«Ты можешь отвести меня в такое место, где я могу переодеться в сухую одежду, — спросил он, — но чтобы об этом не узнала толпа народа?»
К этому времени он сел, и я увидел, что его правая рука, как тряпка, висит вдоль тела и ему очень больно.
Я показал на его руку и спросил, что случилось, но он спокойно ответил: «Сломана, парень, сломана. Да это еще ничего, — добавил он, больше говоря сам с собой, чем со мной. — Кроме сломанных конечностей бывают разбитые сердца, а их не так-то легко вылечить».
Я сказал ему, что могу отвести его в дом своей матери и он может там посушить одежду.
«Твоя мать умеет хранить тайны?» — спросил он.
«Ну, уж одну сумела бы, если бы запомнила, — ответил я. — Вы можете рассказать ей все тайны масонов, лесных обитателей, всех тайных братств сегодня вечером, а наутро она начисто их забудет».
Он остался доволен этим и встал, опершись на меня; казалось, все его конечности разбиты и он с трудом мог пользоваться ими. Я чувствовал, когда он прислонился ко мне, что одежда его мокрая и в грязи.
«Вы наверно упали в пруд, сэр?» — спросил я.
Он ничего не ответил, казалось, даже не услышал меня. Теперь, когда он стоял, я увидел, что он высокий и хорошо сложен, с широкими плечами.
«Отведи меня в дом своей матери, — попросил он, — и найди сухую одежду, если есть, я хорошо заплачу тебе».
Я знал, что ключ от калитки всегда торчал в дверце, и повел его туда. Сначала он едва мог идти, только тяжело опираясь о мое плечо. Я провел его через калитку, оставив ее открытой в надежде, что никто не заметит, потому что садовник — человек рассеянный. Я повел его через луга, держась подальше от деревни, и привел его в дом, в нижнюю комнату, где мать готовила ужин.
Я посадил незнакомца на стул у огня и в первый раз рассмотрел его. Никогда не видел я ничего подобного. Он был весь в жидкой зеленой грязи, руки поцарапаны и порезаны. Как мог, я снял с него одежду, — он был, как ребенок, и пристально смотрел на огонь, только время от времени глубоко вздыхая, как будто его сердце готово разорваться. Казалось, он не понимал, где находится, не видел и не слышал нас; он сидел, неподвижно глядя в одну точку — на огонь, а его сломанная рука болталась вдоль туловища.
Увидев, что ему плохо, я решил позвать мистера Доусона и сказал об этом матери. Но он быстро взглянул на меня и сказал — нет, нет, никто не должен знать, что он здесь. Я спросил, не принести ли ему капельку бренди, и он согласился. Около одиннадцати я пошел в таверну и вскоре вернулся.
Он нуждался в бренди, потому что сильно дрожал, и его зубы стучали о края кружки. Я с трудом заставил его выпить, его зубы были плотно сжаты. Наконец он задремал, сидя у огня; я принес одеяло, укутал его и заставил лечь. Отослав мать спать, я сидел у камина, наблюдал за незнакомцем и поддерживал огонь до самого рассвета, когда он неожиданно вздрогнул и проснулся, и сказал, что тотчас должен идти.
Я просил его не думать об этом, но он повторил, что должен идти, встал, шатаясь, вначале едва мог простоять на ногах две минуты, заставил меня надеть на него одежду, которую я как мог посушил и почистил, пока он спал. Наконец я кое-как одел его, но одежда была сильно испорчена, и выглядел он ужасно, с бледным лицом и огромным порезом на лбу, который я промыл и перевязал носовым платком. Он застегнул лишь верхнюю пуговицу своего пальто, так как не мог просунуть в рукав сломанную руку. Он то и дело стонал, ведь руки его были все в царапинах и синяках; рана на лбу, сломанная рука, негнущиеся ноги не давали ему покоя, но к тому времени, как совсем рассвело, он был одет и готов идти.
«Какой ближайший город отсюда в направлении Лондона?» — спросил он меня.
Я сказал, что ближайший город — Брентвуд.
«Очень хорошо, — ответил он, — если ты пойдешь со мной в Брентвуд и отведешь к врачу, я дам тебе пять фунтов».
Я сказал, что готов сделать что угодно для него, и спросил: не взять ли мне тележку у соседей, чтобы отвезти его в ней, ведь это целых шесть миль отсюда.
Он покачал головой: нет, нет, нет. Он хочет, чтобы никто не узнал о нем, и лучше пойдет пешком.
Он все-таки дошел, хотя я видел, что каждый шаг дается ему с болью, но он держался, я никогда не видел такого стойкого парня за всю свою проклятую жизнь. Иногда ему приходилось останавливаться и прислоняться к забору, чтобы отдышаться, но он упорно шел вперед, пока мы не добрались до Брентвуда, и тогда он сказал: «Отведи меня к ближайшему доктору»; я отвел его и подождал, пока врач наложил на руку гипс, на что ушло много времени. Врач хотел, чтобы он остался в Брентвуде, пока ему не станет лучше, но он ответил, что не хочет и слышать об этом и должен добраться до Лондона, не теряя ни минуты, поэтому врач устроил ему руку поудобнее на перевязи.
Роберт Одли встрепенулся. В его памяти неожиданно всплыло одно обстоятельство, связанное с его поездкой в Ливерпуль. Он вспомнил, как один из клерков догнал его и сказал, что один пассажир взял билет на «Викторию Регию» за час до отплытия — молодой человек с рукой на перевязи, назвавшийся каким-то обычным именем.
— Когда его руку перевязали, — продолжал Люк, — он попросил у врача карандаш. Врач улыбнулся и покачал головой. «Едва ли вы сможете писать этой рукой», — сказал он, указывая на перевязанную руку. «Может быть, и нет, — спокойно ответил парень, — но я могу писать другой рукой». «Может быть, я напишу вместо вас?» — спросил врач. «Нет, спасибо, — был ответ, — это очень личное дело. Я буду вам обязан, если вы дадите мне пару конвертов».
Врач принес конверты, и парень вынул левой рукой записную книжку из кармана; обложка намокла и загрязнилась, но внутри она была сухая, и он вырвал два листочка и неуклюже начал писать левой рукой; писал он медленно, но сумел закончить, как видите, и затем сложил их в два конверта и запечатал, на один из них поставил карандашом крестик, заплатил врачу за беспокойство, и врач спросил, — что еще он может сделать для него, и не лучше ли ему остаться в Брентвуде, пока рука не заживет; но он ответил- нет, нет, это невозможно — и сказал мне: «Пойдем на станцию, и я отдам тебе, что обещал».
Так я пошел с ним на станцию. Он успел на поезд, который останавливается в Брентвуде в половине девятого, у нас оставалось еще пять минут. Он отвел меня в сторонку и сказал: «Я хочу, чтобы ты передал эти два письма», — на что я, конечно, согласился. «Очень хорошо, — сказал он, — ты знаешь Одли-Корт?» — «Да, моя девушка служит там горничной». — «У кого?» — спросил он. «У госпожи, она была гувернанткой у доктора Доусона». — «Очень хорошо, — сказал он, — это письмо с крестиком на конверте для леди Одли, но обязательно отдай его ей лично, и чтобы вас никто не видел». Я обещал, и он отдал мне первое письмо. Потом он спросил: «Ты знаешь мистера Одли, племянника сэра Майкла?» И я ответил: «Да, я слышал о нем, какой он щеголь, но добрый (ведь я столько слышал о вас)», — заметил Люк мимоходом. «Слушай, — говорит парень, — другое письмо ты отдашь мистеру Роберту Одли, который остановился в таверне „Солнце“ в деревне». — «Все будет в порядке, — ответил я, — я знаю эту таверну с детства». Он отдал мне второе письмо, где на конверте ничего не было написано и дал пять фунтов, как обещал, а потом говорит: «Прощай, спасибо за все», — сел в поезд, и последнее, что я увидел, было его белое как мел лицо и огромный пластырь на лбу крест-накрест.
— Бедный Джордж! Бедный Джордж!
— Я вернулся в Одли, сразу же отправился в таверну «Солнце» и спросил вас, желая честно передать оба письма, помоги мне Господь, но хозяин сказал, что вы уехали утром в Лондон и он не знает, когда вы вернетесь, и не знает, где вы живете в Лондоне. Что мне было делать? Я не мог послать письмо по почте, не зная адреса, и не мог отдать вам лично, а так как мне были даны указания, чтобы никто не узнал об этом, то мне ничего не оставалось, как ждать, пока вы вернетесь.
Я решил сходить в Корт вечером повидать Фебу и узнать у нее, как мне лучше увидеться с госпожой, она могла это устроить. Поэтому я не пошел на работу и целый день слонялся без дела, пока не стемнело, и тогда я спустился на луга за Кортом, и там, у деревянной калитки, меня уже ждала Феба.
Я вошел в кустарник вслед за ней и повернул уже к старому колодцу, так как мы часто сидели летними вечерами на каменной кладке вокруг него, как вдруг Феба побледнела, как привидение, и говорит: «Не здесь! Не здесь!» А я спрашиваю: «Почему не здесь?» На что она ответила, что «не знает, но сегодня вечером почему-то нервничает», — а она слыхала, что в этом месте бродит привидение. Я сказал ей, что это все выдумки, но она ни за что не хотела подходить к колодцу. Поэтому мы вернулись к калитке и там разговаривали.
Я увидел, что с ней что-то не так, и прямо сказал ей об этом.
«Ну, — ответила она, — мне сегодня вечером немного не по себе, потому что вчера я сильно расстроилась».
«Расстроилась, — повторил я. — Наверно, ты поссорилась со своей хозяйкой».
Она не ответила, но как-то странно улыбнулась и вскоре сказала:
«Нет, Люк, ничего подобного, и больше того, никто так дружески не расположен ко мне, чем госпожа; думаю, она бы сделала для меня все, что угодно, будь это фермерский инвентарь или таверна, она ни в чем мне не откажет».
Я ничего не мог понять. Ведь всего несколько дней назад она говорила, что ее хозяйка эгоистична и сумасбродна, и нам придется долго ждать, чтобы чего-нибудь добиться от нее.
Поэтому я сказал ей: «Это как-то неожиданно, Феба». И она согласилась: «Да, это неожиданно случилось», — и снова улыбается. И тогда я резко повернулся и сказал:
«Я скажу тебе, моя девочка, что ты скрываешь от меня; тебе сказали кое-что, или ты сама выяснила, и если ты хочешь поиграть со мной, то скоро поймешь, что ошибаешься, предупреждаю тебя».
Но она засмеялась и говорит: «Господи, Люк, что это взбрело тебе в голову?»
Я ответил: «Если мне что и взбрело в голову, то не без твоей помощи, и еще раз говорю тебе, я не потерплю этой чепухи, и если ты хочешь таить секреты от человека, за которого собираешься замуж, то лучше подыщи себе кого-нибудь другого и храните свои секреты вместе».