ирдовать последнюю пшеницу. Самый короткий путь от его фермы до дома моей матери – через луг за Одли-Кортом. Вот я и приноровился ходить там, а Фиби знала, когда я возвращаюсь с работы, и частенько поджидала меня у садовых ворот возле липовой аллеи, чтобы поболтать. Не знаю, что делала Фиби вечером седьмого сентября – я запомнил число, потому что Аткинсон дал мне расчет и требовалось подписать бумаги. Так вот, в воротах она меня не встретила, и я пошел на другую сторону сада, потому что хотел повидаться с Фиби и предупредить, что со следующего дня буду работать в другом месте, на ферме неподалеку от Челмсфорда. Когда я проходил луг между фермой Аткинсона и Одли-Кортом, церковные часы пробили девять, а до огорода я дошел в четверть десятого. От огорода я направился на липовую аллею. Самый короткий путь до людской – через заросли, мимо старого колодца. Несмотря на темноту, я не боялся заплутать: прекрасно знал ту дорогу, к тому же в темноте ярко светилось окно людской. Когда я проходил аккурат мимо колодца, в кустарнике раздался стон, от которого у меня кровь застыла в жилах. Я не боюсь привидений, вообще, можно сказать, ничего не боюсь, однако от этого стона у меня душа ушла в пятки. Я стоял ни жив ни мертв, не зная, что делать, а когда стон повторился, пошел на звук. Там, в лавровых кустах, я нашел незнакомца. Я сперва подумал, что с ним что-то не так, и хотел его связать и втащить в дом. А он, не поднимаясь с земли, схватил меня за руку, взглянул на меня серьезно и спросил, кто я, что я и зачем иду в Одли-Корт. По манерам и разговору я понял, что он из благородных, хоть и сроду его не видел, да и лица было толком не разглядеть во тьме. Он сказал, что ему нужно уйти из наших мест так, чтобы ни одна живая душа не увидела. Он пролежал так с четырех часов дня и совсем ослаб, а сам все повторял мне, что никто не должен его видеть. Я сказал, что это нетрудно устроить, а про себя решил, что правильно о нем подумал, неспроста он хочет исчезнуть незаметно. «Не могли бы вы помочь мне перебраться куда-нибудь, где я мог бы переодеться в сухое, – спросил он, – только чтобы никто не увидел?» К тому времени он приподнялся и сел, и я заметил, что правая рука у него висит плетью. Я показал на руку и спросил, что случилось. «Сломал, друг мой, – тихо ответил он и добавил, обращаясь не столько ко мне, сколько к себе: – Сломанные руки заживают скорее, чем разбитые сердца». Я предложил отвести его в дом своей матери, где он обсушится, обогреется и поест. «А ваша мать умеет хранить секреты?» – спросил он. «Может, и сохранила бы, – ответил я, – если б могла запомнить. Она все забывает. Вы ей хоть тайны масонской ложи выложите, к завтрашнему утру все забудет начисто». Похоже, мой ответ его устроил. Он встал, схватившись за меня, потому что был страшно слаб и с трудом держался на ногах. Поддерживая его, я почувствовал, какой он мокрый. «Где это вас так угораздило? – спросил я его. – Вы, часом, не в пруд упали, сэр?» Он промолчал, будто и не услышал вопроса. Когда он встал, я увидел, что джентльмен высок, ладно скроен и шире меня в плечах. «Отведите меня к своей матери, – попросил он, – и дайте переодеться в сухое, если можно. Я вам хорошо заплачу за труды». Я знал, что ключ от калитки в садовой стене обычно оставляют в замке, и повел незнакомца туда. Бедняга еле переставлял ноги, и ему приходилось опираться на мое плечо. Держась подальше от деревни, полями, где нас в такое время не могла увидеть ни одна живая душа, я привел его сюда, посадил за стол и накормил ужином… Только когда незнакомец сидел у огня, я разглядел его как следует. Нет, ей-богу, никогда раньше я не видел человека в таком плачевном состоянии. Весь в грязи и тине, изодранные руки кровоточат, кожа сорвана. Я как мог стащил с него, беспомощного, одежду, а он все сидел, глядя на огонь, и время от времени тяжко вздыхал, будто сердце его вот-вот разорвется от горя. Потом он стал клевать носом и вроде как задремал. Тогда я завернул бедолагу в одеяло и уложил на раскладную кровать внизу. Потом отправил мамашу спать, а сам сидел и сторожил его, поддерживая огонь, до самого рассвета, когда он вдруг подхватился и заявил, что ему беспременно надо идти, прямо сию минуту. Уж я его отговаривал и так и эдак, говорил, что он далеко не уйдет, однако гость упрямился. Он с трудом встал – и едва устоял на ногах. Вид у него был еще тот: одежда кое-как вычищена, лицо белое как смерть, на лбу здоровенная ссадина, перевязанная носовым платком. Пальто удалось только застегнуть у горла, сломанную руку продеть в рукав мы не смогли. Он терпел, только поминутно стонал от боли, да и немудрено: синяки и ссадины по всему телу, лоб разбит, рука сломана. Едва рассвело, мой гость был собран и готов отправляться в путь. «Какой тут ближайший город по дороге в Лондон?» – спросил он. Я сказал, что Брентвуд, и тогда он попросил меня отправиться с ним туда и отвести к хирургу и пообещал за труды пять фунтов. Я согласился, только спросил, не лучше ли одолжить у соседей двуколку, ведь это добрых шесть миль. Он уперся: нет, пусть никто не знает, он дойдет пешком. Он и вправду дошел, хотя я знаю, что каждый шаг на протяжении этих шести миль давался ему с болью. Я никогда такого не видел. Иногда он останавливался и опирался на изгородь, чтобы перевести дух, и все-таки шел, топал до самого Брентвуда. Я отвел его к ближайшему хирургу и довольно долго ждал. Хирург советовал ему остаться в Брентвуде, пока не станет лучше, но незнакомец сказал, что не желает об этом даже слышать, ему нужно добраться до Лондона не теряя ни минуты. Поэтому хирург сделал ему перевязь.
Роберт вздрогнул. В его памяти внезапно всплыло обстоятельство, связанное с поездкой в Ливерпуль. Он вспомнил клерка из портовой конторы, который окликнул его в последний момент и сообщил, что за час до отплытия «Виктории Регии» у него купил билет молодой человек с рукой на перевязи.
– Когда ему перевязали руку, – продолжал Люк, – он попросил карандаш. Хирург улыбнулся и покачал головой, заметив, что он не сможет писать. Молодой джентльмен сказал, что будет писать левой рукой. Хирург предложил написать под его диктовку, но он отказался, мол, это личное, и попросил пару конвертов. Пока врач ходил за конвертами, молодой джентльмен левой рукой вытащил из кармана записную книжку. Обложка промокла и загрязнилась, а внутри листы остались чистыми, и джентльмен, вырвав пару страниц, начал писать. Писал он левой рукой, очень долго, и что из того получилось, вы уже видели. Затем он вложил письма в конверты, что принес доктор, и заплатил доктору за труды. Тот еще раз попытался уговорить его остаться в Брентвуде, пока не заживет рука, но джентльмен наотрез отказался и, обращаясь ко мне, сказал: «Проводите меня до железнодорожной станции, там вы получите то, что я обещал». Я отправился вместе с ним на вокзал. Мы пришли за пять минут до поезда, который приходит в Брентвуд в половине девятого. Джентльмен увел меня в дальний угол платформы и спросил, смогу ли я передать письма тем, кому он скажет. Я согласился. Он спросил, знаю ли я поместье Одли-Корт. «Еще бы не знать, – ответил я, – там моя девушка в горничных служит». – «Чья она горничная?» – спрашивает он. «Миледи, – говорю я. – Новой хозяйки, той самой, что прежде была гувернанткой у доктора Доусона». – «Прекрасно, – говорит он. – Вот это письмо, помеченное крестом, передайте, пожалуйста, леди Одли. Только из рук в руки и без свидетелей, чтобы никто не видел». Я пообещал исполнить все в точности. Тогда он спрашивает: «А мистера Одли, племянника сэра Майкла, вы знаете?» – «Как же, – говорю, – знаю. Про него говорят, что он щеголь, каких поискать, но приветлив и любит поболтать». Уж такая об вас молва идет, сэр, извините. «Тогда», – говорит молодой джентльмен, – «передайте, пожалуйста, второе письмо мистеру Роберту Одли. Он остановился в гостинице „Сан“.» Я сказал, что нет ничего легче: эту гостиницу я с малых лет знаю, и он дал мне второе письмо, без креста, и пять фунтов, как обещал. А затем попрощался и сел в вагон второго класса. Последнее, что я помню, – его белое, как бумага, лицо, и пластырь на лбу крест-накрест.
– Бедняга Джордж! – воскликнул Роберт.
– Я вернулся в деревню, – продолжил Люк, – пошел прямиком в «Сан» и спросил вас, чтобы отдать письмо. А хозяин и говорит, что, мол, постоялец уехал в Лондон, когда вернется, неизвестно, и тамошнего адреса он не знает, хотя проживаете вы, скорей всего, где-то возле Юридической коллегии или Вестминстер-холла, или что-то в этом роде. Что мне было делать? По почте письмо не отправишь, не зная адреса, и тот молодой джентльмен сто раз наказывал, чтоб никто не знал. Словом, решил я оставить письмо при себе и обождать, когда вы в другой раз объявитесь в наших местах. Я подумал, что вечером схожу в Одли-Корт к Фиби и разузнаю у нее, когда смогу потолковать с миледи с глазу на глаз. На работу в тот день я не пошел, а протянул время до вечера и, когда стемнело, нашел Фиби – она, как всегда, ждала меня у деревянной калитки. Я сразу заметил, что она сама не своя, и спросил, в чем дело. А она и говорит: «Нет, ничего такого, просто вчера неприятность случилась, и я до сих пор не отошла». – «Поругалась с хозяйкой, что ли?» А она, Фиби, смотрит на меня с эдакой странной улыбочкой. «Нет, Люк, ничего подобного, миледи со мною теперь любезна как никогда. Сдается мне, она точно даст денег на все, что я попрошу, хоть на ферму, хоть на пивную». Я никак в толк не мог взять, с чего бы такая щедрость: три дня назад Фиби жаловалась, что миледи жадная и думает только о себе, так что ее милостей придется лет сто дожидаться. Ну я и спрашиваю, с чего такие перемены. А она, Фиби, опять только хитро улыбается. Тут уж меня зло взяло. «Я скажу тебе, в чем дело, милая моя. Ты что-то от меня скрываешь, и если ты думаешь, что со мной можно шутки шутить, то предупреждаю: ты сильно ошибаешься». – «Господи, Люк, – отвечает она, – что за странные фантазии?» – «Может, у меня тоже есть секреты и я умею заводить друзей не хуже твоего, – говорю я. – Вчера к твоей хозяйке приходил молодой джентльмен, да? Такой высокий, с каштановой бородой». Вместо того чтобы ответить по-человечески, моя кузина Фиби вдруг впадает в отчаяние, разражается слезами и заламывает руки, а я ничего не могу понять… Мало-помалу я вытянул из нее правду. Она рассказала, что сидела за работой у окна в своей комнатке под самой кровлей, на одном из фронтонов, откуда видать липовую аллею и колодец в кустах, и вдруг увидела миледи, идущую с незнакомым джентльменом, и они долго шли вместе, а потом беседовали у колодца, а потом…