— Что я наделал? — шептал он беспомощно. — О боже, что я наделал?
— В два часа дня седьмого сентября прошлого года, — продолжал безжалостный обвиняющий голос, — Джорджа Толбойса видели живым и здоровым в одном доме в Эссексе.
Роберт остановился, чтобы посмотреть, какое действие произвели его слова. В старике не было заметно никакой перемены. Он сидел все так же, дрожа всем телом, тупо глядя перед собой невидящим взглядом и потеряв дар речи от ужаса.
— В два часа в тот самый день, — повторил Роберт, — моего бедного друга видели, живого и невредимого, в… в доме, о котором я говорил. С того часа и по сей день, его не видел ни один человек. Я предпринял шаги, которые должны были бы принести известия о его местопребывании, будь он жив. Я проделал это терпеливо и тщательно, вначале даже с надеждой. Теперь я знаю, что его нет в живых.
Роберт Одли ожидал, что старик как-то отреагирует на его слова, но он совершенно не был готов к тому жестокому страданию, страшному ужасу, которые исказили лицо мистера Мэлдона, когда Роберт произнес последние слова.
— Нет, нет, нет, — снова и снова повторял лейтенант высоким пронзительным голосом, — нет, нет! Бога ради, не говорите этого! Только не мертв, что угодно, но не мертв! Возможно, скрывается, может, его подкупили, чтобы не мешал, но не мертв, не мертв, не мертв!
Потеряв самообладание, он громко выкрикивал эти слова, бил себя кулаками по седой шевелюре, раскачивался, как маятник, на стуле. Его слабые руки больше не дрожали.
— Я убежден, — продолжал Роберт тем же мрачным, неумолимым тоном, — что мой друг никогда не покидал Эссекс, и я убежден, что он умер седьмого сентября прошлого года.
Несчастный старик, все еще колотя себя руками по голове, сполз со стула и скорчился у ног Роберта.
— О нет, нет, бога ради, нет! — хрипло кричал он. — Нет! Вы не знаете, что говорите, о чем просите меня думать, вы не сознаете своих слов!
— Я слишком хорошо осознаю их значение и весомость, так же, как и вы, мистер Мэлдон. Помоги нам Бог!
— Ох, что я делаю? Что я делаю? — обессиленно бормотал старик, затем, с усилием поднявшись на ноги, он выпрямился во весь рост и произнес в несвойственной ему манере, не без достоинства — достоинства, которое всегда должно быть неотделимо от невыразимого горя, в какой бы форме оно не проявлялось, — мрачно произнес:
— Вы не имеете права приходить сюда и пугать человека, который выпил и немного не в себе. Вы не имеете никакого права это делать, мистер Одли. Даже офицер, офицер, сэр, который… который… — Он не заикался, но его губы так сильно дрожали, что слова, казалось, разбились на кусочки от этой дрожи. — Повторяю, офицер, сэр, который арестовывает вора или… — Он остановился, чтобы облизнуть губы и остановить таким образом эту дрожь, но ему это не удалось. — Вора или убийцу… — Голос изменил ему, и только по его трясущимся губам догадался Роберт о значении последнего слова. — Предупреждает его, сэр, что он не может сказать ничего, что повредило бы ему или… или… другим людям. Закон… закон, сэр, милостив к… к подозреваемому преступнику. Но вы, сэр, вы… вы приходите в мой дом в такое время, когда… когда вопреки обыкновению, так вам и все кругом скажут, я обычно трезв, вы приходите и увидев, что я… что я немного не в себе, вы используете эту возможность, чтобы устрашить меня, и… и это неправильно, сэр, это…
Его дальнейшие слова остались невысказанными; задыхаясь, как будто они душили его, он упал на стул, уронил голову на стол и громко разрыдался. Возможно, среди всех злосчастных семейных драм, которые разыгрывались в этих убогих домишках, среди всех ничтожных страданий, позорного стыда, жестокого горя, горького бесчестья, никогда не было такой трагедии. Старик, спрятав лицо от дневного света, безудержно рыдал. Безнадежно и жалостно созерцал Роберт эту сцену.
«Если бы я знал, — подумал он, — я бы пощадил его. Возможно, было бы лучше пощадить его».
Убогая комната, грязь, беспорядок, фигура старика, его седая голова на заляпанной скатерти среди остатков не очень изысканного обеда, — все это расплывалось перед глазами Роберта Одли, когда он вспоминал другого человека, почти такого же возраста, но столь отличающегося во всем! И который мог испытать такое же или даже более мучительное страдание и проливать еще более горькие слезы. Это мгновение, когда слезы подступили к его глазам и затуманили жалкое зрелище, было достаточно долгим, чтобы вернуть его обратно в Эссекс и показать образ дяди, пораженного стыдом и горем.
«Почему я продолжаю это? — размышлял он. — Как я безжалостен, и как неумолимо влечет меня мой жребий. Это не я, это та рука, что манит меня все дальше и дальше по темной дороге, о конце которой я не смею даже думать».
Он думал об этом, пока сидел, спрятав лицо, борясь со своей жестокой болью и не в силах успокоить ее.
— Мистер Мэлдон, — произнес Роберт Одли, немного помолчав. — Я не прошу вас простить меня за то, что навлек на вас, так как мной владеет столь сильное чувство, что рано или поздно оно должно было проявиться. Есть такие… — Он замолчал в нерешительности. Рыдания не прекращались: они становились то тише, то громче, то разражались с новой силой, то на мгновение затихали, но не прекращались. — Есть такие вещи, которые, как говорится, нельзя спрятать. Все тайное рано или поздно становится явным. Я думаю, сколь мудры эти старые, как мир, истины, которые люди постигали из собственного опыта, а не из книг. Если бы я и смирился с тем, что мой друг останется навеки в своей неизвестной могиле, весьма вероятно, что какой-нибудь незнакомец, который никогда не слышал имени Джорджа Толбойса, может по чистой случайности наткнуться на тайну его гибели. Возможно, завтра, или лет через десять, или даже в другом поколении, когда рука, поразившая его, будет так же холодна как и его собственная. Если бы я мог оставить это дело, если бы я только мог покинуть навсегда Англию, и намеренно избежать возможности когда-нибудь найти другой ключ к разгадке этой тайны, я бы сделал это, даже с радостью, но я не могу! Рука, которая сильнее, чем моя, манит меня вперед. Мне не хотелось воспользоваться своим преимуществом перед вами, но я обязан идти дальше, я обязан продолжать, если существует кто-нибудь, кого бы вы предупредили, сделайте это, предостерегите этого человека. Если тайна, к которой я постепенно, час за часом, приближаюсь, касается кого-либо, в ком вы заинтересованы, дайте ему ускользнуть прежде, чем я дойду до конца. Пусть они покинут эту страну, пусть покинут всех, кто их знает, всех, кому угрожает их зло, пусть они удалятся — их не будут преследовать. Но если они пренебрегут вашим предупреждением, попытаются сохранить свое нынешнее положение, не считаясь с тем, что вы намерены им сказать, — то пусть они берегутся меня, ибо когда час пробьет, клянусь, им не будет пощады.
Старик впервые за все время поднял голову и вытер свое морщинистое лицо грязным носовым платком.
— Заявляю вам, что я вас не понимаю, — произнес он. — Со всей ответственностью заявляю вам, что не могу понять ваших слов, и я не верю, что Джордж Толбойс мертв.
— Я бы отдал десять лет своей жизни, если бы мог увидеть его живым, — печально ответил Роберт. — Мне жаль вас, мистер Мэлдон, мне жаль всех нас.
— Я не верю, что мой зять мертв, — повторил лейтенант. — Я не верю, что бедный парень умер.
Миссис Плоусон вошла в комнату, ведя маленького Джорджи, чье сияющее лицо показывало, что могут сотворить желтое мыло и мытье с человеческим лицом.
— Боже мой! — воскликнула миссис Плоусон. — О чем это вы тут беседовали? Даже наверху были слышны ваши рыдания.
Маленький Джорджи подбежал к дедушке и погладил своей пухлой ручкой его мокрые от слез щеки.
— He плачь, дед, — утешил он его, — не плачь. Ты возьмешь мои часы в чистку, и добрый ювелир одолжит тебе денег, чтобы заплатить налог, пока он чистит часы. Пойдем к ювелиру, ты же знаешь, он живет на Хай-стрит, на его двери нарисованы золотые шарики, чтоб было всем понятно, что он — из Ломбард-Ломбардшира, — лепетал ребенок, произнося название через черточку. — Пойдем, дед.
Мальчик вытащил из-за пазухи драгоценную игрушку и направился к двери, гордый тем, что является обладателем столь полезного талисмана.
— В Саутгемптоне водятся волки, — объяснил он Роберту Одли, свысока кивая головой, — дедушка говорит, что когда он берет мои часы, он отпугивает волков от двери. А там, где вы живете, есть волки?
Молодой адвокат не ответил на вопрос ребенка, но остановил его, когда тот потянул деда к двери.
— Твоему дедушке сегодня не нужны часы, Джордж, — мрачно промолвил он.
— Тогда почему он грустный? — наивно спросил Джорджи. — Когда ему нужны часы, он всегда печальный и вот так бьет себя по лбу, — мальчик остановился, чтобы показать это своими маленькими кулачками, — и говорит, что она, то есть красивая леди, использует его, и он не может прогнать волка от двери, и тогда я говорю: «Дедушка, возьми часы», — и он берет меня на руки и говорит: «О, мой благословенный ангелочек! Как я могу украсть у моего ангелочка!» — и потом он плачет, но не так, как сегодня, не так громко, только слезы текут по его щекам.
Роберту Одли было тяжело слушать болтовню ребенка, но, казалось, она принесла облегчение старику. Он не слушал, о чем мальчик говорил; несколько раз прошелся он по небольшой комнате, пригладил свои всклокоченные волосы и позволил миссис Плоусон привести в порядок галстук.
— Бедный старый джентльмен, — вздохнула она, глядя на Роберта. — Что его так огорчило?
— Его зять умер, — ответил мистер Одли, не сводя глаз с сочувствующего лица миссис Плоусон. — Он умер спустя полтора года после смерти Элен Толбойс, которая похоронена на кладбище в Вентноре.
Она почти не изменилась в лице, но отвела глаза в сторону, когда он заговорил, и еще раз пришлось миссис Плоусон облизнуть свои побелевшие губы, прежде чем ответить ему.
— Бедный мистер Толбойс умер! — удивилась она. — Это действительно плохие новости, сэр.