как ужасное несчастье настигло его и разрушило его жизнь.
— Прости меня Боб, — извинился он, — за мое недостойное вчерашнее поведение. Ты был совершенно прав, гроза выбила меня из колеи. Она всегда оказывала на меня такое действие, еще со времен юности.
— Ничего, старина. Мы уезжаем или, может быть, останемся и пообедаем сегодня вечером с дядей? — спросил Роберт.
— Ни то, ни другое, Боб. Сегодня такое чудесное утро. А что, если мы прогуляемся, половим рыбу и вернемся в город поездом в шесть пятнадцать вечером?
Роберт Одли согласился бы на что угодно, только чтобы не противоречить своему другу, поэтому, позавтракав и заказав обед на четыре часа, Джордж Толбойс вооружился удочкой и отправился на прогулку в сопровождении своего друга.
Но если раскаты грома, которые потрясали гостиницу «Солнце», не нарушили спокойствия Роберта Одли, то совсем иначе обстояло дело с более тонкими чувствами юной супруги его дяди. Она страшно боялась молнии. Ее кровать перенесли в угол комнаты, плотно задернули вокруг нее занавески, и она лежала там, зарывшись лицом в подушки и конвульсивно вздрагивая от каждого раската грома. Сэр Майкл, чье сердце никогда не знало страха, тревожился за это хрупкое создание, которое ему судьбой было предназначено оберегать. Госпожа не желала ложиться спать почти до трех часов ночи, когда последний раскат грома не затих в дальних холмах. Все это время она лежала, не сняв своего красивого шелкового платья, закутавшись в одеяла, из-за которых было видно только ее искаженное страхом лицо, и спрашивала время от времени, закончилась ли гроза.
Ближе к четырем часам ее муж, почти всю ночь просидевший у ее постели, заметил, что она все-таки уснула глубоким сном; пробудилась она почти пять часов спустя.
Люси вышла к завтраку в половине десятого, напевая какую-то шотландскую песенку, с легким румянцем на щеках. Как и вся природа после бури, она вновь стала красивой и веселой при солнечном свете. Напевая, она легким шагом вышла на лужайку, то тут, то там срывая последние розы, добавила к ним две веточки герани, и легко шагая по росистой траве, выглядела такой же свежей и сияющей, как и цветы в ее руках. Войдя в дом через стеклянные двери, она попала в объятия баронета.
— Любимая, — обрадовался он, — какое счастье, что ты опять весела! Знаешь, Люси, прошлой ночью, когда я увидел твое бледное маленькое личико из-под зеленых покрывал, с красными кругами вокруг запавших глаз, мне было трудно узнать свою маленькую жену в этом мертвенно-бледном, дрожащем, испуганном создании. Слава богу, что сегодня солнечное утро вернуло румянец твоим щекам! Я молю Бога, Люси, чтобы мне больше никогда не увидеть тебя такой, как прошлой ночью.
Люси встала на цыпочки, чтобы поцеловать его, но он был так высок, что она доставала ему только до бороды. Она сказала ему, смеясь, что всегда была глупой и трусливой — боялась собак, боялась коров, боялась грозы и бурного моря.
— Боялась всего на свете, кроме моего обожаемого, благородного, красивого супруга, — добавила она.