Она начала хныкать, но я не обращал внимания и стал ее расспрашивать о госпоже. В моем кармане лежало письмо, помеченное крестиком, и я хотел выяснить, как мне лучше отдать его.
«Может другие умеют хранить секреты не хуже тебя, — сказал я, — и умеют заводить друзей. Вчера к госпоже приходил один джентльмен, так ведь? Высокий молодой джентльмен с темной бородой?».
Вместо того чтобы ответить, Феба разрыдалась и стала ломать себе руки, будь я проклят, но я ничего не мог понять.
Но понемногу я все выудил у нее, потому что не терплю всякой чепухи; и она рассказала, что сидела и работала у окошка в своей маленькой комнате на верхнем этаже, откуда хорошо видна липовая аллея, кустарник и колодец, и увидела, как госпожа прогуливается со странным джентльменом, они долго гуляли, пока не подошли…
— Постой! — закричал Роберт Одли. — Остальное я знаю.
— Ну, Феба рассказала мне все, что увидела, и когда она встретилась с госпожой сразу после этого, госпожа поняла, что служанка кое-что видела и теперь она в ее власти до конца своей жизни.
«И теперь она в моей власти, Люк, — сказала Феба, — и сделает для нас все, если мы сохраним ее тайну».
Как видите, и леди Одли, и ее служанка считали, что джентльмен, которого я в целости и сохранности посадил на поезд до Лондона, лежит мертвый на дне колодца. Если я отдам письмо, они узнают, что это не так, и мы с Фебой потеряем возможность получить от госпожи средства для начала совместной жизни.
Поэтому я храню письмо и свою тайну, а госпожа хранит свою. Но если бы она не унижала меня и дала денег, сколько мне нужно, я бы ей все рассказал и облегчил ее совесть.
Но она не сделала этого. Что бы она ни давала мне, она бросала это как кость собаке. И разговаривала со мной, как с собакой, и не выносила моего вида. У нее находились для меня только самые плохие слова. Она так презрительно вскидывала голову, что я злился еще больше и продолжал хранить свою тайну. Я вскрыл оба письма и прочитал их, но мало что понял; я спрятал их, и до этой ночи их никто, кроме меня, не видел.
Люк Маркс закончил свою историю и тихо лежал, устав от долгого разговора. Он следил за лицом Роберта, ожидая упрека или нравоучения, поскольку смутно сознавал, что поступил плохо.
Но Роберт не стал выговаривать ему, он не считал себя вправе делать это.
«Священник поговорит с ним и утешит его, когда придет завтра утром, — подумал мистер Одли. — И если несчастному нужна молитва, пусть лучше священник помолится за него. Что мне сказать ему? Его грех обернулся против него самого, ведь если бы госпожа успокоилась, таверна „Касл“ не сгорела бы. Кто осмелится управлять собственной жизнью после этого? Разве не чувствуется перст Божий во всей этой странной истории?»
Он смиренно размышлял о своих заключениях, в соответствии с которыми действовал. Он вспомнил, как безоговорочно доверился тусклому свету собственных доводов, но его утешила мысль, что он честно пытался исполнить свой долг, сохраняя верность по отношению к мертвым и живым.
До рассвета сидел Роберт Одли с больным, который погрузился в тяжелый сон вскоре после того, как закончил свой рассказ. Старушка все еще дремала. Феба спала в комнате внизу, так что молодой адвокат бодрствовал один.
Роберт не мог спать: он думал об услышанной им истории. Он благодарил Бога за то, что он сохранил жизнь его другу, и молился, чтобы он смог прийти к Кларе Толбойс и сказать: «Ваш брат жив, его нашли».
В восемь часов Феба поднялась наверх, готовая занять свое место у постели больного, и Роберт Одли ушел в гостиницу «Солнце». Последние три ночи он спал урывками в вагоне поезда или на борту парохода и совершенно выбился из сил. Он проснулся в сумерках и пообедал в той самой маленькой гостиной, где они с Джорджем сидели вместе несколько месяцев тому назад. За обедом ему прислуживал хозяин, он же сообщил ему, что Люк Маркс умер в пять часов дня. «Он отошел неожиданно, но очень спокойно».
Роберт Одли написал в тот вечер длинное письмо мадам Тейлор, подопечной месье Вэла, в Вилленбремейзе, в котором рассказал несчастной женщине, имевшей так много имен и вынужденной носить чужое до конца своих дней, историю, рассказанную ему умирающим.
«Быть может, известие о том, что ее муж не умер в расцвете лет от ее руки, принесет ей облегчение, — думал он, — если только ее эгоистичная душа может чувствовать жалость и сострадание к другим».
Глава 15Возвращение
Клара Толбойс вернулась в Дорсетшир с известием для отца, что его единственный сын девятого сентября уехал в Австралию, и, весьма вероятно, он жив и вернется домой добиваться прощения отца, которому он никогда не делал зла, за исключением своего супружества, имевшего столь роковое последствие для его юности.
Мистер Харкот Толбойс был в полном замешательстве. Юлий Брут никогда не попадал в такие положения, и, не зная, как из него выйти, действуя своими излюбленными методами, мистеру Толбойсу первый раз в жизни пришлось быть самим собой и признаться, что он испытывал тревогу за сына, страдал после разговора с Робертом Одли и будет от души рад принять бедного мальчика в свои объятья, когда бы он ни вернулся в Англию. Но когда мог он вернуться? И как с ним связаться? Вот в чем вопрос. Роберт Одли вспомнил об объявлениях, которые он давал в газеты Мельбурна и Сиднея. Если Джордж добрался туда живым, то как мог он их не заметить? Неужели его друг остался равнодушен к тревоге Роберта? С другой стороны, возможно, что Джорджу Толбойсу не довелось увидеть эти объявления, а поскольку он путешествовал под вымышленным именем, ни пассажиры, ни капитан корабля не могли опознать его личность. Что же делать? Должны ли они терпеливо ожидать, пока Джордж не устанет от своего изгнания и не вернется к любящим его друзьям, или можно как-то ускорить его возвращение? Роберт Одли был на распутье. Возможно, в том невыразимом облегчении, какое он испытал, узнав, что его друг избежал гибели, он был не способен предвидеть, что же последует за этим счастливым спасением.
В таком состоянии Роберт отправился в Дорсетшир нанести визит мистеру Толбойсу, давшему свободу своим чувствам и зашедшему так далеко, что даже пригласил друга своего сына разделить с ним гостеприимство своего чопорного квадратного особняка из красного кирпича.
Мистер Толбойс испытал лишь два чувства, услышав историю Джорджа: облегчение и счастье при мысли, что его сын спасен, и сильное желание, чтобы госпожа была ЕГО женой, дабы он мог таким образом сделать из нее наглядный пример в назидание другим.
— Не мне порицать вас, мистер Одли, — сказал он, — за то, что вы избавили виновную женщину от правосудия и нарушили таким образом законы нашей страны; могу лишь заметить, что попади эта дама в мои руки, с ней бы так не обращались.
Итак, в середине апреля Роберт Одли вновь оказался под высокими черными елями, куда так часто уносились его мысли после первой встречи с Кларой Толбойс. Теперь в изгородях расцвели примулы и ранние фиалки, а ручьи, скованные льдом так же, как некогда сердце Харкота Толбойса, теперь оттаяли и весело струились в колючем кустарнике под капризным апрельским солнышком.
Роберту предоставили строгую спальню с гардеробной; и каждое утро он просыпался и видел, как солнце ослепительно сверкает сквозь щели квадратных белых ставен и освещает две лакированные урны, украшающие изножье его голубой железной кровати, пока они не начинали сверкать, словно крошечные бронзовые лампы римских времен.
Визит к мистеру Харкоту Толбойсу был скорее похож на возвращение в детство и школу. Те же незашторенные окна, узкие коврики у кровати, тот же лязгающий звонок каждое утро, тот же непреклонный слуга, вплывающий в длинную столовую; одним словом, дом Толбойсов был очень похож на частное учебное заведение для сыновей джентльменов, готовящих себя к церкви и армии.
Роберт Одли просыпался от резкого звука колокольчика и умывался при беспощадном свете утреннего солнца, яркого, но не греющего. Он подражал мистеру Харкоту Толбойсу, принимая по утрам холодный душ, и выходил, такой же подтянутый и посиневший, как и сей джентльмен, когда часы били семь, чтобы присоединиться к хозяину дома в его утренней прогулке под елями.
Но они обычно прогуливались втроем, и третьей была Клара Толбойс, которая шла рядом с отцом прекраснее самого утра — ведь оно иногда бывало пасмурным, в то время как Клара — всегда свежа и красива, в своей широкополой соломенной шляпе с развевающимися голубыми лентами, один дюйм которой мистер Одли счел бы самым достойным украшением, когда-либо красовавшимся в петлице избранника.
На этих утренних прогулках часто говорили об отсутствующем Джордже, и Роберт Одли редко занимал свое место за длинным столом, не вспомнив о том утре, когда он в первый раз сидел в этой комнате, рассказывая о своем друге и ненавидя Клару Толбойс за ее холодное самообладание. Теперь он знал ее гораздо лучше — она самая благородная и прекрасная изо всех женщин. Но знает ли она, как дорога другу ее брата? Роберт иногда удивлялся, как это он до сих пор не выдал себя; как любовь, оказавшая на него такое магическое влияние, не заявила о себе нечаянным взглядом, дрожью в голосе, который изменял ему в разговоре с ней?
Однообразие жизни в доме нарушалось время от времени церемонными обедами, на которые собирались сельские жители; и случайными вторжениями утренних посетителей, бравших гостиную штурмом и удерживавших ее около часа, к полнейшему замешательству мистера Одли. Этот джентльмен испытывал весьма злорадные чувства к розовощеким молоденьким сквайрам, являвшимися обычно со своими мамашами и сестрами.
Ведь невозможно, чтобы эти молодые люди могли встречаться взглядом с карими глазами Клары и дико не влюбиться в нее, и поэтому Роберту ничего не оставалось, как яростно ненавидеть их как нахальных соперников. Он ревновал ко всем, кто появлялся в поле зрения этих спокойных карих глаз; ревновал к толстому сорокавосьмилетнему вдовцу, пожилому баронету с пышными бакенбардами, к почтенным женщинам по соседству, которым Клара Толбойс оказывала помощь; к цветам в оранжерее, отнимавшим у нее там много времени и отвлекавшим ее внимание от него.