Он злился, упрекал себя в черствости и неблагодарности, пытался убедить себя в страстной привязанности к кузине – и раз за разом терпел позорную неудачу. Он заставлял себя думать об Алисии, а мысли постоянно возвращались к Кларе Талбойс. Такие чувства обуревали Роберта после возвращения из Дорсетшира.
После завтрака сэр Майкл засел в библиотеке с письмами и газетами. Алисия ушла дочитывать третий том французского романа. Леди Одли заперла дверь восьмиугольной прихожей и полдня беспокойно бродила по своим апартаментам.
Она закрылась, чтобы ее не застали врасплох. На туалетном столике стоял медицинский ящичек с маленькими бутылочками: красная лаванда, нюхательная соль, хлороформ, хлородин, эфир. Она бесцельно перебирала снадобья, пока на глаза не попался флакон с густой темной жидкостью, на котором было написано «Опиум. Яд». Этот флакончик надолго привлек ее внимание. Миледи поднесла его к свету, вынула пробку, понюхала содержимое и с содроганием отставила в сторону.
– Ах, если бы я могла! – со стоном прошептала она. – Если бы я только могла!.. А почему бы не решиться – прямо сейчас?
Она нервно сжала кулачки и подошла к окну гардеробной, которое выходило на арку, увитую плющом. Всякий, кто приближался к Одли-Корт со стороны Маунт-Станнинга, должен был пройти под ее сводами.
Единственная стрелка часов застыла между часом и двумя.
– Как медленно тянется время! – устало промолвила леди Одли. – Неужто оно будет тянуться так же медленно до самой старости, каждая минута дольше часа?
Она постояла еще несколько минут, наблюдая за аркой, однако под ее сводами так никто и не появился, и миледи, раздраженно отойдя от окна, вновь принялась бродить по комнатам.
Весть о ночном пожаре еще не дошла до Одли-Корта. В такой сырой и ветреный день даже самый отчаянный сплетник не рисковал высунуть нос дальше собственной двери. К тому же в небазарный день по маршруту Брентвуд – Челмсфорд почти никто не ехал, так что о пожаре в Маунт-Станнинге пока не знали ни в деревне, ни в Одли-Корте.
Горничная в чепчике с розовыми ленточками пришла звать миледи на ланч, но госпожа, чуть приоткрыв дверь, сказала, что не голодна.
– Голова просто раскалывается, Сьюзен. Пойду прилягу до обеда, а ты приходи в пять, поможешь мне одеться.
Она сказала так, намереваясь одеться сама в четыре, чтобы обойтись без услуг горничной.
Среди всех шпионов камеристка, пожалуй, самая ценная. У нее есть сотня способов выведать секреты хозяйки. Уже по тому, как раздражает госпожу легчайшее прикосновение щетки для волос, горничная знает, какие муки терзают ее грудь. Опытной служанке известно, как истолковать непонятные симптомы душевных недугов, беспокоящих хозяйку; она знает, когда цвет лица слоновой кости куплен за деньги и когда жемчужные зубы представляют собой инородные тела, изготовленные дантистом, а блестящие локоны – реликвии умерших, а не достояние живых. Ведает она и другие, более священные тайны. Она распознает фальшивую улыбку и лживые слова так же легко, как фальшивую эмаль и накрашенные губы. Когда прекрасная принцесса, возвращаясь с бала, теряет по дороге хрустальную туфельку, роняет увядший букет, снимает маску и вновь надевает грязные лохмотья, единственной свидетельницей этого рокового превращения становится горничная.
Леди Одли не доверяла новой служанке, и в этот день ей больше всего хотелось побыть одной.
Она и вправду легла – устало опустилась на роскошный диван в гардеробной, зарылась лицом в пуховые подушки и попыталась уснуть. Сон! Она так долго не спала, что почти забыла это мягкое средство, снимающее усталость. Измученная нервным возбуждением, леди Одли погрузилась в тяжелое забытье, предварительно растворив в стакане с водой и выпив несколько капель опиума.
Часы на каминной полке пробили без четверти четыре. Миледи вздрогнула и проснулась. По лицу стекал холодный пот. На мгновение ей почудилось, будто все домочадцы столпились у ее дверей, чтобы рассказать, какое несчастье случилось в Маунт-Станнинге минувшей ночью. Нет, в доме стояла тишина, лишь плющ стучал в стекла, потрескивали угли в камине да беспрестанно тикали часы.
Дождь кончился, в окно светило холодное весеннее солнце. Леди Одли оделась быстро, но с особой тщательностью. Нельзя сказать, что даже в такие минуты эта женщина гордилась своей красотой – скорее, видела в ней оружие, необходимое сейчас как никогда. Она надела лучшее шелковое платье с серебристо-голубым отливом, обволакивавшее ее, словно лунный свет, распустила золотые волосы и, набросив на плечи белую кашемировую шаль, сошла вниз.
Скрипнула лестница – вышла Алисия. Дождь прекратился два часа назад, и дорожки, усыпанные гравием, почти высохли.
– Не хочешь пройтись? – предложила падчерице миледи.
Вооруженный нейтралитет между женщинами позволял изредка такие случайные любезности.
– Я не против, – пожала плечами Алисия. – Роман попался на редкость скучный. Я зевала над ним целое утро, так что глоток свежего воздуха не повредит.
Да смилуется господь над романистом, у которого не найдется лучших критиков, чем наша молодая леди. Она читала, не понимая смысла, и поминутно откладывала книгу, чтобы посмотреть в окно, не явился ли долгожданный гость.
Женщины вышли на посыпанную гравием дорожку. В лице леди Одли по-прежнему не было ни кровинки, однако изумительное платье и золотые локоны отвлекали внимание от нездоровой бледности. Любое психическое расстройство ассоциируется в нашем сознании, и небезосновательно, с небрежной одеждой, растрепанными волосами и внешностью, во всех отношениях противоположной внешности миледи. Почему в этот холодный мартовский день она решила пройтись по надоевшим знакомым дорожкам с ненавистной падчерицей? Да потому что не могла оставаться наедине со своим страданием! Ее снедало беспокойство, не позволявшее оставаться в доме в ожидании дурных вестей. Сначала миледи хотела их отогнать – пусть прогремит гром и ударит зимняя молния, пусть сожжет и уничтожит вестника, пусть твердь земная задрожит и разверзнется у него под ногами, пусть их разделит непреодолимая пропасть. Она хотела, чтобы земля остановилась и все живое на ней замерло, чтобы время остановило свой бег, наступил Судный день, и она, представ пред судом небесным, избежала земного. Каждая из этих мыслей занимала свое место в горячечном хаосе мозга, и во время короткого отдыха на диване в гардеробной ей все это снилось. Ей чудилось, что между Маунт-Станнингом и Одли-Кортом заструился крохотный ручеек, на глазах превратился в могучую реку, а река стала океаном. Вот уже деревушка на злосчастном холме скрылась из виду, и на ее месте не осталось ничего, кроме ревущих морских валов. Вот появляется первый посыльный, исчезает, вместо него приходит другой, на его место встают новые… Им мешают сотни препятствий, ужасных или смешных, но всегда неестественных и невероятных. Леди Одли проснулась и поразилась тишине – значит, известие еще не пришло.
Теперь она не хотела откладывать получение страшной новости. Скорее покончить с агонией, испытать боль и достичь освобождения!
– Как долго тянется день! – воскликнула Алисия, словно почувствовав настроение миледи. – Морось, туман, ветер… Уже поздно, миледи. Сегодня к нам явно никто не придет, напрасно вы наряжались!
Леди Одли смотрела на глупые часы с единственной стрелкой и ждала, ждала…
«Сэру Майклу просто боятся сказать, – решила наконец она. – Кто, в конце концов, принесет печальную новость? Священник из Маунт-Станнинга? Доктор Доусон? Или кто-нибудь из местных чиновников?»
Ей захотелось вернуться на аллею, под сень голых ветвей, и дойти до того холма, где совсем недавно она рассталась с Фиби Маркс. Идти куда глаза глядят, претерпеть любые муки – все лучше, чем томительное ожидание, чем неизбывная тревога, разъедающая душу и сердце!
Она попыталась завязать разговор. С трудом произнесла несколько пустяковых фраз, однако падчерица, погруженная в собственные мысли, не ответила. Скучная прогулка вполне соответствовала настроению Алисии. Девушка вдруг со странным удовольствием подумала, что, бродя по холодному саду, может простудиться и заболеть, и тогда во всем будет виноват кузен Роберт. Если бы эта прогулка навлекла на нее воспаление легких или еще какую-нибудь страшную хворь, Алисия испытала бы мрачное торжество.
«Случись у меня воспаление легких, – подумала она, – может быть, у Роберта появилось бы ко мне хоть какое-нибудь чувство. Хотя бы перестал за глаза дразнить меня попрыгуньей – ведь у попрыгуньи не может быть воспаления легких!»
Тут ее возбужденное воображение нарисовало следующую картину: тяжелый недуг не оставляет ни малейших надежд на выздоровление, она, обложенная подушками, полулежит в кресле у окна и глядит на послеполуденное солнце. Рядом, на столике, теснятся пузырьки с медицинскими снадобьями, тарелка с гроздью винограда, Библия, а вот и он, Роберт, которого она попросила прийти, чтобы отпустить на прощание все его грехи, – воплощение нежности и кротости.
Задумавшись над тем, что она скажет кузену в эти минуты – а сказать нужно многое, – Алисия совершенно забыла о мачехе, и лишь когда единственная стрелка старинных часов уперлась наконец в цифру «шесть» и раздался бой курантов, воображаемый Роберт получил благословение и был отпущен с миром на все четыре стороны.
– О господи, – очнувшись от грез, воскликнула девушка, – шесть часов, а я еще не одета! Я иду в дом, а вы, миледи?
– Я еще подышу, ты же видишь, я одета.
Алисия торопливо скрылась в дверях, а леди Одли остановилась на лужайке у парадного входа, продолжая ждать вестей.
На дворе почти совсем стемнело. Над лугом стелились серые клубы тумана, и тому, кто взглянул бы на особняк со стороны, он и впрямь мог показаться старинным замком, стоящим на морском берегу. Под аркой сгустилась темнота, словно там собрались все ночные демоны, – затаились и ждут сигнала, чтобы выползти на лужайку перед парадным входом. Тусклым синим пятном маячило в проеме арки холодное небо, перечеркнутое зловещей темно-красной полосой, и там же, в проеме, напоминая о недавней зиме, поблескивала, словно сосулька, одинокая звезда. Перед входом в старинный дом не было никого, кроме женщины, которая, с трудом преодолев охватившее ее оцепенение, но по-прежнему не находя себе места, вновь двинулась по дорожке, чутко прислушиваясь к шагам, что вот-вот должны были прозвучать под сводами арки.