А черт его знает, легко или нет! Но не могу же я рассказывать ей про дядю Уильяма, который работает в английской разведке! К тому же она, кажется, не слишком обрадовалась факту, что кто-то ее нашел.
Я в ответ просто пожала плечами, ничего не сказав.
– Куркина, говоришь… И зачем это я вам понадобилась?
– Наталья Семеновна, мы к вам пришли с самыми мирными намерениями, я вас уверяю… Если вы не хотите пустить нас в дом, то пойдемте куда-нибудь, где можно поговорить спокойно! Поедемте к нам в гостиницу или пойдемте в кафе, но только, прошу вас, не отказывайтесь выслушать нас!
Колесникова взглянула на часы. Я тоже. Было уже полпервого – пока мы протискивались в бесконечных пробках из одного конца Нью-Йорка в другой, пока я крутилась во все стороны на Брайтон-Бич, глазея на диковинную улицу и суя нос во все лавки, кафешки и лотки, балдея от всех этих названий по-русски, вроде «Золотого ключика» или «Чародейки», – прошло немало времени и приблизился обеденный час.
– Мы можем пригласить ее пообедать в хороший ресторан? – шепнула я Джонатану.
В ответ он кивнул утвердительно.
И, словно угадав мои мысли – или просто поняв мои слова, – Колесникова сообщила:
– Я обедать иду.
– Мы вас приглашаем! – заторопилась я. – В хороший ресторан!
Она ломаться не стала. «Ждите здесь», – бросила она нам и прикрыла дверь своей квартиры за собой. В мелькнувший просвет я увидела кусочек убогого интерьера и подумала, что не столько опасения, сколько неловкость за вид своего жилища вызвала отказ Колесниковой пустить нас к себе.
Пятнадцать минут спустя Колесникова появилась неожиданно нарядная, причем одетая не без вкуса. Из-под расстегнутой дубленки были видны темные, хорошо отглаженные брюки, шерстяной кардиган, шейный шелковый платок. От нее пахло «Клима» – любимыми духами советских женщин. Должно быть, привезла с собой, из старых запасов, когда ей, как и матери Кости, дарили духи и коробки конфет… Тут ей французские духи вряд ли по карману.
Вид у Натальи Семеновны был несколько торжественный. Выход в хороший ресторан – это было для нее событием. Если она и любила хорошие рестораны, то это тоже осталось в прошлом – здесь она, наверное, жила по тем самым загадочным талонам, объявления о которых я видела в магазинах.
Что ж, если наше приглашение оказалось ей по вкусу – тем лучше.
Джонатан любезно открыл ей дверцу сверкающего новизной «Неона», взятого напрокат. Колесникова степенно села, и мы покатили в сторону небоскребов. «Заодно и Манхэттен увидишь», – сказал мне Джонатан.
Поставив машину в самой южной точке Манхэттена, там, откуда видна статуя Свободы, мы пошли пешком вверх по Бродвею. Первым приличным рестораном оказался итальянский. Метрдотель, похожий на Витторио де Сика своей царственной посадкой головы и седеющей шевелюрой, проводил нас к столикам.
Колесникова с любопытством оглядывалась, как и я, впрочем. Ресторан был хорош, красиво отделан керамическими тарелками по стенам и явно дорог. Он был почти полон – служивые люди стеклись сюда на обед, но служивые люди не всякие, а хорошо зарабатывающие, что любой любопытствующий мог прочесть прямо на их самодовольных скучных лицах, без необходимости прикидывать уровень их доходов по костюмам и манере себя держать.
Мне показалось, что Колесникова была разочарована. Она так старалась, одевалась, так предвкушала этот «выход» – но здесь, в этом ресторане, не было того, что во Франции называют «амбьянс», – атмосферы уюта и непринужденности. Деловые люди ели деловито, переговаривались деловито, не глядя по сторонам, и деловито покидали свои столики, стремясь поскорее вернуться к своим делам. Ресторан быстро пустел. «Тем лучше для нас», – подумала я, изучая меню.
Наконец заказ был сделан, вино – Джонатан выбрал одну из лучших марок бордо – принесено и разлито по бокалам. Наталья Семеновна взяла свой:
– Ну, будемте здоровы.
Чокнулись. Выпили. Поставили бокалы.
– Слушаю вас, – сказала она чинно, словно мы к ней на прием пришли. Но в ее голосе больше не было настороженности.
– Я, Наталья Семеновна, – заговорила я, – родилась двадцать один год назад. В роддоме, в котором вы работали. И в истории моего рождения есть какая-то тайна… Мы приехали к вам сюда, в Америку, в другое полушарие, в надежде, что вы поможете мне эту тайну прояснить. Мое желание, надеюсь, вам понятно, но станет еще понятнее, если я добавлю, что из-за этой тайны меня хотят убить. И из-за нее уже погибли несколько человек…
Я говорила. Я, разумеется, рассказывала «сжатый вариант» – без подробностей, без лишних деталей, без имен и фамилий. Зазорина не была названа, и даже Шерил я не упомянула из предосторожности, рассказав историю со взрывом так, что получалось, будто я была одна в машине. В конце концов, роддом имени Индиры Ганди, где работала Колесникова, имел отношение лишь ко мне одной.
Колесникова слушала, глядя на меня как-то исподлобья, забыв про свою пиццу «Кальцзоне». Я тоже почти не притронулась к еде, и только Джонатан спокойно уминал «Лазанью по-милански». Он обладал удивительным даром не мешать и не смущать своим присутствием. Он позволял забыть о том, что он сидит рядом и ничего не понимает. Он как бы предоставил мне право решать самой, когда надо ему перевести, а когда и не стоит прерывать основную беседу переводом, и я могла не думать о вежливости и приличиях, не мучиться от неловкости, исключив его невольно из разговора.
Впрочем, нашу историю он знал и так наизусть.
В тот момент, когда я дошла до нашего приезда в Москву, Колесникова остановила меня жестом:
– Погоди. Дай поесть спокойно.
Я «погодила». Честно говоря, я ожидала увидеть в ее глазах изумление, смешанное с недоверием, услышать восклицания и придыхания – короче, эмоции. Но их не последовало. Колесникова молча сосредоточилась на пицце. Я тоже принялась за свой телячий эскалоп. Мы заказали еще вина. На мою просьбу принести пепельницу «Витторио де Сика» сообщил, что в его ресторане не курят.
– Тогда без десерта и без кофе. Мы будем его пить в другом ресторане, где разрешают курить.
Маэстро окинул взглядом свое опустевшее заведение. В дальнем углу было занято еще только два столика.
– Ладно, – сказал он, – не могу отказать такой прелестной девушке. Клиенты уже ушли, – он глянул на часы, – и уже до вечера здесь никто не появится. Вот вам ваша пепельница, курите.
И со сладчайшей из улыбок маэстро вручил каждому из нас меню, чтобы мы выбрали десерт, после чего удалился, подсчитывая, должно быть, сколько он еще получит за кофе и десерт с таких транжир, которые заказывают к обеду дорогое французское вино.
Выпив, Колесникова распорядилась:
– Давай дальше.
Я принялась рассказывать про мой визит к Константину, но Колесникова меня снова перебила:
– Погоди!
Подумав, она добавила:
– Я что-то не улавливаю в твоей истории! С какой такой радости ты отправилась на поиски Елены? С чего же это ты взяла, Оля Самарина, что все эти покушения на тебя связаны с тайной твоего рождения? С чего же это ты решила, что тут есть вообще какая-то тайна? И что Лена Куркина к ней имеет отношение?
Я заставила себя посмотреть прямо в ее настороженные глаза. Конечно, я слишком много звеньев опустила в своем рассказе и недоставало логики. Но мне почему-то казалось, что в интересах самой Колесниковой знать как можно меньше о Шерил и людях, которые стоят за заказным убийством.
Поэтому я сказала серьезно:
– Мне подбросили записку – анонимную! – с указанием, что у меня есть шанс остаться в живых, если мне удастся поговорить с акушеркой Куркиной, которая знает тайну моего рождения…
Она все еще смотрела недоверчиво.
– И ведь это так, не правда ли? Вам мое имя о чем-то говорит, признайтесь, Наталья Семеновна!
Не ответив на мой вопрос, она задумалась.
– Значит, – если ты мне тут правду говоришь, – кто-то еще в курсе? – Она покачала головой. – Ох, не нравится мне это… Ну, давай дальше.
Но «дальше» было уже не много чего, и я закончила свое повествование минут через пять.
Продемонстрировав снова полное отсутствие эмоций, Колесникова спокойно и сосредоточенно устремила глаза в меню со сладким и долго вчитывалась в названия, выбирая.
– Мне фисташковое мороженое со взбитыми сливками, – сказала она наконец. – И кофе.
Джонатан сделал знак, и импозантный итальянец приблизился.
– У вас кофе настоящий, итальянский? Или американский?
То, что в этой стране называют словом «кофе», пить невозможно.
– Обижаете!
– Тогда три кофе и… – Джонатан посмотрел на меня.
Чтобы не разочаровывать маэстро, я тоже взяла мороженое. Джонатан ограничился кофе. И только когда мы остались одни, Колесникова, покусывая зубочистку, произнесла озабоченно:
– Ты, значит, тоже считаешь, что Лену Куркину убили… Я сразу почувствовала, что дело здесь не чисто. А уж как узнала, что и Демченко на даче сгорела, так я тут же и решила, что надо делать ноги… Не нравится мне только, что вы меня нашли так быстро. Ведь если вы нашли, так и другие найдут, правильно?
– Я не знаю. Ведь вы мне еще ничего не рассказали! Но если у вас есть основания бояться, то самое лучшее, что вы можете сделать, – это рассказать нам все, что вы знаете. Чем быстрее мы доберемся до истины, тем больше шансов у вас уцелеть. И у меня – тоже.
Колесникова кивнула в знак согласия и вдруг, откинувшись на спинку стула, посмотрела на меня как-то особенно внимательно.
– Вот уж не думала я, держа тебя, нескольких часов от роду, в руках, что когда-нибудь придется еще свидеться… Да еще и в таких, мягко говоря, странных обстоятельствах.
Меня пробрал холодок. Не зря, ой не зря пересекли мы океан! Сейчас она мне расскажет то недостающее в этой истории звено, которое позволит замкнуть цепочку наших догадок и расследований!
– Ты вот спрашиваешь небось про себя, а чего это я боюсь? И каким это боком тут Наталья Семеновна замешана? И при чем тут Лена Куркина? И главврач Демченко? И вообще другой роддом, если ты родилась в Ганди?