В услужение госпоже из Лондона была привезена новая горничная вместо Фебы Маркс — очень яркая девица, которая носила черное атласное платье и розовые ленты на чепчике и постоянно жаловалась на скуку, царившую в Одли-Корт.
На Рождество в старый особняк приехали гости. Сельский сквайр и его толстая жена заняли комнату с гобеленами; веселые девушки носились по длинным коридорам, а молодые люди выглядывали из забранных решетками окон, наблюдая за южными ветрами и облачным небом; в старых конюшнях не осталось ни одного свободного стойла; во дворе на скорую руку была установлена кузница, чтобы подковывать лошадей; стало шумно из-за непрестанного лая собак; на верхних этажах толпились слуги; в каждом маленьком створчатом окошке, укрывшемся под фронтоном, и в каждом слуховом оконце на причудливой старой крыше мерцали свечи в зимней ночи; так что какой-нибудь застигнутый ночью путник, неожиданно вышедший к Одли-Корту, обманутый светом, шумом и суетой, мог легко впасть в заблуждение и принять гостеприимный особняк за старомодную гостиницу, которые исчезли с лица земли давным-давно, с той поры, как последняя почтовая карета совершила свое печальное путешествие во двор скупщика.
Среди других гостей в Эссекс на охотничий сезон прибыл мастер Роберт Одли, с полудюжиной французских романов, ящиком сигар и тремя фунтами турецкого табака в своем чемодане.
Молодые сельские сквайры, беседовавшие за завтраком лишь о голландских кобылах и жеребятах, о славных семичасовых поездках верхом через три графства, и которые вставали от накрытого стола, дожевывая холодный филей, чтобы взглянуть на растянутое сухожилие лошади или на жеребенка, только что привезенного от ветеринара, так вот эти самые сквайры сочли Роберта Одли, мирно жующего кусочек хлеба с мармеладом, персоной, не стоящей их внимания.
Молодой адвокат привез с собой пару собак, и сельские джентльмены, которые платили по 50 фунтов за пойнтера и могли проехать сотню миль, чтобы посмотреть на выводок сеттеров, прежде чем заключить сделку, громко смеялись над двумя несчастными шавками; одна из них бежала за Робертом от Ченсери-Лейн, другую же Роберт отобрал у уличного торговца, который бил ее. И более того, так как Роберт настаивал, чтобы эти два весьма плачевного вида животных находились под его креслом в гостиной (к большому раздражению госпожи, которая, как мы знаем, не любила собак), то гости Одли-Корта смотрели на племянника баронета как на безобидного чудака.
Во время своих прошлых посещений Корта Роберт Одли выказывал слабый интерес к занятиям спортом. На спокойном сером пони сэра Майкла он не спеша трусил по вспаханным полям, и, притомившись, останавливался, тяжело дыша, у ближайшего фермерского дома и выражал сильнейшее желание больше не гнаться за гончими в это утро. Он зашел так далеко, что надел с великим трудом пару коньков с целью покататься по замерзшему пруду и позорно упал при первой же попытке; раскинув руки, он безмятежно лежал на спине, пока стоящие рядом не решили, что пора его поднять. Он уселся на заднем сиденье экипажа во время приятной утренней прогулки, бурно протестуя, когда коляска ехала в гору, и каждые десять минут требуя остановиться, чтобы поправить подушки. Но в этом году он не был склонен к подобного рода развлечениям. Все время он проводил, слоняясь по гостиной и стараясь угодить и быть любезным с госпожой и Алисией.
Леди Одли принимала знаки внимания племянника в своей изящной детской манере, которую ее обожатели находили очаровательной; но Алисия была возмущена переменой в поведении кузена.
— Вы всегда были жалким, бездушным занудой, Боб, — с презрением разразилась юная леди, врываясь в гостиную в костюме для верховой езды после охотничьего завтрака, на который Роберт не явился, предпочитая чашку чая в будуаре госпожи. — Но в этому году не знаю, что на вас нашло. Вы не годитесь ни на что, кроме как держать шелковую ленточку и читать Теннисона леди Одли.
— Моя дорогая вспыльчивая, стремительная Алисия, успокойтесь, — взмолился молодой человек. — Вывод — это не барьер, и вам не стоит выносить свое суждение так быстро, как несется ваша лошадка Аталанта, беря барьер, в погоне за несчастной лисой. Леди Одли интересует меня, а соседи моего дяди — не очень. Этот ответ вас удовлетворит, Алисия?
Мисс Одли презрительно вскинула голову.
— Лучшего ответа я от вас и не получу, Боб, — нетерпеливо произнесла она. — Ради бога, развлекайтесь как хотите; сидите, развалившись, в кресле хоть целый день с этими вашими нелепыми собаками на коленях, портите портьеры госпожи своими сигарами и раздражайте всех в доме своей глупой флегматичной физиономией.
Услышав эту тираду, мистер Роберт Одли широко раскрыл свои красивые серые глаза и беспомощно посмотрел на Алисию.
Молодая леди расхаживала по комнате, постукивая кнутом по своему костюму для верховой езды. Ее глаза горели гневным огнем, на смуглых щеках выступил яркий румянец. По всем этим признакам молодой адвокат не мог не догадаться, что его кузина в гневе.
— Да, — повторила она, — своей глупой, флегматичной физиономией. Вы знаете, Роберт Одли, что, несмотря на ваше показное дружелюбие, вас переполняют тщеславие и надменность. Вы свысока взираете на наши развлечения; вы поднимаете брови, пожимаете плечами, откидываетесь назад в своем кресле и игнорируете нас и наши занятия. Вы эгоистичный сибарит без сердца…
— Алисия! Бога ради!
Выронив газету, он беспомощно смотрел на свою обидчицу.
— Да, эгоистичный, Роберт Одли! Вы приводите домой полуголодных собак, потому что вам нравятся голодные собаки. Вы наклоняетесь и гладите каждую шавку на деревенской улице, потому что вам нравятся никчемные жучки. Вы обращаете внимание на маленьких детей и даете им полпенса, потому что вам это доставляет удовольствие. Но вы поднимаете ваши брови на четверть ярда, когда бедный сэр Гарри Тауэрс рассказывает какую-нибудь глупую историю, и лениво окидываете беднягу высокомерным взглядом. Что до вашего дружелюбия, вы скорее дадите ударить себя и скажете «спасибо», чем возьмете на себя труд дать сдачи; но вы не пройдете лишней мили, чтобы услужить своему лучшему другу. Да сэр Гарри стоит двадцати таких, как вы. Он, может быть, не умеет правильно говорить и поднимать брови до корней волос, но он пойдет в огонь и воду за девушку, которую любит, в то время как вы…
В этот момент, когда Роберт уже был готов к новой вспышке гнева, а Алисия, казалось, собиралась нанести свой главный удар, юная леди не выдержала и разразилась слезами.
Роберт вскочил с кресла, опрокинув собак на ковер.
— Алисия, моя дорогая, что с вами?
— Это… это… это перо от шляпы попало мне в глаза, — рыдала его кузина, и, прежде чем Роберт смог проверить справедливость этого утверждения, Алисия пулей вылетела из комнаты.
Мистер Одли собирался последовать за ней, когда среди шума, поднятого во дворе гостями, собаками и конюхами, он различил ее голос. Сэр Гарри Тауэрс, самый аристократичный молодой спортсмен в окрестностях, поддерживал ее маленькую ступню в своей руке, пока она вскакивала в седло.
— Боже мой! — воскликнул Роберт, наблюдая за веселой стайкой всадников, пока они не скрылись под аркой. — Что все это значит? Как превосходно она сидит на лошади! И какая стройная фигурка, и красивое, открытое, смуглое лицо; но так налететь на человека без малейшего повода! Вот результат того, что девушке позволяют гнаться за сворой гончих. Она научилась смотреть на все жизненные препятствия как на несколько футов бревен или поваленный забор, и она мчится по жизни словно по графским просторам, — прямо вперед и невзирая ни на что. Какой она могла бы быть чудесной девушкой, если бы воспитывалась на Фигтри-Корт! Если я когда-нибудь женюсь и у меня будут дочери, они получат самое лучшее образование и не ступят за порог дома, пока не достигнут возраста, когда их можно будет выдать замуж, и тогда я сам проведу их через Флит-стрит к церкви Святого Дунстана и передам в руки мужей.
Роберт Одли еще был занят этими размышлениями, когда в гостиную вошла госпожа, свежая и сияющая в своем элегантном утреннем костюме, ее золотистые локоны блестели от ароматизированной воды, в которой она купалась, в руках она держала альбом для рисования. Она установила маленький мольберт на столике у окна и начала смешивать краски на палитре. Полуприкрыв глаза, Роберт наблюдал за ней.
— Моя сигара не беспокоит вас, леди Одли?
— О нет, я привыкла к запаху табака. Мистер Доусон, врач, каждый вечер курил, когда я жила в его доме.
— Доусон — неплохой человек, не так ли? — небрежно спросил Роберт.
Госпожа залилась смехом.
— Самый лучший на свете, — подтвердила она. — Он платил мне двадцать пять фунтов в год — только представьте. Я хорошо помню, как получала деньги — шесть старых тусклых соверенов и маленькую кучку неопрятного, грязного серебра, только что полученного от пациентов! Но тогда я была так рада получить их, в то время как сейчас — не могу не смеяться, вспомнив об этом — эти краски стоят по гинее каждая, кармин и ультрамарин по тридцать шиллингов. Вчера я отдала миссис Доусон одно из моих шелковых платьев, бедняжка расцеловала меня, и врач нес узелок домой, спрятав его под плащом.
Госпожа долго и весело смеялась. Краски были смешаны, она срисовывала акварельный этюд, изображающий до невозможности красивого итальянского крестьянина в манере Тернера. Рисунок был почти закончен, ей оставалось только добавить несколько легких штрихов самой тонкой из своих кисточек. Она изящно подняла кисть, вглядываясь в картину.
Глаза Роберта Одли не отрывались от ее хорошенького лица.
— Это действительно перемена, — промолвил он после большой паузы, во время которой госпожа могла забыть, о чем говорила. — И большая перемена! Некоторые женщины пошли бы на что угодно, чтобы совершить такую перемену.
Ясные голубые глаза леди Одли расширились, она не отрываясь смотрела на молодого адвоката.
Зимнее солнце, осветив ее лицо из бокового окошка, озарило лазурью ее прекрасные глаза, пока не начало казаться, что они мерцают, становясь то голубыми, то зелеными, как опаловые оттенки моря изменяются в летний день. Маленькая кисточка выпала из ее руки, и алое пятно закрыло лицо крестьянина.