Роберт Одли благоговейно свернул письмо и опять положил его к той части тела под жилетом, где предположительно находилась область сердца. Затем он уселся в свое любимое кресло, набил и закурил трубку, и выкурил ее, задумчиво глядя на огонь в камине. Ленивый свет, мерцавший в его красивых серых глазах, говорил о мечтательной задумчивости, ни в коем случае мрачной или неприятной. Его мысли поднялись за голубоватые клубы табачного дыма и унесли его в яркую страну грез, где не было места смерти и тревогам, горю и позору: только он и Клара Толбойс в мире, сотворенном могуществом их любви.
Только когда был выкурен последний лист турецкого табака и из трубки выбит серый пепел о каминную решетку, прочь улетела очаровательная греза в ту великую сокровищницу, где видения, коих никогда не бывает в жизни, надежно заперты и охраняются суровым чародеем, который лишь время от времени поворачивает ключ и приоткрывает дверцу в свою кладовую к недолгому восторгу человечества. Но мечта улетела, и суровое бремя мрачной реальности вновь легло на плечи Роберта. «Что нужно от меня этому Марксу? — подумал адвокат. — Возможно, он боится умереть, пока не признается в чем-то. Он хочет сказать то, что я уже знаю, — историю преступления госпожи. Я уверен, что он знал о тайне. Я убедился в этом уже в тот вечер, когда впервые увидел его. Он знал о тайне и наживался на этом».
Роберту Одли очень не хотелось возвращаться в Эссекс. Как он встретится с Кларой Толбойс теперь, когда знает о тайне судьбы ее брата? Сколько лжи он должен ей наговорить или как увиливать, чтобы скрыть от нее правду! И все же будет ли правильно рассказать ей ту ужасную историю, что должна бросить мрачную тень на ее юность и убить всякую надежду, какую она еще втайне лелеяла? Он знал по собственному опыту, как можно надеяться вопреки всему, надеяться бессознательно; и мысль о том, что ее сердечко должно быть так же разбито знанием правды, как и его собственное, была для него непереносима. «Пусть лучше она понапрасну надеется до самого конца, — думал он. — Пусть лучше живет в поисках какого-нибудь ключа к тайне ее пропавшего брата, чем я сам дам ей в руки этот ключ и скажу: „Наши худшие опасения подтвердились. Брат, которого ты так любила, был подло убит в пору своей многообещающей молодости“».
Но Клара Толбойс писала ему, умоляя как можно скорее возвратиться в Эссекс. Разве мог он отказать ей в просьбе, как бы болезненно ни было это для него? К тому же человек, возможно, умирает и умоляет его приехать. Не будет ли жестоко отказаться ехать, без необходимости оттягивая время? Он посмотрел на часы. Без пяти минут девять. После ипсвичского почтового, отправлявшегося из Лондона в половине девятого, поездов до Одли больше не было; но из Шередита был поезд, отбывающий в одиннадцать и делающий остановку в Брентвуде между двенадцатью и часом ночи. Роберт решил ехать этим поездом и дойти пешком из Брентвуда до Одли, около шести миль.
У него оставалось еще много времени, и он сидел, мрачно размышляя у огня и удивляясь тем странным событиям, что заполнили его жизнь за последние полтора года, вставшим словно сердитые тени между его ленивыми привычками и им самим.
«Бог мой! — думал он, куря вторую трубку. — Разве можно сейчас поверить, что это я лодырничал целыми днями, сидя в кресле, читая Поля де Кока и куря мягкий турецкий табак, заглядывал в ложи для прессы, чтобы посмотреть новую карикатуру, и заканчивал вечер чтением „Клушицы и вороны“, отбивными и бледным элем у Эванса. Неужели это для меня жизнь была сплошным вихрем удовольствий? Неужели это я был одним из мальчишек, что катались на деревянных лошадках, в то время как другие ребята бегали босоногие по грязи и трудились в поте лица, чтобы заслужить покататься на лошади, когда работа закончена? Видит Бог, с тех пор я познал науку жизни, и теперь мне непременно нужно влюбиться и исполнять трагические песнопения в добавление к жалким вздохам и стонам. Клара Толбойс! Клара Толбойс! Скрыта ли в глубине твоих карих глаз милостивая улыбка? Что вы мне скажете, если я признаюсь, что люблю вас так же искренне, как оплакивал судьбу вашего брата — что из моей дружбы с убитым выросла новая сила и новые жизненные цели, ставшие еще крепче при знакомстве с вами и удивительным образом изменившие меня. Что она ответит мне? А! Бог знает. Если вдруг ей понравился цвет моих волос или звук моего голоса, быть может, она выслушает меня. Но будет ли она долго внимать мне, если я люблю ее искренней и чистой любовью, если я буду постоянен, честен и предан ей? Едва ли! Это может тронуть ее и вызвать жалость, но не больше! Надеюсь, что бедная маленькая Алисия найдет себе какого-нибудь светловолосого саксонца в путешествии. Надеюсь, что…»
Его мысли устало унеслись прочь и потерялись. Как мог он на что-то надеяться, пока его преследовал ужасный призрак непохороненного тела его друга? Он вспомнил историю — отвратительную, страшную, и все же восхитительную историю, от которой в один зимний вечер кровь застыла в его жилах, — историю о человеке, возможно маньяке, повсюду преследуемом видением непогребенного князя, который не мог покоиться в своем неосвященном укрытии. А что, если эта история повторяется? Что, если его отныне будет преследовать призрак убитого Джорджа Толбойса?
Он отбросил волосы со лба и нервно оглядел небольшую уютную комнату. Ему не очень понравились темные тени в углах. Дверь в гардеробную была открыта, он встал и закрыл ее, резко повернув ключ в замке.
— Недаром я начитался Александра Дюма и Уилки Коллинза, — прошептал он. — Мне хорошо знакомы их фокусы, крадущиеся шаги за спиной, приводящие в ужас белые лица за окном, светящиеся глаза в сумерках. Не странно ли это, когда ваш добродушный друг, за всю свою жизнь не сделавший ничего плохого, способен на любое зло в тот момент, когда становится привидением. Завтра я зажгу газовые лампы и попрошу старшего сына миссис Мэлони поспать в прихожей. Малый хорошо играет на расческе и составит мне приятную компанию.
Мистер Одли устало походил по комнате. Не имело смысла покидать Темпл до десяти часов, и даже тогда он наверняка доберется до станции на полчаса раньше. Он устал от курения. Смягчающее наркотическое влияние само по себе приятно, но нужно иметь чрезвычайно необщительный нрав, чтобы после полудюжины выкуренных трубок не почувствовать потребность в собеседнике, на которого можно задумчиво посматривать сквозь бледно-серый табачный туман и получить дружеский взгляд в ответ. Не думайте, что у Роберта Одли не было друзей, потому что он так часто оказывался в одиночестве в своих тихих комнатах. Та мрачная цель, что так круто перевернула всю его беззаботную жизнь, разъединила его с былыми товарищами, и только по этой причине он был один. Он отдалился от старых друзей. Как мог он сидеть с ними на дружеских вечеринках или за приятными небольшими обедами, где рекой лилось шампанское? Как мог он сидеть среди них, слушая их беззаботную болтовню о политике и опере, литературе и скачках, театрах и науке, скандалах, теологии, когда на нем висел ужасный груз тех темных страхов и подозрений, что неотступно следовали за ним днем и ночью? Он не мог! Он отдалился от тех людей, как будто и вправду был полицейским детективом, имеющим дело с низкими людьми, и уже не был подходящей компанией для честных джентльменов. Он перестал заглядывать в привычные любимые местечки и заперся в своих уединенных комнатах с постоянной тревогой за своего единственного товарища, пока не стал таким же нервным, каким в конечном счете делает постоянное одиночество даже самого сильного и умного человека, как бы он ни похвалялся своей силой и умом.
Часы на церкви Темпла и часы Святого Дунстана, Святого Клемента и сотни других церквей, чьи колокольни возвышались над крышами домов у реки, пробили наконец десять часов, и мистер Одли, надевший шляпу и пальто еще полчаса назад, вышел в маленькую прихожую и запер за собой дверь. Он опять подумал о том, чтобы взять к себе Патрика, как называла миссис Мэлони своего старшего сына. На следующий день юноша будет у него, и если призрак злополучного Джорджа Толбойса вторгнется в эти мрачные комнаты, ему придется проложить себе путь через тело Патрика, прежде чем добраться до комнаты, где спал владелец квартиры.
Не смейтесь над бедным Робертом от того, что он стал ипохондриком, услышав ужасный рассказ о смерти своего друга. Нет ничего более тонкого и хрупкого, чем невидимая грань, на которой всегда балансирует разум. Сумасшедший сегодня и в своем уме завтра.
Кто может забыть о докторе Сэмуеле Джонсоне? Заядлый спорщик в клубе, серьезный, представительный, суровый, безжалостный, строгий наставник мягкого Оливье, друг Гаррика и Рейнолдса сегодня вечером — и уже завтра перед закатом солнца слабый несчастный старик, которого нашли добрые мистер и миссис Трейл стоящим на коленях в своей уединенной комнате, в детском страхе и смятении, молясь милостивому Боженьке, чтобы он сохранил ему разум. Я думаю, воспоминание о том страшном дне должно было научить доктора крепко держать руку, когда он брал подсвечник и с него ручьем тек расплавленный воск на дорогой ковер его прекрасной покровительницы; и воспоминание это могло бы иметь более длительное воздействие и научить его быть милосердным, когда жена пивовара тоже сошла с ума и вышла замуж за того негодяя, итальянского певца. Кто не был безумен в какой-нибудь час одиночества в своей жизни? Кто застрахован от нарушения равновесия?
Флит-стрит была пустынна в этот час, и Роберт Одли, находясь в таком состоянии, когда повсюду мерещатся призраки, едва ли удивился бы, увидев компанию Джонсона, бесчинствующую в свете фонарей, или слепого Джона Мильтона, спускающегося со ступенек церкви Святого Брайда.
Мистер Одли сел в кэб на углу Фарриндон-стрит, и экипаж быстро помчался, громыхая, через открытый Смитфилдовский рынок — через лабиринт закоптелых улиц, выходивших на широкий бульвар Финсбери.
«Никто и никогда не видел привидений в кэбе, — подумал Роберт. — Даже Дюма еще до этого не додумался. Он бы сумел это изобразить, если бы такая мысль пришла ему в голову. „Возвращающийся в фиакре“, честное слово, неплохое название. Рассказ о каком-нибудь мрачном джентльмене в черном, кото