— Люси, Люси, говорите прямо. Я вам не нравлюсь?
— Не нравитесь! Нет, нет!
— Вы кого-нибудь любите?
Она громко рассмеялась, услышав этот вопрос.
— Я не люблю никого на свете, — ответила она.
Он был рад ее ответу, и все же это и ее странный смех смущали его чувства. Помолчав несколько мгновений, он промолвил с усилием:
— Люси, я не буду просить от вас слишком многого. Осмелюсь сказать — я романтический старый глупый человек, но если вы не испытываете ко мне неприязни, и если вы никого другого не любите, я не вижу причины, почему мы не можем стать счастливой парой. Решено Люси?
— Да.
Баронет заключил ее в свои объятья и поцеловал в лоб; затем, спокойно пожелав ей спокойной ночи, он вышел из дома.
Он сразу вышел из дома, этот старый глупый человек, потому что в его сердце было какое-то странное чувство — не радость, не триумф, но что-то сродни разочарованию, какое-то удушающее и неудовлетворенное желание камнем лежало у него на сердце, как будто он нес труп у груди. Он нес труп той надежды, что умерла от слов Люси. Все сомнения, страхи и робкие надежды были кончены.
Люси Грэхем медленно поднималась по лестнице в свою маленькую комнату. Она поставила тусклую свечу на комод и села на край белой кровати, такая же тихая и белая, как драпировки, висевшие вокруг нее.
— Больше не будет зависимости, не будет тяжелой работы, не будет унижений, — прошептала она. — Все следы старой жизни исчезли — все нити к правде похоронены и забыты — за исключением этих, за исключением этих.
Она не убирала руки с черной ленточки вокруг шеи. Она вытащила ее из-под платья и посмотрела на предмет, прикрепленный к ней.
Это был не медальон, не миниатюра и не крестик: это было кольцо, завернутое в кусочек бумаги, желтой от времени и смятой от частых развертываний.
Глава 2На борту «Аргуса»
Он выбросил окурок сигары в море и, облокотившись о поручни, задумчиво смотрел на волны.
«Как они утомительно однообразны, — размышлял он. — Голубые, зеленые, опаловые; и снова опаловые, голубые, зеленые, красивые, конечно, но наблюдать за ними три месяца — это уж слишком, особенно…»
Он не попытался закончить предложение; его мысли, казалось, блуждали среди этих самых волн и унесли его за тысячу миль отсюда.
— Бедная малышка, как она будет рада! — пробормотал он, открывая коробку с сигарами и лениво обозревая ее содержимое. — Как она будет рада и удивлена! Бедная маленькая девочка! Через три с половиной года; да, она очень удивится.
Это был молодой человек около двадцати пяти лет, со смуглым лицом, загоревшим от длительного пребывания на солнце; у него были красивые карие глаза с черными ресницами, которые искрились мягкой доброй усмешкой, густая борода и усы, закрывавшие всю нижнюю часть лица. Высокий, могучего сложения, он носил свободный серый костюм и фетровую шляпу, небрежно наброшенную на темные волосы. Звали его Джордж Толбойс и он занимал одну из кормовых кают на борту добротного судна «Аргус», груженного австралийской шерстью и плывущего из Сиднея в Ливерпуль.
На «Аргусе» было мало пассажиров. Пожилой торговец шерстью, который возвращался на родину с женой и дочерьми, сколотив состояние в колониях; гувернантка тридцати пяти лет, плывущая домой, чтобы выйти замуж за человека, с которым была помолвлена пятнадцать лет назад; сентиментальная дочка зажиточного австралийского винного торговца, которая должна была закончить в Англии свое образование, и Джордж Толбойс были единственными пассажирами первого класса на борту.
Этот самый Джордж Толбойс был душой корабля; никто не знал, кто он и откуда, но все любили его. Он восседал во главе обеденного стола и помогал капитану потчевать пассажиров за дружеской трапезой. Он открывал бутылки с шампанским и пил со всеми присутствующими, рассказывал смешные истории и первый начинал смеяться так заразительно, что невозможно было остаться серьезным. Он был заводилой во всех играх, которые так увлекали это маленькое общество, что ураган мог пронестись над их головами, а они бы и не заметили; но он открыто признавался, что не имел способностей к висту и не мог отличить коня от ладьи на шахматной доске.
Действительно, мистер Толбойс не был слишком ученым джентльменом. Бледная гувернантка пыталась разговорить его на тему о модной литературе, но Джордж только подергивал себя за бороду и смотрел на нее, время от времени делая замечания, вроде: «А, да!» и «Ну конечно!». Сентиментальная юная леди, которая ехала домой, чтобы закончить образование, пытала его Шелли и Байроном, но он только смеялся, как будто поэзия была шуткой. Торговец шерстью пытался выяснить его мнение о политике, но он оказался не очень сведущ в ней; итак, его оставили в покое — курить сигары, болтать с матросами, слоняться по палубе и глазеть на воду. Но когда «Аргусу» осталось плыть менее четырех недель до Англии, все заметили перемену в Джордже Толбойсе. Он стал беспокоен; иногда так весел, что каюта содрогалась от смеха, иногда мрачен и задумчив. Хотя он был любимцем среди матросов, они вконец устали от его беспрестанных вопросов о возможном времени прибытия. Произойдет ли это через десять дней, одиннадцать или тринадцать? Попутный ли ветер? Сколько узлов в час делает судно? А то вдруг его охватывало буйство, и он топал ногами по палубе и кричал, что это разбитое старое корыто, а его владельцы — мошенники, рекламируя его как быстроходный «Аргус». Он не был пассажирским судном, не был приспособлен, чтобы перевозить нетерпеливые живые существа с сердцами и душами, он был годен только на то, чтобы грузить его тюками глупой шерсти.
Солнце опускалось за море, когда Джордж Толбойс закурил сигару в этот августовский вечер. Еще десять дней, как сказали ему днем матросы, и они увидят английское побережье.
— Я поплыву на берег в первой же лодке, — кричал он, — даже в яичной скорлупе. Клянусь, если до этого дойдет, я вплавь доберусь до берега.
Его спутники, за исключением бледной гувернантки, смеялись, видя его нетерпение; она лишь вздыхала, наблюдая за молодым человеком, который негодовал на медленно тянущееся время, беспокойно метался по каюте, бегал вверх и вниз по лестнице и неотрывно смотрел на волны.
Когда багровый луч солнца коснулся воды, гувернантка поднялась из каюты на палубу, чтобы прогуляться, пока пассажиры сидели внизу за стаканом вина. Подойдя к Джорджу, она стала с ним рядом, наблюдая багровый закат на западном небосклоне.
Эта дама была очень спокойна и сдержанна, редко участвовала в развлечениях, никогда не смеялась и очень мало говорила, но они с Джорджем Толбойсом стали лучшими друзьями во время плавания.
— Моя сигара не раздражает вас, мисс Морли? — спросил он, вынимая ее изо рта.
— Вовсе нет, курите, пожалуйста. Я только подошла взглянуть на закат. Какой чудесный вечер!
— Да-да, конечно, — ответил он нетерпеливо. — И все же такой длинный, такой длинный! Еще десять бесконечных дней и десять утомительных ночей прежде, чем мы причалим.
— Да, — промолвила, вздохнув, мисс Морли. — Вы хотите, чтобы время бежало быстрее?
— Хочу ли я? — вскричал Джордж. — А вы разве нет?
— Едва ли.
— Но разве в Англии нет никого, кого вы любите? Разве никто не ждет вашего приезда?
— Я надеюсь на это, — мрачно ответила она. Некоторое время они молчали, он курил сигару с яростным нетерпением, как будто своим беспокойством мог ускорить ход судна, она смотрела на угасающий свет грустными голубыми глазами; глазами, поблекшими от чтения книг с мелким шрифтом и точной швейной работы; глазами, которые, возможно, поблекли от слез, тайно пролитых в безмолвные часы одиноких ночей.
— Взгляните! — неожиданно воскликнул Джордж, указывая в другую сторону, чем та, куда смотрела мисс Морли. — Там новая луна.
Она подняла глаза к бледному серпу молодого месяца, сама почти такая же бледная и безжизненная.
— Мы увидели его в первый раз. Нужно загадать желание! — сказал Джордж. — Я знаю, чего хочу.
— Чего?
— Чтобы мы быстрее добрались до дома.
— А я хочу, чтобы нас не постигло разочарование, когда мы туда доберемся, — печально ответила гувернантка.
— Разочарование!
Он вздрогнул, как будто его ударили, и спросил, что она имела в виду.
— Я имею в виду следующее, — она говорила быстро, с беспокойным движением своих тонких пальцев. — Я хочу сказать, что по мере завершения этого долгого путешествия, надежда угасает в моем сердце: меня охватывает болезненный страх, что в конце не все будет благополучно. Чувства человека, с которым я должна встретиться, могли измениться; или он мог сохранить свое чувство до того момента, когда увидит меня, и затем в мгновение ока утратить его при виде моего бледного изможденного лица, а ведь меня считали хорошенькой, мистер Толбойс, когда я уплывала в Сидней пятнадцать лет назад; или жизнь могла сделать его корыстным и эгоистичным, и он мог желать встречи со мной только из-за тех сбережений, что я сделала за пятнадцать лет. Опять же, он мог умереть. Он мог быть вполне здоров еще за неделю до нашего прибытия, а в эти последние дни мог подхватить лихорадку и умереть за час до того, как наш корабль бросит якорь. Я все думаю об этом, мистер Толбойс, эти сцены мучительно проносятся в моем воображении по двадцать раз за день. Двадцать раз в день! — повторила она. — Да что там, по тысяче раз в день.
Джордж Толбойс стоял недвижимый с сигарой в руке и слушал ее так напряженно, что когда она произнесла последние слова, его напряжение спало, и он уронил сигару в воду.
— Подумать только, — продолжала она, больше разговаривая сама с собой, чем с ним. — Подумать только, оглядываясь назад, как я была полна надежд, когда корабль отплыл, я совсем не думала о разочаровании, но представляла радость встречи, слова, которые он скажет, интонацию, взгляды; но этот последний месяц путешествия, день за днем, час за часом, мое сердце сжимается, мечты угасают, и я страшусь конца, как будто знаю, что еду в Англию на похороны.