– Обязательно, малыш.
– Уведите его, сэр, – взмолился капитан Молдон. – Вы разбиваете мне сердце!
Мальчик послушно засеменил за Робертом, стараясь не отставать. Он очень радовался, что скоро пойдет в школу, хотя, сказать по правде, с пьяницей-дедом ему жилось не так уж плохо. Капитан Молдон испытывал сентиментальную привязанность к малышу и позволял ему делать все что вздумается. Юный господин Талбойс привык к поздним часам, горячим обедам самой неудобоваримой природы и рому пополам с водой, который нет-нет да и потягивал из дедушкиного стакана.
Пока они дошли до гостиницы «Дельфин», Джорджи поделился с Робертом своим мнением относительно многих предметов, хотя адвокат не особенно поощрял его болтовню.
Найти хорошую школу в Саутгемптоне было проще простого. Роберта направили в симпатичное здание между Бар и Авеню, и он, оставив мальчика на попечение добродушного официанта, которому нечего было делать, кроме как глазеть в окно и смахивать с полированных столов невидимую пыль, отправился на Хай-стрит в Академию для молодых джентльменов мистера Марчмонта. Последний показался Роберту вполне разумным человеком, а навстречу ему попалась стайка благовоспитанных юных джентльменов под руководством двоих наставников.
Роберт объяснил мистеру Марчмонту, что Джорджа оставил на его попечение старый друг, который уже несколько месяцев как уплыл в Австралию и там, видимо, погиб. Он потребовал, чтобы к ребенку никого не пускали без его письменного разрешения. Обговорив условия обучения и содержания Джорджи, Роберт вернулся в гостиницу и увидел, что за время его отсутствия мальчик подружился с официантом и тот оживленно тычет пальцем в окно, показывая маленькому собеседнику всякие интересности на Хай-стрит.
Роберт настолько плохо разбирался в потребностях детей, что ему с таким же успехом можно было поручить уход за белым слоном. Он с детства знал, чем кормят шелковичных червей, морских свинок, канареек и собак, а вот обеспечивать пропитание человеческому существу пяти лет от роду ему не приходилось.
Чем же кормили в столь нежном возрасте его самого?.. Смутно припоминалось, что вроде бы пичкали хлебом, молоком и вареной бараниной, которых он терпеть не мог. Интересно, любит ли их Джорджи? Роберт нервно подергал себя за усы.
– Проголодался, Джорджи? – спросил наконец он.
Мальчик кивнул, и официант смахнул со стола несколько невидимых пылинок, готовясь стелить скатерть.
– Что бы ты хотел на ланч?
– Вот вы смешной! Полдень давно миновал, сэр, ланч у меня уже был.
Роберт Одли смутился. Кто знает, чем и как кормить детей?
– Я закажу тебе хлеба и молока. Официант! Хлеба, молока и пинту рейнского!
Джордж Талбойс-младший недовольно поморщился:
– Я не люблю хлеб с молоком. Я люблю что-нибудь пикантное, как говорит дедушка. Я хочу телячью отбивную. Он мне рассказывал, что обедал тут один раз и телячьи отбивные были выше всяких похвал. Можно мне отбивную в яйце с сухариками, ладно? И лимонного сока, пожалуйста. Дедушка знает здешнего повара, он ужасно добрый и один раз дал мне целый шиллинг. Повар одевается лучше дедушки и даже лучше вас.
Джорджи презрительно указал пальцем на скромное пальто мистера Одли.
Роберт опешил: пятилетний эпикуреец, отказывающийся от хлеба с молоком и требующий отбивную, привел его в замешательство.
– Ну что ж, тогда закажем обед! – воскликнул Роберт, придя в себя.
Официант одобрительно кивнул:
– Полагаю, юный джентльмен знает толк в хороших обедах.
– Да, обед, – повторил Роберт. – Мы закажем тушеных угрей, немного жюльена, котлеты, жареную дичь и пудинг. Что скажешь, Джорджи?
– Думаю, юноша не станет возражать, когда увидит все эти яства, – одобрил официант. – Пойду передам повару. К какому времени прикажете подавать?
– Давайте к шести, чтобы Джорджи попал в новую школу до отбоя. Пожалуйста, займите пока ребенка. Мне нужно уладить кое-какие дела, и я не могу взять его с собой. Переночую я здесь, у вас. Пока, Джорджи. Веди себя прилично и постарайся к шести часам нагулять хороший аппетит.
Роберт оставил мальчика под присмотром официанта, спустился на набережную и пошел по безлюдному берегу вдоль обветшалой городской стены в сторону прибрежных деревушек. Не зная, как вести себя с ребенком, молодой человек гулял под снегопадом, пока не стемнело, затем вернулся в город и справился о расписании поездов в Дорсетшир.
Он решил, что выедет в Дорсетшир утренним поездом и сможет увидеться с отцом Джорджа еще до наступления вечера. Расскажет ему все, что знает, и пусть мистер Харкурт Талбойс определит, как быть дальше.
Мистер Джордж Талбойс-младший сполна отдал дань обеду, заказанному Робертом. Он приложился к светлому пиву, изрядно встревожив опекуна, и по достоинству оценил жареного фазана под хлебным соусом. В восемь часов ему подали кэб, и он отбыл в учебное заведение в прекраснейшем расположении духа, с совереном в кармане и письмом к мистеру Марчмонту, в которое заботливый опекун вложил чек на одежду для молодого джентльмена.
– Хорошо, что у меня теперь будет новая одежда, – сказал на прощание Джорджи. – Миссис Плаусон вечно чинила мне старую. Теперь она может забрать ее для Билли.
– Кто такой Билли? – спросил Роберт, посмеиваясь над его разговорчивостью.
– Билли – мальчик бедняжки Матильды. Он из простых, Матильда была бедная… она…
В этот момент возница взмахнул хлыстом, экипаж тронулся, и Роберт Одли так и не узнал, что случилось с Матильдой.
Глава XXI.I В тупике
Мистер Харкурт Талбойс проживал в аккуратном квадратном особняке красного кирпича в миле от деревушки под названием Грейндж-Хит, что в графстве Дорсетшир. Особняк стоял в центре строго квадратного участка земли, недостаточно большого, чтобы именоваться парком, однако слишком обширного, чтобы называться как-то иначе, в силу чего его именовали просто усадьбой сквайра Талбойса.
Мистеру Талбойсу менее всего был к лицу домашний сердечный титул сквайра. Он не занимался фермерством или охотой и ни разу в жизни не надел высоких сапог. Его не интересовали ни южный ветер, ни облака в небе, если те не грозили вмешательством в упорядоченную жизнь. Урожай заботил Харкурта Талбойса лишь в той степени, в какой мог сказаться на арендной плате, взимаемой с фермеров. Лет пятидесяти, высокий, костлявый, угловатый, с бледным квадратным лицом и светло-серыми глазами, он зачесывал редкие темные волосы от ушей на лысую макушку и чем-то напоминал терьера – злобного упрямого пса, на которого не польстится ни один вор, специализирующийся на кражах собак.
Никто не мог похвалиться, что хоть однажды воспользовался слабостью Харкурта Талбойса: у него не было слабостей. Он походил на собственный дом – аккуратный, квадратный, бесприютный, выходящий фасадом на север. Не было в его натуре ни единого тенистого уголка, где можно укрыться от слепящего дневного света. Он видел все в беспощадном сиянии здравого смысла, не замечая теней, которые могли бы смягчить резкость жестких фактов.
Иными словами, в характере мистера Харкурта Талбойса полностью отсутствовала гибкость, поскольку его прямолинейный разум не признавал отклонений от строго заданного угла. Он знал только два цвета: белый и черный. Он ни разу в жизни не допустил мысли о том, что обстоятельства способны смягчить черноту зла или ослабить силу добра. Он отрекся от единственного сына, когда тот вышел из повиновения, и поступил бы точно так же с дочерью.
Единственной слабостью этого несгибаемого упрямца было тщеславие. Он гордился своей непреклонностью, которую не могла пошатнуть никакая любовь или жалость, и кичился своей натурой, что не знала ни слабости, кроющейся в привязанности, ни силы, которую способна породить эта слабость.
Если мистер Талбойс и сожалел о женитьбе сына и последовавшем за ней разрыве, то тщеславие возобладало над сожалением. На первый взгляд кажется невероятным, что такой человек мог быть тщеславным, однако именно это качество стояло у истока всех неприятных черт характера Харкурта Талбойса. Наверняка Луцием Юнием Брутом, который приказал казнить собственного сына, устроившего заговор с целью восстановления монархии, руководило именно тщеславие: он жаждал одобрения охваченного благоговейным страхом Рима. Харкурт Талбойс отправил бы беднягу Джорджа на смерть и угрюмо наслаждался бы собственной агонией. Одному богу известно, как тяжело переносил он разлуку с единственным сыном и насколько усиливала его страдания гордыня, заставляющая скрывать свои мучения.
Если бы кто-нибудь осмелился заговорить с ним о Джордже, он бы сказал: «Мой сын совершил непростительную глупость, женившись на дочери нищего пьяницы, и потому у меня больше нет сына. Я не желаю ему зла – для меня он попросту умер. Я скорблю о нем, как и о его матери, ушедшей из жизни девятнадцать лет назад. Если вы помянете его как покойника, я вас выслушаю. Если вы заговорите о нем как о живом, я закрою уши».
Харкурт Талбойс гордился бы римским величием этой речи, и ему захотелось бы надеть тогу и сурово завернуться в ее складки. Сам Джордж никогда не предпринимал попыток смягчить вердикт отца, понимая, что дело безнадежно.
«Если я напишу ему, он сложит письмо, укажет на конверте мое имя и дату его получения, – говорил молодой человек, – и призовет всех в доме в свидетели, что оно не вызвало у него ни одного нежного воспоминания и ни единой жалостливой мысли. Он будет придерживаться своего решения до конца дней. Думаю, он даже рад, что единственный сын оскорбил его и дал возможность выставить напоказ свои римские добродетели».
Так отвечал Джордж жене, когда та умоляла его попросить помощи у Харкурта Талбойса.
«Нет, дорогая, – решительно заявил он, – тяжело быть бедными, но мы выдержим. Мы не станем умолять моего отца дать нам еду и кров, чтобы получить напыщенный отказ в назидание остальным. Нет, моя прелесть, лучше голодать, чем унижаться».
Супруга Джорджа не могла с этим согласиться. Ей вовсе не хотелось умирать с голоду, и когда шампанское в красивых бутылках сменил шестипенсовый эль из ближайшей пивной, она всячески выражала свое недовольство. Джорджу и самому несладко приходилось, а тут еще успокаивай жену, которая не думала скрывать разочарования.