рый нанял экипаж и не сошелся в цене с возницей, обманом заманил его в пустынное место и вдруг обернулся каким-нибудь чудищем».
Кэб прогрохотал по крутому подъему к станции Шередит, и Роберт вышел у дверей этого непривлекательного строения. На полуночный поезд было мало пассажиров; Роберт прошелся по длинной пустынной деревянной платформе, читая огромные объявления, длинные буквы которых казались серыми призраками в тусклом свете ламп.
В купе он оказался совсем один. Совсем один? Но разве за последнее время не созвал он то призрачное сборище, самое живучее изо всех компаний? Тень Джорджа Толбойса преследовала его, даже в мягком купе первого класса выглядывала она из-за его спины, когда он смотрел в окошко, неслась впереди быстрого поезда в ту чащу, в неосвященный тайник, где покоились бренные останки мертвеца, позабытые и позаброшенные.
«Я должен достойно похоронить своего друга, — думал Роберт, когда проносившийся над ровными полями холодный ветер обдал его своим ледяным дыханием. — Я должен это сделать, иначе я умру от паники, что охватила меня сегодня. Я должен это сделать, невзирая на опасность, любой ценой. Даже ценой того разоблачения, что вернет безумную женщину из ее укрытия и поместит ее на скамью подсудимых». Он обрадовался, когда поезд остановился в Брентвуде около двенадцати ночи. Только еще один пассажир вышел на маленькой станции — дородный скотовод, ездивший в театр посмотреть трагедию. Сельские жители всегда смотрят трагедии. Им не нужны легкие водевили! Им не нужны красивая гостиная, модная лампа или французское окно, доверчивый муж, легкомысленная жена и изящная служанка госпожи, постоянно вытирающая пыль с мебели и докладывающая о гостях; им нравятся достойные монументальные трагедии из пяти актов.
Роберт Одли беспомощно огляделся, выйдя из Брентвуда и спустившись по пустынному холму в долину, лежащую между городком и другим холмом, на котором хрупкое унылое строение — таверна «Касл» — так долго сражалось со своим врагом, ветром, чтобы уступить наконец союзу старого противника с новым и более яростным врагом и оказаться сметенной, словно сухой лист.
— Какая грустная прогулка, — промолвил мистер Одли, глядя на пустынную дорогу, лежащую перед ним, словно одинокую тропу в пустыне. — Грустная прогулка для несчастного бедняги между двенадцатью и часом ночи, в холодную мартовскую ночь, без лунного сияния в черном небе, так что можно и засомневаться в существовании этого светила. Но я доволен, что приехал, — думал адвокат, — если этот бедный горемыка умирает и действительно хочет меня видеть. Я был бы негодяем, если б отказался. Кроме того, она желает этого, она желает этого, и что мне делать, как не повиноваться ей, помоги мне Господь!
Он остановился у деревянной ограды, окружающей дом приходского священника в Маунт-Стэннинге, и посмотрел на решетчатые окна этого простого жилища. Ни в одном из них не горел свет, и мистеру Одли пришлось уйти, найдя слабое утешение лишь в долгом созерцании дома, давшего приют той единственной женщине, перед чьей непобедимой силой пала неприступная крепость его сердца. Только груда черных руин осталась на том месте, где однажды таверна «Касл» дала бой ветрам. Холодный ночной ветерок проносился над несколькими обломками, которые пощадил огонь; кружил над ними, разметал их в разные стороны, швыряя в Роберта кучи пепла и золы, и обуглившиеся щепки.
В половине второго ночной странник вошел в деревню Одли, и только там он вспомнил, что Клара Толбойс не написала ему, в какой стороне искать коттедж, где находился Люк Маркс.
«Доусон рекомендовал забрать несчастного в дом его матери, — мало-помалу вспомнил Роберт, — и наверняка Доусон лечит его. Он покажет мне дорогу».
Следуя своему решению, мистер Одли остановился у дома, где жила Элен Толбойс до своего второго замужества. Дверь в небольшую приемную врача была открыта, внутри горел свет. Роберт толкнул дверь и заглянул внутрь. Врач стоял у конторки из красного дерева, смешивая жидкое лекарство в мензурке, его шляпа лежала рядом. Несмотря на поздний час, он, очевидно, только что пришел. Из маленькой смежной комнатки его помощника доносился звучный храп.
— Извините, что побеспокоил вас, мистер Доусон, — заговорил Роберт, когда врач поднял голову и узнал его, — но я приехал навестить Маркса, который, как я слышал, в плохом состоянии, и хотел попросить указать мне, где дом его матери.
— Я покажу вам дорогу, мистер Одли, — ответил врач, — я сам сию минуту иду туда.
— Он так плох?
— Хуже некуда. Единственное, что может произойти, — это то, что он скоро окажется вне досягаемости любых земных страданий.
— Как странно! — воскликнул Роберт. — Мне показалось, что он не очень пострадал.
— У него мало ожогов. Будь это не так, я бы никогда не посоветовал увезти его из Маунт-Стэннинга. Свое дело сделал сильный шок. Его здоровье было подорвано привычкой к алкоголю, и он полностью его лишился после внезапного ужаса той ночи. Последние два дня он был в сильной горячке, но сегодня он немного спокойнее, и боюсь, что еще до завтрашней ночи мы потеряем его.
— Мне сказали, он хотел видеть меня, — заметил мистер Одли.
— Да, — равнодушно ответил врач. — Фантазия больного, без сомнения. Вы вытащили его из горящего дома и сделали все, чтобы спасти его жизнь. Думаю, несмотря на свою грубость, он думает об этом.
Они вышли, и мистер Доусон запер дверь приемной. Возможно, в кассе были деньги, так как едва ли сельский аптекарь мог опасаться, что даже самый дерзкий взломщик подвергнет опасности свою свободу в поисках голубых таблеток, нюхательных солей или александрийского листа.
Врач повел его вдоль тихих улиц, и вскоре они свернули на узкую дорожку, в конце которой Роберт Одли увидел мерцающий свет, говорящий о том, что кто-то бодрствует у постели больного и умирающего, и казавшийся таким бледным и печальным в глухой час ночи. Он сиял из окошка того коттеджа, где лежал Люк Маркс, у постели которого дежурили его жена и мать.
Мистер Доусон поднял щеколду и прошел с Робертом Одли в гостиную этого небольшого жилища. Она была пуста, лишь на столе с шипением потрескивала сальная свеча. Больной лежал в верхней комнате.
— Сказать ему, что вы здесь? — спросил мистер Доусон.
— Да, да, пожалуйста. Но будьте осторожны, известие может взволновать его. Я не спешу и могу подождать. Позовите меня, когда можно будет.
Врач кивнул и мягко поднялся по узкой деревянной лесенке, ведущей на верхний этаж. Мистер Доусон был хорошим человеком, и действительно, приходской врач обязательно должен быть хорошим, деликатным, добрым и мягким, иначе несчастные пациенты, не имеющие золота и серебра, могут пострадать от мелочного пренебрежения и грубостей, которые не так-то легко доказать перед стражами закона, но которые не менее горько переносить в лихорадочные часы болезни и боли.
Роберт Одли сел у холодного очага и печально огляделся. В углах маленькой комнатки притаились тени в тусклом свете сальной свечи. Полустертый циферблат восьмидневных часов, стоявших напротив Роберта Одли, казалось, смущал его своим пристальным взглядом. Ужасные звуки, исходящие от таких часов после полуночи, не нуждаются в описании. В трепетной тишине прислушивался Роберт к тяжелому монотонному тиканью, как будто часы отсчитывали секунды, оставшиеся умирающему, и с мрачным удовлетворением сдерживали их. «Еще одна минута! Еще одна! Еще одна!» — казалось, вторили часы, пока мистер Одли не почувствовал желания швырнуть в них шляпой, в надежде унять этот печальной однообразный отсчет.
Он с облегчением услышал тихий голос врача, выглянувшего с лестницы и сообщившего, что Люк Маркс очнулся и хочет его видеть.
Роберт осторожно, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице и снял шляпу, наклонив голову, чтобы войти в низенькую дверцу убогой комнатки. Он снял шляпу перед этим простым крестьянином, потому что ощущал присутствие чего-то еще, более ужасного, что витало по комнате и жаждало, чтобы его впустили.
Феба Маркс сидела у изножья кровати, устремив пристальный взор на лицо мужа. Во взгляде ее бледных глаз не было нежности, лишь острое, тревожное беспокойство: она боялась подступающей смерти, а не потери мужа. У камина старушка гладила белье и готовила бульон, который едва ли будет нужен ее сыну. Больной лежал на кровати, голова покоилась на подушках, его грубое лицо было смертельно бледным, а огромные руки беспокойно двигались по одеялу. Феба читала ему; открытое Евангелие лежало среди бутылочек с лекарством на столике у кровати. Все предметы в комнате были чистыми и аккуратными и несли на себе печать опрятности, что всегда была отличительной особенностью Фебы.
Молодая женщина поднялась, когда Роберт Одли шагнул за порог комнаты, и поспешила к нему.
— Позвольте мне минутку поговорить с вами, сэр, прежде чем вы побеседуете с Люком, — нетерпеливо прошептала она. — Ради бога, дайте мне вначале поговорить с вами.
— О чем эта девица толкует там? — спросил больной с приглушенным рычанием, хрипло замершим на его губах. Он был свиреп даже в своей слабости. Его тусклые глаза замутил глянец смерти, но они все еще следили за Фебой острым недовольным взглядом. — Чего она хочет? — спросил он. — Я не потерплю заговора против меня и сам хочу поговорить с мистером Одли, что бы я ни сделал, я сам за все отвечу. Если я совершил зло, то исправлю его. Что она говорит?
— Она ничего такого не говорит, сыночек, — ответила старушка, подойдя к сыну, явно не очень подходящему для столь нежного обращения. — Она только говорит джентльмену, как тебе плохо, мой хороший.
— То, что я хочу сказать, я скажу только ему, запомни, — прорычал Люк Маркс- И только за то, что он сделал для меня прошлой ночью.
— Конечно, любимый, — успокаивающе ответила старушка.
Она не придавала большого значения настойчивым словам сына, полагая, что это бред. То бредовое состояние, в котором Люку представлялось, как его тащат целые мили сквозь горящий кирпич и известку, швыряют в колодцы, вытаскивают из глубоких ям за волосы и подвешивают в воздухе огромные руки, появившиеся из облаков, чтобы забрать его с твердой земли и швырнуть в хаос; и другие дикие ужасы и галлюцинации, бушевавшие в его расстроенном воображении.