Флит-стрит была в этот поздний час тихая и безлюдная, и Роберт, настроенный мистически, не удивился бы, увидев в свете фонарей слепого Джона Мильтона, ощупью спускающегося по ступеням перед церковью Святой Бригитты.
На углу Фаррингтон-стрит мистер Одли остановил кэб, и тот, продребезжав через безлюдный рынок Смитфилд, долго петлял по запутанному лабиринту грязных улочек, наконец выехал на широкий бульвар Финсбери и с грохотом поднялся по мостовой к вокзалу Шордич. Полуночным поездом ехало очень мало людей, и Роберт расхаживал по пустынной деревянной платформе, читая огромные рекламные объявления, выглядевшие в тусклом свете неуместными и жутковатыми.
Он сидел в вагоне один, не считая призрачной тени Джорджа Талбойса, стоявшей у него за спиной и одновременно бежавшей далеко-далеко впереди – там, куда спешил сквозь ночь поезд, где в кощунственном небрежении истлевали останки дорогого ему человека.
«Я должен достойно похоронить моего друга, – струя морозного воздуха ворвалась в окно, и Роберту вдруг показалось, что к лицу прикоснулись губы мертвеца. – Я должен похоронить Джорджа Талбойса. Во что бы то ни стало. Любой ценой. Даже ценой разоблачения, после которого эту безумную женщину придется водворить в тюрьму. Иначе я сам сойду с ума. Я должен похоронить Джорджа».
В начале первого ночи поезд остановился в Брентвуде. В половине второго измученный путник добрел до Одли и лишь тогда сообразил, что Клара Талбойс не сообщила номера дома, куда привезли Люка Маркса. Потом его осенило: адрес должен знать доктор Доусон, который велел переправить беднягу Люка в материнский дом. Поэтому Роберт направился туда, где жила до второго замужества Элен Талбойс. Двери приемной были приоткрыты, там горел свет. Доктор стоял за стойкой красного дерева, смешивая в стеклянной мензурке какое-то снадобье, а рядом лежала его шляпа. Несмотря на поздний час, он явно только что зашел. Из соседней комнатушки доносилось мерное похрапывание помощника.
– Простите за беспокойство, мистер Доусон, – извинился Роберт, – я приехал повидаться с Люком Марксом, который, как я слышал, очень плох. Вы не могли бы указать мне дорогу к дому его матери?
– Я проведу вас, мистер Одли, – отозвался доктор. – Я как раз туда собирался.
– Ему в самом деле так плохо?
– Хуже не бывает. Боюсь, он не жилец.
– Странно, – удивился Роберт, – он не так уж сильно обгорел.
– Если бы он сильно обгорел, я бы не рекомендовал перевозить его из Маунт-Станнинга. Дело не в ожогах, а во внезапном потрясении, которое он испытал в ту роковую ночь. Два последних дня его сильно лихорадило; нынче вечером бедняга вел себя спокойнее, и, видимо, он не доживет до завтрашнего вечера.
– Мне сообщили, что он хочет меня видеть, – пожал плечами Роберт.
– Да, – кивнул мистер Доусон. – Причуда больного, надо полагать. Вы вытащили парня из горящего дома, пытались спасти ему жизнь. Несмотря на его грубость и невежество, он испытывает благодарность.
Они вышли из приемной, и мистер Доусон запер дверь. Скорее всего, в кассе имелись деньги: вряд ли даже самый дерзкий взломщик рискнул бы своей свободой в погоне за колоцинтом, нюхательными солями и слабительным.
Доктор повел Роберта по тихой улице, затем они свернули в переулок, в конце которого светился тусклый квадратик света – окно, за которым умирал Люк Маркс. Мистер Доусон поднял щеколду и вошел в дом. В гостиной на столе горела длинная сальная свеча. Больной лежал в спальне наверху.
– Сказать ему, что вы пришли? – спросил мистер Доусон.
– Да, если вас не затруднит. Только смотрите, чтобы он не разволновался. Я не спешу, подожду сколько потребуется. Дайте знать, когда можно будет зайти.
Доктор кивнул и, стараясь не шуметь, поднялся по узкой деревянной лестнице. Роберт сел в кресло у остывшего очага и безутешно огляделся, приготовившись ждать. Наконец с верхнего марша лестницы донесся бас доктора:
– Больной проснулся и хочет вас видеть.
Роберт живо вскочил с места, поднялся на второй этаж и снял шляпу, прежде чем войти в скромно обставленную комнату.
Фиби сидела у Люка в ногах. Испуганный взгляд молодой женщины показывал, что ее страшит не столько потеря супруга, сколько приход смерти. Старуха-мать суетилась у очага, развешивая белье и подогревая куриный бульон. Больной лежал, обложенный подушками, по лицу его разлилась смертельная бледность, огромные руки беспокойно шарили по одеялу.
Видимо, перед этим Фиби читала ему Евангелие, потому что на прикроватном столике с пузырьками и бутылочками лежал открытый том. В комнате царил идеальный порядок – Фиби всегда отличалась аккуратностью. Когда Роберт переступил порог, Фиби поспешила ему навстречу.
– Погодите, сэр, позвольте, я вам кое-что скажу, прежде чем вы станете говорить с Люком, – прошептала она.
– Чего она там мелет? – прохрипел Люк. Даже смертельная болезнь не умерила его всегдашней грубости. Тусклая пелена смерти застилала его глаза, но они по-прежнему смотрели на Фиби злым, недовольным взглядом. – Надоели ее вечные козни да хитрости. Я хочу сам поговорить с мистером Одли. Что бы я ни натворил, за все отвечу, а что смогу, исправлю. Что она там несет?
– Ничего, родненький, – ответила старуха, подходя к постели сына, который даже в таком плачевном виде казался не совсем подходящим объектом для этого нежного наименования. – Ничего особенного, сыночек, она просто рассказывает джентльмену, как ты себя чувствуешь.
– Чего хотел рассказать, все равно расскажу, и не надо мне рот затыкать! – прорычал Люк. – Ни за что бы не рассказал, если бы не то, что он сделал для меня прошлой ночью.
– Конечно, милый, – примирительно ответила старуха.
Фиби Маркс вывела мистера Одли из комнаты на узкую лестничную площадку, где с трудом помещались два человека.
– О, сэр, я так хотела поговорить с вами! – пылко воскликнула Фиби. – Помните, что я сказала, когда нашла вас целым и невредимым в ночь пожара?
– Да-да.
– Я рассказала вам о своих подозрениях. И до сих пор так думаю.
– Да, помню.
– Но я никому, кроме вас, ни словом не обмолвилась, а Люк, думаю, начисто забыл, что случилось той ночью; все, что случилось до пожара, совершенно вылетело у него из головы. Знаете, он был пьян, когда ми… когда она приехала в «Касл», и я думаю, он так перепугался, что ему совсем память отшибло. Он не подозревает того, что я, иначе рассказывал бы об этом всем подряд. Он ужасно злится на миледи, говорит, если бы она не жадничала, мы могли бы поселиться в Брентвуде или Челмсфорде и ничего этого не случилось бы. Я хотела попросить вас, сэр, не проговориться ему. Ах, сэр, умоляю, будьте осторожны в разговоре с Люком!
– Да-да, понимаю, я буду осторожен.
– Я слышала, миледи уехала из Одли-Корта?
– Да.
– И не вернется, сэр?
– Никогда.
– А там, где она теперь, с ней не будут плохо обращаться?
– Не беспокойтесь, с ней будут обращаться лучше, чем она заслуживает.
– Я рада. Простите за расспросы, миледи всегда была мне доброй хозяйкой.
Из комнаты раздался слабый, хриплый голос Люка:
– И когда эта баба заткнется?
Фиби приложила палец к губам и провела Роберта назад, к больному.
– Пшла вон, – решительно потребовал Люк, увидев жену. – Убирайся, ты мне здесь не нужна, незачем тебе знать то, что я скажу. Я буду говорить с мистером Одли с глазу на глаз! И не вздумай подслушивать под дверью! Слышала? Марш вниз и не возвращайся, пока не позову. Да мать прихвати с собой… Нет, мамаша пусть останется, она мне нужна.
Больной указал слабой рукой на дверь, и Фиби направилась к выходу.
– Мне твои секреты ни к чему, Люк, – заявила она, – только надеюсь, ты не станешь поливать грязью тех, кто был к нам добр и щедр.
– Обойдусь без твоей указки. Что захочу, то и скажу, – яростно прохрипел Люк. – Ты вроде как не пастор и не судья.
Даже на смертном одре грубый и деспотичный хозяин трактира не изменил своим привычкам. И все же сквозь черную мглу невежества, омрачавшую его душу, пробивался слабый луч света. Злое, обиженное раскаяние в своей пьяной, эгоистичной и порочной жизни побуждало его предпринять хоть какие-то попытки оправдания. Облизав побелевшие губы и взглянув запавшими глазами на Роберта, он указал на кресло возле себя и сказал:
– Вы играли со мной, мистер Одли, как кошка с мышкой. Выводили из себя, швыряли из стороны в сторону, рассматривали, выворачивали наизнанку до тех пор, пока вам не показалось, что вы знаете столько же, сколько я. Мне не за что было благодарить вас, по крайней мере до пожара в таверне. А теперь хочу сказать спасибо за все. Я сроду не благодарил таких, как вы, – давая миску похлебки, они всякий раз поднимали такой шум, что хотелось швырнуть ихние подачки обратно… Но ежели человек благородного сословия, рискуя собственной жизнью, вытаскивает из огня такую пьяную скотину, как я, то даже я чувствую благодарность и хочу сказать перед смертью… Я по физиономии доктора вижу, что долго не проживу, и потому хочу сказать: спасибо, сэр, премного вам обязан.
Раненый протянул Роберту дрожавшую левую руку – правая, обожженная, была перебинтована.
Молодой человек сердечно пожал эту грубую руку и сказал:
– Не стоит благодарности, мистер Маркс. Рад был помочь.
Люк помолчал, внимательно разглядывая собеседника.
– Того джентльмена, что пропал тогда в Одли-Корте, – ведь вы его очень любили, сэр?
Роберт вздрогнул.
– Я слышал, вы были не разлей вода с этим мистером Талбойсом, сэр, – повторил Люк.
– Да, он был моим лучшим другом.
– В Одли-Корте судачили, что вы места себе не находили, когда он пропал, вроде родного брата потеряли. Так ведь, сэр?
– Да-да, все так. Только прошу вас, не нужно. Мне больно об этом говорить.
«Неужели меня вечно будет преследовать призрак непогребенного друга? – подумал Роберт. – Я пришел навестить больного, и даже здесь меня преследует неумолимая тень, даже здесь мне напоминают о тайном преступлении, омрачившем мою жизнь».