– Можете мне посветить?
Лучик фонарика пробежал по земле и уткнулся в то, что я принял за корни дуба. Я увидел угол деревянного ящика, обитого каким-то железом.
– Смотрите! – завопил я.
– Нереалочка, – прошептала Девица.
Папа сел на корточки и поскреб пальцем то, что было в земле.
– Сейчас надо поосторожнее, чтобы не повредить это.
– Дайте мне с этим разобраться, – сказала Девица. – Как-никак я два раза ездила в археологическую экспедицию. Убирайте лопату, она сейчас ни к чему.
Пошарив по земле, она нашла твердую ветку и начала аккуратно счищать землю вокруг ящика.
– А принесите мне из машины щетку от снега.
– Это еще зачем? – не понял я.
– Смотри и учись.
Она стала аккуратно смахивать землю, и мы увидели, что на самом деле это не ящик, а маленький сундучок. Девица аккуратно пошатала его в разные стороны и вытащила из земли.
– Unbelievable.
Я хотел поднять крышку, но Девица схватила меня за руку.
– Не трогай! Не дай бог это рассыпется. Давайте лучше сядем в машину и рассмотрим все это при нормальном свете.
– И вообще, давайте двигать домой, – сказал папа. – Спать хочется ужасно.
Я залез на заднее сиденье. Сундук лежал у меня на коленях. Я обхватил его и постепенно заснул.
Глава 37В сундуке
Проснулся я в незнакомой комнате. Я лежал на кровати в шортах и майке, испачканных в земле. Из окна светило солнце. Я сел, засунул ноги в кроксы и вдруг заметил записку, лежавшую на тумбочке:
Спускайся на первый этаж. Ждем в кафе.
Я выскочил за дверь, промчался по коридору к лестнице и скатился вниз. В кафе гостиницы за столом сидели папа, мама, Макс, Девица и Маруся. А на столе стояли чашки с кофе, тарелки с бутербродами и остатками омлета, булочки, графин с соком и старый потемневший сундук.
– Открывай, – сказала Девица.
– Сначала поешь, – сказала мама.
– Потом поест, – хором сказали папа и Макс.
А Маруся икнула.
Я взялся за крышку сундука и увидел, что у меня дрожат руки. Наверно, поэтому крышка не поддавалась, и папа помог мне поднять ее. Сверху лежал желтый конверт с красной твердой печатью. Я вынул его и положил на стол. То, что лежало под ним, было замотано в какую-то белую тряпку. Я развернул ее и увидел, что с краю вышиты буквы: «C. С.». Внутри лежал какой-то овальный предмет, похожий на зеркало или небольшую картину.
– Сил моих нет. Давай скорее! – выдохнула Девица, которая от нетерпения все время стучала ногой о ножку стола.
– Юль, можешь так не делать? – попросил папа.
– Не могу! Я сейчас описаюсь от нетерпения.
– Марк, давай уже, покажи, что там, – сказала мама.
– Можно я? – спросил Макс и взял предмет так нежно, как будто это была Маруся. – Хм. Это кость.
– Чья кость?! – завопил я.
– Спокойно. Портрет написан на кости, кажется, акварелью. Смотрите. – И он повернул овал к нам лицом. С другой стороны были нарисованы двое. Женщина в шляпе, из-под которой торчали кудрявые рыжие волосы. И мальчик – он сидел у нее на коленях. У него были такие же кудряшки и синие глаза, как у Маруси.
– Так вот она какая, – задумчиво сказала Девица.
– Кто? – не понял папа.
– Кто-кто. С. К. Сесиль Каротт. Там еще есть что-нибудь?
Я посмотрел в сундук и увидел на дне последний предмет – какое-то украшение на цепочке.
– Это медальон, – сказал Макс. – Надо открыть и посмотреть, что внутри. Дай-ка мне.
Он попробовал расцепить две половинки, но у него ничего не получилось.
– У тебя ногти слишком короткие. Дай я попробую, – предложила мама. Она передала Максу Марусю (после еды у нее был такой вид, как будто она пьяная) и подцепила застежку ногтем. Медальон раскрылся. Внутри лежала прядь рыжих волос.
Девица вдруг всхлипнула.
– Юль, ты чего? – испугался папа.
– Как же грустно, – ответила она и высморкалась в салфетку, которая лежала на столе.
– Мы совсем забыли про конверт, – сказал Макс. – Предлагаю вскрыть.
Он аккуратно надрезал бумагу, вытащил из конверта несколько сложенных листков, исписанных мелким аккуратным почерком, и протянул мне:
– Читай.
И я начал читать.
Аркадьево, Некоуз 13 ноября 1852 года
Чувствуя, что жизнь моя подходит к концу, я испытываю потребность написать эти строки с размышлением о том, чем была сия жизнь. Я пишу на русском – этот язык давно стал для меня родным. Но и теперь я, просыпаясь посреди ночи, порой думаю на французском. Вспоминаю свою детскую кроватку, матушку, которая входит легким порывистым шагом в комнату. Скрипят половицы, она распахивает ставни, и комнату мою заливает яркий солнечный свет. И теперь я, старик, дряхлый, беззубый, все еще чувствую себя тем ребенком и жду чуда: как будто в мою темную некоузскую каморку может войти мать, приласкать, взять на руки, потрепать кудри (о, где нынче те кудри). Теперь я думаю, что судьба посмеялась надо мной и выбросила, наигравшись вволю. Зачем пошел я в наполеоновский поход? Что привлекло меня в войне? Красивая форма? Желание стать героем? Стыд отказа? Все это оказалось пустым. Я видел покрытые снегом трупы, горящие избы, в которых еще недавно была жизнь. Стоит ли грандиозный план одного людоеда стольких жизней? Сейчас я с уверенностью и твердостью могу сказать: нет.
Я потерял родину, дом, семью. Лет двадцать тому назад я узнал, что Сесиль давно обручилась с Кристианом де Берженелем, человеком, которого я считал своим другом и который предал меня. Виню ли я ее? Пожалуй, нет. Я сам виноват, что оставил жену ради своих тщеславных планов.
Здесь, в России, я долго был одинок как крыса и надеялся на чудо, на воссоединение с моими родными. Когда надежда пропала, когда я узнал истинное положение вещей, я долго не мог прийти в себя. Мне помогла Татьяна, работавшая в доме Егорова. К тому времени мой благодетель и меценат уже умер, оставив мне в наследство небольшой домишко и ежемесячный пансион. Кое-какой доход приносили и картины, которые писал я под своим новым именем, и уроки французского, которые я давал в лицее, куда также попал по протекции моего благодетеля. Постепенно Татьяна стала важным человеком в моей жизни. Сколько вечеров гуляли мы по тенистым аллеям Аркадьева, меж столетних дубов. Мало было сказано меж нами, да слова и не требовались. Мы понимали друг друга без них. В 1837 году Татьяна родила Лидочку, а через тринадцать лет скончалась от чахотки. Я так и не смог оправиться от этого удара, но сделал все, что в моих силах, чтобы дать нашей дочери лучшее образование. Я никогда не рассказывал Лидии о своей первой жизни. Эти строки я пишу скорее для себя, подводя итог. Кто и когда найдет сей клад? Что подумает о прочитанном? Обращаюсь к вам, неведомые читатели: возможно, знание моей жалкой судьбы убережет вас от безрассудных поступков, от пустого выбора в пользу тщеславия, от участия в жестокостях. Знайте, о вы, люди будущего: самое ценное, что дано человеку, – это семья, это любовь.
Антон Львович Морковьин,
в прошлом известный как Антуан-Луи Каротт
Я отложил письмо. Все молчали, слышно было только, как звенит посуда, которую официантка убирала со столов. Девица всхлипнула:
– Как грустно.
Макс встал из-за стола.
– Я пойду покурю.
– И я, пожалуй. – Папа тоже вышел.
– Чума. Прошло почти сто семьдесят лет, а, по сути, ничего не изменилось, – прорыдала Девица и высморкалась в салфетку.
– А я уже давно думаю о том, что люди в принципе не меняются. Эпохи меняются, одежда, дома, все вокруг, а человек все тот же, – сказала мама. Она была какая-то задумчивая.
– Маруся заснула. Кажется, нам пора собираться домой.
Обратно я ехал с мамой, Максом и Марусей, которая крепко спала в автокресле. Я тоже заснул, а во сне Антон Львович Морковьин сидел на скамейке и ковырял тростью землю в том месте, где мы нашли клад. Рядом ходила его дочь. Лидочка, Лидия, Лидия Антоновна… Где же я слышал это имя… Машина дернулась, перепрыгивая через лежачий полицейский, и я проснулся.
– Мам, нам нужно к бабушке.
– Чего это вдруг?
– У меня к ней дело государственной важности.
– Хм. Может, расскажешь?
– Пока нет. Сможете меня высадить у ее дома?
– Да без проблем. Бабушка будет счастлива.
Глава 38Милый Петруша
– Ты, что, тоже переезжаешь? – спросил я, когда влетел в бабушкину квартиру. На полу, столе и других поверхностях лежали стопки пожелтевших бумаг, блокнотов и фотографий.
– Ну какое переезжаю… Смеешься, что ли? Это я решила архив свой в порядок привести.
– Больше похоже на беспорядок.
– Между прочим, это все с тебя началось, после твоих расспросов про родословную. Погляди-ка, что я нашла. Помнишь, я тебе про Михаила Федоровича рассказывала? Который в Париж уехал. Получается, мой двоюродный дед. На вот. – И бабушка протянула мне желтый конверт с красно-белой маркой, на которой была нарисована женщина и какая-то трава.
– Это письмо, которое Михаил Федорович отправил Пете, Петру Федоровичу, не зная о его смерти. Думаю, мой папа спрятал это письмо так, чтобы никто не нашел. Спасибо, что не уничтожил.
– А почему?
– Ох, Морковкин, ну потому что связи с заграницей у нас не особо приветствовались. За это и сесть можно было. Середина пятидесятых – еще ничего, не такие людоедские времена, но папа любил перестраховаться.
– Куда сесть? – не понял я.
– Куда-куда. В тюрьму. Или в лагерь. Ты, небось, и про лагеря ничего не знаешь – может, и не надо твою юную голову этим забивать. У нас полстраны сидело – высылали черт-те куда, селили в бараки, давали тяжелую работу. Сколько людей померло там, страшно представить.
– Это когда?
Бабушка махнула рукой.
– Это всегда. Но в тридцатые годы особенно. Ладно, не буду тебя, как ты выражаешься, «грузить».
Бабушка взяла письмо, надела очки и начала читать:
26 февраля 1956 года