– Довольно! – воскликнул Роберт. – Остальное я знаю.
– Фиби рассказала мне все, что видела, – продолжал Люк, – и что сразу же поговорила с миледи и та поняла, что до конца дней своих будет во власти собственной горничной, на которую смотрела свысока. Фиби сказала, что миледи теперь сделает все, лишь бы мы не открыли никому ее тайну… Вот так и вышло: обе решили, что джентльмен, которого я проводил до поезда, лежит мертвый на дне колодца. Кабы я передал письмо, они бы поняли, что тот человек жив, и мы с Фиби ни шиша не получили бы от ее хозяйки и не смогли бы завести свое дело. Словом, я решил припрятать письмо и хранить свой секрет, как она свой. А вела бы она себя по-человечески и не жадничала, а дала нам столько денег, чтобы встать на ноги, я снял бы камень с ее души. Так нет, она швыряла мне жалкие подачки и ежели снисходила до разговора, то обращалась, как с собакой, которых на дух не переносит. Спесивая, надменная, чего только она обо мне не говорила, как только не называла! Я ненавидел ее и мстил, скрывая свою тайну. Письма я вскрыл и прочел, хотя мало что понял. Я их спрятал, сэр, и до сего дня в них не заглядывала ни одна живая душа!
Люк Маркс умолк и лежал тихо, утомленный долгой речью. Глядя Роберту в лицо, он ожидал укора или выговора, но Роберт не считал себя вправе осуждать умирающего.
Мистер Одли просидел с больным до рассвета. Тот забылся тяжелым сном, едва окончив рассказ. Его старая мать заснула в кресле еще раньше. Фиби тоже прикорнула на лежанке внизу. Не спал один Роберт. Он благодарил бога за спасение друга и молился о том, чтобы можно было поехать к Кларе Талбойс и сказать: ваш брат жив, и я его нашел.
Фиби сменила Роберта в восемь утра, а он снял номер в гостинице «Сан», отоспался и пообедал в маленькой гостиной, где сидел когда-то с Джорджем. За обедом хозяин гостиницы сообщил ему, что Люк Маркс скончался, отошел внезапно и тихо.
В тот вечер Роберт написал длинное письмо, адресованное мадам Тейлор, проживающей в бельгийском городке Вильбрюмьезе – порочной женщине, сменившей за свой недолгий век несколько имен и обреченной на то, чтобы закончить земной путь под вымышленным именем. В этом письме он рассказал все, что узнал от умирающего. «Может быть, известие о том, что Джордж остался жив, принесет ей хоть какое-то облегчение, – подумал Роберт, – если только в черной черствой душе остались хоть какая-то жалость и сострадание к ближнему».
Глава XL. Нежданный гость
Клара Талбойс вернулась в Дорсетшир и рассказала отцу, что его единственный сын, покинув Англию девятого сентября, вновь отправился к берегам Австралии. Весьма вероятно, что он жив и непременно вернется, чтобы попросить прощения у отца, перед которым, положа руку на сердце, не так уж и виноват, разве что в женитьбе на недостойной особе – ошибка, которая оказала роковое влияние на его жизнь.
Мистер Харкурт Талбойс пришел в замешательство. Наш Юний Брут еще никогда не попадал в подобное положение, однако ему хватило ума понять, что, действуя в своей излюбленной манере, он ничего не добьется, а потому, впервые в жизни дав волю естественным чувствам, признался, что после беседы с Робертом Одли страшно беспокоился о сыне и будет рад принять его в свои объятия, когда бы тот ни вернулся в Англию. А вот когда он вернется и как с ним связаться? Хороший вопрос. Роберт вспомнил свои объявления в газетах Мельбурна и Сиднея. Почему, приехав в один из этих городов, Джордж не заметил объявлений? Может, ему безразлично беспокойство друга? Может, эти объявления просто не попались ему на глаза, а поскольку он путешествовал под вымышленным именем, то ни попутчики, ни капитан корабля не догадались, что это он. Что делать? Набраться терпения и ждать, когда Джордж, устав от бесплодных странствий, сам, по своей воле вернется к любящим его друзьям? Но есть ли какое-то средство ускорить его возвращение?
Теряясь в догадках, Роберт приехал в Дорсетшир, к мистеру Харкурту Талбойсу, который впервые в жизни поддался собственному великодушию и предложил посетителю степенное гостеприимство под кровом особняка из красного кирпича.
Выслушав рассказ Роберта, мистер Талбойс испытал только два чувства: первое – облегчение и радость при мысли о том, что его сын спасен, а второе – искреннее желание по заслугам наказать порочную женщину.
– Не мне вас винить, мистер Одли, – сказал он, – за то, что вы тайно вывезли преступницу за пределы досягаемости правосудия и таким образом нарушили законы нашей страны. Попадись эта дама в мои руки, с ней обошлись бы совсем по-другому.
Стояла середина весны, когда Роберт вновь приехал в поместье под черными елями, куда так часто устремлялись его беспокойные мысли после первой встречи с Кларой Талбойс. Под живой изгородью уже цвели примулы и ранние фиалки, а ручьи, в январе скованные льдом – подобно сердцу Талбойса-старшего, – оттаяли и, поблескивая в лучах неверного апрельского солнца, шумели в зарослях боярышника.
Роберту отвели строгую спальню с гардеробной. Каждое утро он просыпался на твердом матрасе с металлическими пружинами, и ему казалось, что он спит на каком-то музыкальном инструменте. Сквозь квадратные белые жалюзи светило солнце, падавшее на две лакированные вазы в ногах синей железной кровати, и те сверкали, как две медные люстры римского периода. По примеру хозяина Роберт принимал холодный душ и, когда часы в холле отбивали ровно семь, выходил из комнаты – строгий, чинный и скучный, как сам мистер Харкурт Талбойс, – и шел к столу, где его ждал легкий предварительный завтрак.
В утреннем священнодействии принимала участие и Клара Талбойс. Она приходила к столу вместе с отцом – в широкополой соломенной шляпе с развевающимися голубыми лентами – и была прекраснее утра, ибо последнее временами хмурилось, а Клара всегда улыбалась.
Поначалу они вели себя друг с другом весьма церемонно и лишь об одном предмете беседовали дружески, как старые знакомые, – о приключениях Джорджа. Мало-помалу между ними возникла приятная близость, и спустя две-три недели после приезда Роберта мисс Талбойс приняла на себя роль наставницы и вовсю читала ему лекции о бесцельной жизни, которую он вел так долго, не применяя своих выдающихся талантов и не используя открывающихся возможностей.
Молодой человек с радостью выслушивал нотации от девушки, которую любил. Как приятно было принижать себя перед ней, намекая в ответ, что будь его жизнь освящена благородной целью, он действительно стремился бы стать кем-то лучшим, чем праздный бездельник, бесцельно плывущий по течению, что, благословленный узами, которые придавали бы смысл каждому часу его существования, он вел бы эту битву искренне и непоколебимо. Обычно Роберт завершал эти речи мрачным намеком на то, что может тихонько прыгнуть с моста в Темпл-Гарденсе, когда безмятежная река будет сверкать в лучах заходящего солнца, а маленькие дети уйдут домой пить чай.
– Неужели вы полагаете, – спрашивал он, – что я до сорока с лишним лет буду читать глупые романы и курить турецкий табак? Неужели вы не верите, что настанет день, когда мне опротивеют пенковые трубки, наскучат французские романы, а гнетущее однообразие жизни надоест настолько, что я захочу покончить с ним раз и навсегда?
Надо сказать, что пока лицемерный адвокат изливался в этих жалобах, он мысленно распродавал свое холостяцкое имущество, включая всего Мишеля Леви и полдюжины пенковых трубок в серебряной оправе, увольнял миссис Мэлони и выделял две или три тысячи фунтов на покупку нескольких акров зеленого склона, где будет построен сказочный коттедж с мерцающими среди миртов и клематисов деревенскими окнами, отраженными в пурпурной глади озера.
Увы, Клара Талбойс не понимала истинной подоплеки сих меланхолических жалоб. Она советовала мистеру Одли побольше читать, серьезно заняться своей профессией и вести трудовую, полную забот о благе ближних жизнь, которая позволит ему завоевать добрую репутацию.
«С радостью согласился бы на это, – думал Роберт, – будь я уверен в справедливом вознаграждении за свой труд. Если бы эта девушка приняла мою репутацию, когда я ее завоюю, и протянула мне руку помощи! Боюсь, она отправит меня сражаться, а сама, как только я отвернусь, выскочит замуж за какого-нибудь неотесанного сквайра».
Кто знает, как долго нерешительный и медлительный от природы мистер Одли хранил бы свою тайну, боясь разрушить очарование неизвестности, которая если и не вселяла надежду, то крайне редко приводила к полному отчаянию, если бы не произошло событие, заставившее его поспешить с признанием.
Прогостив в семействе Талбойсов больше месяца, молодой адвокат понял, что оставаться дольше просто неприлично. В одно прекрасное майское утро он собрал чемоданы и объявил о своем отъезде.
Мистер Харкурт Талбойс не относился к людям, которых слишком огорчает перспектива потерять дорогого гостя. Он обратился к Роберту со сдержанной приветливостью, выражающей высшую степень дружелюбия.
– Мы неплохо ладили, мистер Одли, и надеюсь, вам у нас понравилось, несмотря на некоторое однообразие тихой и размеренной сельской жизни. Должен заметить, мне особенно приятно, что вы приняли наши простые домашние правила.
Роберт учтиво поклонился, радуясь, что благодаря счастливой случайности ни разу не проспал сигнал колокола и не потерял из виду часов в обеденное время.
– А посему надеюсь, что вы еще не раз окажете нам честь принимать вас в нашем поместье, – столь же приветливо продолжал Харкурт Талбойс. – Здесь у нас чудесные места для охоты, и, если в следующий раз вы захотите взять с собой ружье, мои арендаторы отнесутся к вам со всей вежливостью и пониманием.
Роберт откликнулся на эти изъявления дружбы самым сердечным образом. Он заявил, что не знает более приятного занятия, чем охота на куропаток, и будет чрезвычайно рад воспользоваться любезно предоставленной ему привилегией. Говоря это, он невольно взглянул на Клару. Девушка опустила глаза, и ее прекрасное лицо осветилось легким румянцем.