— Вы так добры ко мне, дорогой, — тихо прошептала она. — Вы никому не позволите навредить мне, не так ли?
— Навредить тебе? — повторил баронет. — Нет, любовь моя.
— Ведь знаете, дорогой, — продолжала госпожа, — в мире много злых людей, помимо сумасшедших, и в интересах некоторых людей может быть навредить мне.
— Им лучше и не пытаться, моя дорогая, — ответил сэр Майкл. — Если они осмелятся, то окажутся в опасном положении.
Леди Одли громко рассмеялась, весело и победно; ее смех, словно звон серебряных колокольчиков, разнесся по тихой комнате.
— Любимый мой, — промолвила она, — я знаю, вы любите меня. А теперь мне нужно бежать, дорогой, так как уже больше семи часов. Я приглашена на обед к миссис Монтфорд, но я хочу послать слугу с извинением, так как сейчас мне не до общества. Я останусь дома и буду ухаживать за вами, дорогой. Вы ляжете спать пораньше, не так ли, и позаботитесь о себе?
— Да, дорогая.
Госпожа вприпрыжку выскочила из комнаты, чтобы распорядиться насчет записки в дом, где она должна была обедать. Она на минуту задержалась, закрывая за собой дверь библиотеки, — помедлила, положив руку себе на грудь, чтобы успокоить быстрое биение сердца.
«Я боялась вас, мистер Роберт Одли, — подумала она, — но наступит время, когда у вас будет причина опасаться меня».
Глава 6Просьба Фебы
Пропасть между леди Одли и ее падчерицей не уменьшилась за те два месяца, что прошли со времени праздника Рождества, отмечавшегося в Одли-Корт. Между двумя женщинами не было открытой войны — лишь вооруженный нейтралитет, нарушавшийся время от времени короткими дамскими стычками и мимолетными словесными перепалками. К сожалению, Алисия предпочла бы заранее подготовленное сражение этому молчаливому и скрытому разладу, но с мачехой было не так-то легко поссориться. На возмущение и гнев у нее были мягкие ответы. Она очаровательно улыбалась в ответ на открытую раздражительность своей падчерицы и весело смеялась, видя плохое настроение юной леди. Возможно, будь она менее дружелюбной или имей она такой же характер, как у Алисии, эти две дамы уже выплеснули бы свою вражду в одной крупной ссоре и стали после этого друзьями. Но Люси Одли не развязывала войны. Она выкладывала свою неприязнь постепенно, до тех пор, пока разрыв между ею и падчерицей, увеличиваясь понемногу с каждым днем, не превратился в огромную пропасть, через которую уже невозможно было перелететь голубю мира. Не может быть примирения там, где нет открытой войны. Сначала должно быть бурное сражение с развевающимися знаменами и грохотом канонады, а уж потом будут подписаны мирные договоры и пожаты руки. Возможно, союз между Францией и Англией столь прочен благодаря воспоминанию о прошлых завоеваниях и разгромах. Мы ненавидели и били друг друга, но наконец выяснили отношения и теперь можем позволить себе броситься друг другу в объятья и клясться в вечной дружбе и любви.
Взаимной антипатии госпожи и Алисии способствовало также и то, что в большом доме сэра Майкла у каждой из них были свои апартаменты. Госпожа имела свои комнаты, как мы знаем, — роскошные покои, где было собрано все самое изящное и элегантное для удобства хозяйки. Алисия жила в другой части большого дома. У нее была ее любимая лошадка, ньюфаундленд и рисовальные принадлежности, что как-то скрашивало ее жизнь. Она была не очень счастлива, эта открытая добросердечная девушка, поскольку едва ли можно было чувствовать себя непринужденно в напряженной атмосфере Корта. Ее отец изменился — этот любимый отец, над которым она когда-то имела неограниченную власть капризного ребенка; теперь он принял другого правителя и подчинился новой власти. Понемногу власть госпожи все больше чувствовалась в доме, и Алисия видела, как отец постепенно удаляется от дочери через пролив, разделяющий ее и леди Одли, пока не оказался наконец на противоположном берегу пропасти и холодно смотрел на своего единственного ребенка через все увеличивающуюся бездну.
Алисия чувствовала, что он потерян для нее. Сияющие улыбки госпожи, ее ласковые слова, ее лучезарные взгляды и чарующая грация сделали свое дело, и сэр Майкл смотрел теперь на свою дочь как на какую-то своенравную капризную молодую особу, которая плохо относится к любимой им супруге.
Бедная Алисия видела все это и как могла несла свое бремя. Оказалось очень тяжело быть красивой сероглазой наследницей, иметь в своем распоряжении собак, лошадей и слуг, и в то же время быть совсем одинокой в этом мире, не имея ни одного друга, кому можно было излить свои горести.
«Если бы Боб был способен хоть на что-нибудь, я могла бы рассказать ему, как несчастна, — размышляла мисс Одли, — но я могу с таким же успехом поделиться своими тревогами с Цезарем».
Сэр Майкл Одли повиновался своей хорошенькой медсестре и лег спать в девять часов в этот холодный мартовский вечер. Возможно, спальня баронета была для больного приятным убежищем в такую холодную погоду. Темно-зеленые бархатные занавеси были задернуты у окон и вокруг огромной кровати. В широком камине горели дрова. На восхитительном маленьком столике у его кровати стояла настольная лампа и лежала кипа газет и журналов, положенных туда собственными хорошенькими ручками госпожи для развлечения больного.
Леди Одли просидела у постели около десяти минут, серьезно разговаривая с супругом об этом странном и ужасном деле — безумии Роберта Одли; затем поднялась и пожелала ему спокойной ночи. Она опустила пониже зеленый шелковый абажур лампы, заботливо поправив его для удобства баронета, чтобы свет не бил ему в глаза.
— Я покину тебя, дорогой, — сказала она. — если ты хочешь спать, это очень хорошо. Если захочешь почитать, книги и газеты рядом. Я оставлю дверь между нашими комнатами открытой и услышу, если ты позовешь меня.
Леди Одли прошла через свою гардеробную в будуар, где сидела со своим супругом до обеда.
В этой комнате можно было заметить множество признаков того, что она принадлежит изящной женщине. Рояль госпожи был открыт, на нем разбросаны ноты, роскошно переплетенные собрания сцен и фантазий. У окна стоял мольберт — свидетель таланта госпожи с акварельным наброском Корта и садов. Сказочной красоты вышивки из кружев и муслина, шелка всех цветов радуги и искусно окрашенная шерсть были разбросаны в беспорядке в роскошном покое; зеркала, изобретательно расставленные в противоположных углах мастером-драпировщиком, многократно отражали изображение госпожи — самый прекрасный объект в этой очаровательной комнате.
Посреди всего этого света ламп, позолоты, красок, богатства и красоты, в задумчивости сидела Люси Одли на низенькой скамеечке у камина.
Если бы мистер Холман Гант мог заглянуть в этот изысканный будуар, думаю, что в его воображении запечатлелась бы картина, которая могла бы быть воспроизведена на поясном портрете епископа для прославления братства прерафаэлитов. Госпожа сидела полуоткинувшись, опершись локтем о колено и положив точеный подбородок на ладонь; глубокие складки платья ниспадали длинными волнами с ее совершенной фигуры; алые отсветы огня в камине обволакивали ее мягкой дымкой, сквозь которую отсвечивали золотом ее волосы. Она казалась еще прекраснее от окружающего ее великолепия. Чашки из золота и слоновой кости работы Бенвенуто Челлини; застекленные шкафчики стиля «буль» с монограммой Марии-Антуанетты; повсюду эмблемы из розовых бутонов и союзов любящих, птичек и бабочек, купидонов и пастушек, богинь, придворных льстецов, крестьян и молочниц; статуэтки из паросского мрамора и светло-коричневого фарфора; позолоченные корзиночки с оранжерейными цветами; индийские шкатулки филигранной работы; хрупкие фарфоровые чашки цвета бирюзы, украшенные миниатюрами с изображениями Людовика XIV, Луизы де Вальери и Жанны-Мари Дюбарри; картины и позолоченные зеркала, блестящий атлас и прозрачные кружева — все, что можно купить за золото, было собрано здесь для украшения этой комнаты, в которой сидела сейчас госпожа, слушая, как пронзительно воет мартовский ветер, в окно стучат листья плюща, и глядя в пылающую бездну горящих углей.
Я бы стала проповедовать старое давно известное учение и надоедливо толковать об избитой морали, если бы воспользовалась случаем и выступила против искусства и красоты, поскольку госпожа была более несчастна в своих изящных апартаментах, чем полуголодная швея на своем чердаке. Она была несчастна из-за раны, слишком глубокой, чтобы ее можно было излечить такими лекарствами, как богатство и роскошь; но ее несчастье было неестественно, и я не вижу возможности воспользоваться фактом ее горя как аргументом в пользу бедности и лишений. Резные работы Бенвенуто Челлини и севрский фарфор не могли дать ей счастье, потому что уже не волновали ее. Она перестала быть наивной, и чистое удовольствие, получаемое нами от искусства и красоты, стало ей недоступно. Шесть или семь лет назад она была бы безмерно счастлива обладать этим маленьким дворцом Аладдина, но она покинула ряды беззаботных созданий, ищущих удовольствия, и забрела далеко в глубь пустынного лабиринта греха и вероломства, ужаса и преступления; и все сокровища, собранные для нее, давали ей лишь одну радость — швырнуть их на пол и топтать, уничтожая в жестоком отчаянии.
Но было кое-что, что вселяло в нее дикую радость, ужасное веселье. Если бы Роберт Одли, ее безжалостный враг и неумолимый гонитель, пал замертво в соседней комнате, она бы ликовала на его могиле.
Какие радости оставались у Лукреции Борджиа и Екатерины Медичи, когда страшная грань между невинностью и грехом была найдена, и погибшие создания одиноко стояли с внешней стороны? Лишь ужасные радости мести, вероломные восторги остались этим несчастным женщинам. С какой презрительной горечью, должно быть, взирали они на легкомысленное тщеславие, мелкие хитрости, жалкие грехи обычных преступников. Возможно, они страшно гордились чудовищностью своих преступлений, этой «божественностью ада», делавшей их величайшими из всех грешников.
Госпожа, сидя у огня в пустой комнате, устремив свои большие ясные голубые глаза в зияющую пропасть пламени горящих углей, возможно, думала о вещах, далеких от ужасной безмолвной борьбы, в которую оказалась вовлечена. Быть может, она размышляла о давно прошедших годах детской невинности, ребячьих шалостей и эгоизма или легкомысленных женских прегрешений, которые были так легки для ее совести. Возможно, в этих обращенных в прошлое мыслях она увидела то давнее время, когда впервые посмотрела в зеркало и поняла, что она красива: то роковое время, когда она впервые начала смотреть на свою красоту, как на Божий дар, безграничное обладание которым было противовесом всем девичьим недостаткам, всем юным прегрешениям. Вспомнила ли она тот день, в который этот сказочный природный дар красоты впервые научил ее быть эгоистичной и жестокой, безразличной к радостям и горю других, бессердечной и капризной, жаждущей восхищения, придирчивой и властной, обладающей тем мелочным женским тиранством, что хуже любого деспотизма? Проследила ли она каждое прегрешение своей жизни до его подлинного источника? И обнаружила ли она тот отравленный родник собственной преувеличенной оценки своего хорошенького личика? Если бы ее мысли забрели так далеко назад по течению жизни, она должна была раскаяться в горечи и отчаянии того первого дня, когда страсти стали ее властелинами, и три демона — Тщеславие, Эгоизм и Честолюбие соединили руки и произнесли: «Эта женщина — наша рабыня; посмотрим, кем она станет под нашим руководство