ми тенями скользили голые ветви, похожие на парализованные скелеты. Вдоль бульвара стояли величественные особняки «с парадным двором и садом», на каменных столбах массивных ворот красовались гипсовые вазы с геранью. Кэб продребезжал три четверти мили по дороге и остановился перед самыми старыми и массивными воротами из всех, мимо которых они проезжали.
Выглянув в окно, миледи тихонько вскрикнула. Великолепные гигантские ворота из железа и стекла освещала одна-единственная лампа – жалкий дрожавший огонек, боровшийся с мартовским ветром.
Кэбмен позвонил, отворилась маленькая деревянная калитка в воротах, вышел седовласый страж. Он молча взглянул на кэб и тут же скрылся, а через три минуты появился вновь, отомкнул замок и широко распахнул створки ворот, за которыми обнаружился пустынный внутренний двор, вымощенный брусчаткой.
Экипаж остановился у парадных дверей серого каменного особняка с длинными рядами тускло освещенных окон, напоминавших глаза усталых путников. Миледи, притихшая и настороженная, под стать холодным звездам на зимнем небе, посмотрела на окна серьезным, внимательным взглядом. Одно из них было занавешено тканью выцветшего красного цвета; за этой занавеской беспокойно сновала тень женщины в фантастическом головном уборе.
Внезапно миледи схватила Роберта за плечо и указала на окно:
– Теперь я знаю, куда вы меня привезли. Это сумасшедший дом!
Мистер Одли молча помог даме выйти из экипажа, провел в вестибюль и вручил письмо доктора Мосгрейва опрятно одетой, жизнерадостной на вид женщине средних лет, которая вышла им навстречу из маленькой комнатки, напоминавшей бюро регистрации в отеле. Эта особа с улыбкой поприветствовала Роберта и миледи и, отослав слугу с письмом, пригласила их в комнатушку с яркими янтарными занавесками и маленькой печкой.
– Мадам, по-видимому, очень устала, – сочувственно промолвила француженка и указала миледи на кресло.
«Мадам» устало повела плечами и окинула комнату неблагосклонным взглядом.
– Куда вы меня привезли, Роберт Одли? – с раздражением воскликнула она. – Вы считаете меня ребенком, которого можно обманывать?
– Это частная лечебница, – серьезно ответил молодой человек. – Я не собираюсь вас обманывать.
Миледи помолчала, задумчиво глядя на Роберта.
– Частная лечебница? Так это называется во Франции? В Англии мы говорим «сумасшедший дом». Это ведь дом для умалишенных, мадам? – спросила она по-французски, повернувшись к женщине.
– Нет, что вы, мадам! – запротестовала та. – У нас очень приятное заведение, где вы можете…
В эту минуту в комнату вошел, сияя улыбкой, директор «приятного заведения» с письмом доктора Мосгрейва в руке.
– Чрезвычайно рад познакомиться! Сделаю все, что в человеческих силах. Для друга моего знакомого, выдающегося английского доктора…
Директор вполголоса сообщил Роберту, что доктор Мосгрейв кратко описал в письме суть дела и он готов взять на себя заботу об очаровательной и восхитительной мадам… мадам…
Он вежливо потер руки и вопросительно посмотрел на мистера Одли. Роберт впервые вспомнил, что ему рекомендовали представить несчастную вымышленным именем, и сделал вид, что не услышал. Он мог назвать первое попавшееся, но случилось нечто необъяснимое: все фамилии, кроме друга и его собственной, вылетели из головы.
Доктор понял, что молодой человек в затруднении, и, не дожидаясь ответа, обратился к работнице, пробормотав что-то насчет номера 14-бис. Та взяла ключ из связки над каминной доской, зажгла свечу из подставки в углу комнаты и повела гостей через зал, вымощенный каменными плитами, к широкой скользкой лестнице полированного дерева.
Английский доктор написал своему бельгийскому коллеге, чтобы тот устроил его протеже со всеми удобствами, не стесняясь в расходах, и когда женщина открыла дверь, путники увидели роскошные апартаменты: прихожую, вымощенную ромбами черного и белого мрамора, темную, как погреб; зал, украшенный тяжелыми бархатными шторами – от них веяло похоронным великолепием; наконец, спальню, где стояла кровать, застеленная с огромной тщательностью – нигде ни морщинки, ни щелочки; казалось, покрывало невозможно откинуть, не вставив между ним и простыней перочинный нож.
Миледи печально обозревала свое будущее жилище, в тусклом свете свечи оно выглядело особенно мрачно. Одинокий язычок пламени, бледный и прозрачный, отражался во всех блестящих поверхностях: полированных полах, оконных стеклах и зеркалах, в огромных, смутно мерцающих стенных панелях, которые миледи приняла за дорогие зеркала, хотя на самом деле это были жалкие оловянные подделки.
Она упала в потертое бархатное кресло посреди всего этого позолоченного великолепия и закрыла лицо руками. Бриллианты на ее пальцах тускло сверкали в полутьме. Она сидела неподвижно, в безмолвном отчаянии, а мистер Одли и французский доктор вышли побеседовать наедине. Роберт не мог добавить почти ничего к тому, что сообщил доктору Валю его английский коллега. После недолгих, но мучительных раздумий он взял простое запоминающееся имя – миссис Тейлор и сказал, что женщина приходится ему дальней родственницей, а семена безумия унаследовала от своей матери, как, собственно, и сообщил месье Валю доктор Мосгрейв. Роберт также поведал, что у женщины проявились некоторые пугающие симптомы скрытой порчи, хотя ее нельзя назвать сумасшедшей, и попросил обходиться с ней как можно мягче и предупредительнее, но ни при каких обстоятельствах не выпускать из здания и тем более за территорию лечебницы, не дав в провожатые надежного человека. Кроме того, Роберт попросил доктора предоставить леди какого-нибудь благожелательного протестантского священника, который мог бы дать духовный совет и утешение, поскольку она в этом нуждается. Разговор, касавшийся и денежных вопросов, которые мистер Одли обещал решать лично, занял около четверти часа.
Когда они вернулись, миледи сидела в той же позе, закрыв лицо руками. Роберт наклонился к ней и шепнул на ухо:
– Запомните: вас зовут мадам Тейлор. Думаю, вы не захотите открывать ваше настоящее имя.
Она помотала головой, но рук от лица не отняла.
– К мадам будет приставлен человек, обязанный выполнять любое ее желание, – сказал доктор и добавил: – В разумных пределах, естественно. Мы приложим все усилия, чтобы пребывание мадам в Вильбрюмьезе было приятным. Наши постояльцы по желанию обедают вместе. Я обедаю с ними изредка, мой заместитель, умный и достойный человек, – всегда. Я проживаю с женой и детьми на территории лечебницы, а заместитель – в этом здании. Мадам может рассчитывать на то, что мы приложим все усилия для обеспечения ее комфорта.
Месье говорил и говорил, потирая руки и лучезарно улыбаясь, как вдруг миледи, вскочив с места, потребовала, чтобы он замолчал.
– Sortez! Laissez-moi seul avec celui qui m'a amené ici![8] – воскликнула она и властным, стремительным жестом указала на дверь.
Свистящие французские слова лучше подходили ее настроению и ей самой, чем английский, на котором она говорила до сих пор.
Доктор пожал плечами и вышел, пробормотав что-то насчет «прекрасной дьяволицы» и «жеста, достойного Марса».
Миледи быстро прошла к двери в зал, закрыла ее и повернулась к Роберту.
– Вы привезли меня в могилу, мистер Одли! – воскликнула она. – Воспользовались своей властью, чтобы похоронить меня заживо!
– Я нахожу это справедливым по отношению к другим людям и милосердным для вас, – спокойно ответил Роберт. – Я считал бы себя врагом общества, если бы оставил вас на свободе после… после исчезновения Джорджа Талбойса и пожара, уничтожившего «Касл». Здесь за вами будут заботливо ухаживать люди, которые не знают ни вас, ни вашей истории. Никто не станет насмехаться или упрекать вас. Вы будете вести тихую и умиротворенную жизнь, какую добровольно выбирают и ведут до самого конца многие добрые и святые женщины в этой католической стране. Одиночество ваше будет не бо́льшим, чем у королевской дочери, которая, спасаясь от зла своего времени, была бы рада укрыться в таком спокойном доме. Вы заслуживаете большего наказания за ваши грехи. Живите и кайтесь; никто не станет на вас нападать, никто не будет мучить. Я только прошу вас: раскайтесь!
– Нет! Я не могу! – вскричала миледи. – Зачем мне здесь моя красота? Какой от нее прок? Ради чего я строила планы, рассчитывала, придумывала, не спала ночей? Чтобы очутиться здесь? Знай я, чем все кончится, я бы сдалась сразу, когда Джордж Талбойс вернулся в Англию!
И она с такой яростью запустила руки в копну золотых волос, словно решила сорвать ее с головы. В эту минуту она смертельно ненавидела и себя, и свою красоту.
– Я бы посмеялась над вами и бросила вам вызов, если бы посмела. Убила бы себя и этим тоже бросила вызов – если бы отважилась. Увы, я несчастная трусиха. Я боялась ужасного наследства, полученного от матери, боялась бедности, Джорджа Талбойса, вас…
Она замолчала, не отходя от двери, будто не желая выпускать Роберта из комнаты.
– Знаете, о чем я сейчас думаю? – сказала наконец она. – Знаете, о чем я думаю, глядя на вас? О том дне, когда исчез Джордж Талбойс.
Роберт вздрогнул и побледнел. Сердце его бешено забилось.
– Он стоял тогда напротив меня, как вы сейчас, – продолжила миледи. – Помнится, вы сказали, что готовы сровнять с землей старый дом и с корнем вырвать каждое дерево в саду. Не утруждайте себя: тело Джорджа Талбойса лежит на дне заброшенного колодца, что в кустарнике за липовой аллеей.
Роберт всплеснул руками и вскрикнул от ужаса:
– О боже! Чего я только не передумал, а оказался совершенно не готов к ужасной правде!
– Он подошел ко мне на аллее, – продолжала миледи тем же решительным, непреклонным тоном, каким рассказывала историю своей жизни. – Я знала, что встреча неизбежна, и подготовилась, насколько могла. Я решила подкупить его, задобрить или дать бой – сделать все что угодно, только бы не отказаться от богатства и положения, не вернуться к прежней жизни. Он начал разговор с упреков: как я могла подстроить такое в Вентноре? Заявил, что до конца жизни не простит мне лжи. Сказал, что я вырвала его сердце из груди и растоптала и теперь у него нет сердца, которое могло бы испытывать ко мне хоть малейшее чувство милосердия. Что он простил бы мне все что угодно, но не это преднамеренное и хладнокровное злодеяние. Он много чего наговорил, а под конец заявил, что никакая сила не отвратит его от того, чтобы привести меня к сэру Майклу и заставить во всем признаться. Увы, Джордж не знал о тайном яде, который я впитала с молоком матери, не знал, что я могу впасть в безумие.