Не стану читать скучные проповеди и морализировать, выступая против искусства и красоты, потому что окруженная всей этой роскошью миледи была несчастнее, чем полуголодная швея в нищей съемной мансарде. Ее терзала слишком глубокая рана, которую не могли залечить богатство и роскошь. Однако ее несчастье имело неестественную природу, и не следует искать аргументы в пользу бедности. Резьба Бенвенуто Челлини и севрский фарфор не могли дать ей счастья, потому что она утратила наивность и потеряла способность получать бесхитростное удовольствие от искусства и красоты. Шесть-семь лет назад она была бы безмерно счастлива обладать этим дворцом Аладдина – теперь она вырвалась из круга беспечных искателей удовольствий, забрела слишком далеко в пустынный лабиринт вины и предательства, ужасов и преступлений, и все собранные здесь сокровища не могли доставить никакой радости, кроме одной-единственной – бросить их под ноги и растоптать в порыве жестокого отчаяния!
Конечно, что-то еще могло поднять леди Одли дух, наполнить сердце злобной радостью. Например, если бы в соседней комнате лежал бездыханный труп Роберта Одли, ее безжалостного врага и неумолимого гонителя. Как возликовала бы она над его гробом!
Какие радости остались на долю Лукреции Борджиа и Екатерины Медичи, когда те преступили роковую грань? Только месть, вероломство и предательство.
С какой презрительной горечью они, должно быть, наблюдали за тщеславием, мелкими хитростями, ничтожными грешками обычных преступников! Наверное, даже гордились своей чудовищной порочностью, «божественностью ада», которая возвеличивала их среди других грешных созданий.
Сейчас, сидя в одиночестве у камина, глядя большими голубыми глазами на языки пламени, миледи думала совсем о других вещах, далеких от ее молчаливой борьбы. Быть может, о детстве, ребяческих глупостях и эгоизме, легкомысленных девчоночьих прегрешениях, не слишком обременяющих совесть. Возможно, перед ее мысленным взором встало время, когда она впервые посмотрелась в зеркало и поняла, что красива, день, когда она увидела в своей красоте божественный дар, который дает право на любые желания и оправдывает любой поступок. Вспомнила ли она роковое время, когда волшебный дар красоты сделал ее себялюбивой и жестокой, безразличной к радостям и горестям других, бессердечной и капризной, тщеславной и властной? Проследила ли она историю каждого своего греха до его источника? Нашла ли отравленный родник в том, что преувеличивала ценность своего хорошенького личика? Пожалела ли о том первом дне, когда ее жизнью стали править страсти, а три демона: тщеславие, эгоизм и честолюбие – взялись за руки и сказали: «Эта женщина – наша рабыня»?
Какими незначительными выглядели те первые девичьи ошибки, о которых вспоминала миледи у одинокого очага! Пустое тщеславие, мелочная жестокость, победа над школьной подругой, флирт с ухажером другой – утверждение божественного права, данного голубыми глазами и золотистыми локонами. И как незаметно эта узкая тропинка превратилась в широкий путь греха, как стремительно зашагала она по уже знакомой дороге!
Миледи в отчаянии запустила пальцы в распущенные янтарные локоны, однако даже в такой момент вспомнила, что может навредить своей красоте, и оставила волосы в покое.
«Нет, я не была порочной, – думала она, печально глядя на пламя, – всего лишь легкомысленной. Я никому не сделала ничего плохого, во всяком случае намеренно. Худшие из моих грехов проистекли из необузданных порывов; я никогда не плела интриг, не вынашивала коварных планов. Разве можно сравнить меня со злодейками, о которых читаешь в книгах, с теми, что шли на преступление, рассчитывая каждый шаг? Разве они страдали так, как страдала…»
Здесь мысли ее смешались, и глаза блеснули недобрым огнем.
– Вы сумасшедший, Роберт Одли! – воскликнула она. – Ваши фантазии – параноидальный бред. Я знаю, что такое безумие, знаю его приметы и симптомы, и я говорю: вы – сумасшедший!
Она приложила руку к голове, как будто пытаясь сосредоточиться и решить трудную задачу.
– Должна ли я бросить ему вызов? Посмею ли? Остановится ли он теперь, зайдя так далеко? Испугается? Если его не остановила даже мысль о том, какие страдания принесет мое разоблачение сэру Майклу, то остановить его сможет… только смерть?
Миледи произнесла последнее слово зловещим шепотом и замерла, глядя остекленевшим взором на огонь.
– Нет, я не способна вынашивать коварные планы, – прошептала наконец она. – Я не настолько умна и порочна, да и храбрости не хватит. Вот если бы встретить Роберта Одли в саду, как когда-то…
Неожиданно в дверь постучали. Миледи вздрогнула, резко поднялась с места, пересела в кресло у камина и взяла со стола первую попавшуюся книгу. Эти действия говорили о ее постоянных страхах, о роковой необходимости скрывать свои чувства, о разуме, который даже в такую минуту сознавал важность внешних эффектов. Жизненные трудности превратили миледи в талантливую актрису.
Тихий стук повторился.
– Войдите, – доброжелательно пригласила она.
Дверь отворилась бесшумно, с почтительностью, характерной для вышколенной служанки, и на пороге появилась просто одетая молодая женщина. От складок ее пальто веяло мартовским холодом. То была Фиби Маркс, бесцветная жена содержателя постоялого двора в Маунт-Станнинг.
– Проходи, Фиби. Сними шляпу и садись поближе к огню: ты продрогла.
Леди Одли указала на пуфик, где только что сидела сама. В прежние времена, когда Фиби была ее компаньонкой и подругой, она часто сиживала на этом пуфике, слушая болтовню госпожи.
– Садись, Фиби, – повторила леди Одли. – Давай поговорим. Ты не представляешь, как я рада, что ты пришла. Мне сегодня ужасно одиноко в этом жутком доме.
Миледи вздрогнула и оглядела полную дорогих безделушек комнату с таким видом, словно сидела на покрытых плесенью руинах замка. Тягостные, тоскливые мысли бросали тень на окружающие предметы, и все вокруг приобретало черты внутренней усталости, терзающей ее грудь. Она действительно обрадовалась визиту бывшей горничной. В часы тревог и беспокойства ее легкомысленная натура искала хоть какого-то убежища. Ей нравилась эта девушка, похожая на нее не только снаружи, но и внутри: эгоистичная, холодная, жадная до богатства и роскоши, обозленная на судьбу и уставшая от зависимости. Падчерицу свою миледи ненавидела за искренний, страстный, великодушный, дерзкий характер; не имея ничего общего с Алисией, она льнула к этой бледной светловолосой девушке, в которой видела свое подобие.
Фиби повиновалась: сняла шляпу и присела на банкетку в ногах у бывшей госпожи.
– Надеюсь, сэру Майклу лучше?
– Да, гораздо лучше. Он уснул. Пожалуйста, закрой дверь.
Она кивнула в сторону двери в комнату супруга. Фиби выполнила просьбу и вернулась на место.
– У меня ужасные неприятности, Фиби, – сказала миледи.
– Из-за того секрета? – полушепотом спросила миссис Маркс.
Миледи, будто не услышав, продолжала тем же плаксивым тоном, радуясь, что может излить душу хотя бы горничной. Она так долго лелеяла свои страхи и страдала втайне, что испытала невыразимое облегчение, получив возможность поплакаться на судьбу.
– Меня жестоко преследуют. Меня преследует и мучает человек, которому я не сделала ничего плохого. Безжалостный мучитель не дает мне покоя, и…
Она замолчала, уставившись на огонь. Хаотично блуждающие мысли не давали возможности прийти к какому-либо определенному выводу.
Фиби посмотрела снизу вверх на бывшую хозяйку прозрачными испуганными глазами. Их взгляды встретились.
– Сдается, знаю я, о ком вы толкуете, миледи.
– Увы, – с горечью произнесла леди Одли, – мои секреты известны всем и каждому. И ты, конечно, тоже все знаешь.
– Тот джентльмен, что два месяца назад явился к нам на постоялый двор, и я предупредила вас…
– Да-да, он самый, – нетерпеливо ответила леди Одли.
– Я так и думала. Нынче вечером он вновь остановился у нас.
Леди Одли вскочила с кресла, словно в безысходной ярости собиралась совершить что-то отчаянное, но тут же с усталым вздохом села на место. Что она может? Ей остается только петлять, как заяц, и в конце концов вернуться к отправной точке, где ее растопчут преследователи.
– Он остановился в «Касл»? Понятно: решил выведать мою тайну у твоего мужа. Дура! – гневно воскликнула Люси. – Зачем ты оставила их наедине? Погубить меня хочешь?
Фиби в отчаянии всплеснула руками:
– Нет, миледи, нет! Я пришла не по своей воле! Он меня послал.
– Кто?
– Люк, миледи… Вы не представляете, как он гневается, стоит слово сказать поперек.
– Зачем?
Не выдержав ее гневного взгляда, Фиби опустила глаза.
– Честное слово, миледи, – выдавила она, – я не хотела идти. Я объясняла Люку, как дурно с нашей стороны досаждать вам, просить деньги то на одно, то на другое, не оставляя вас в покое ни на месяц, но… Люк заорал на меня… заставил…
– Да-да, я понимаю. Итак, что на этот раз?
– Ну вы же знаете, миледи, – неохотно продолжала Фиби, – Люк расточителен, пьет с клиентами, пьет даже больше, чем они, и ничего не соображает, какие там расчеты! Если бы не я, мы бы давно разорились. Помните, вы давали мне деньги, чтобы заплатить пивовару?
– Еще бы не помнить, – язвительно усмехнулась леди Одли. – Этими деньгами я хотела расплатиться по собственным счетам.
– Знаю, миледи, вы представить себе не можете, как не хотелось мне опять идти и просить – после всего, что вы для нас сделали. Но самое страшное то, что рождественская рента не выплачена, Люк мне не признавался, и сегодня к нам придет судебный исполнитель, а завтра наше заведение пойдет с молотка, если…
– Если я не оплачу ренту! – нетерпеливо воскликнула леди Одли. – Могла бы и догадаться.
– Ах, миледи, – захныкала Фиби Маркс, – я бы не посмела, он меня заставил…
– Разумеется, он тебя заставил, как всякий раз, когда ему нужны деньги для удовлетворения своих низменных пороков. Вы будете сидеть на моей шее, пока я жива и у м