Москва, как известно, не сразу строилась. Так и наша лаборатория. Сначала всё наше химическое оборудование ограничивалось стеклянными пробирками с резиновыми пробками и тонкими трубочками из легкоплавкого стекла, но постепенно мы обрастали хозяйством; появлялись колбы, простые и эрленмейеровские (то есть конусообразные): реторты, мензурки, двугорлые банки, фарфоровые тигли и ступки, термометры, спиртовые и ацетиленовые горелки, железные штативы, а также различнейшие химикалии, на что уходили все наши всякими способами добываемые капиталы.
Всё химическое оборудование и химикалии в стеклянных банках, снабжённых наклейками с аккуратно написанными химическими формулами, были красиво расставлены вокруг на полочках. На столе стояли спиртовые горелки и железные штативы с закреплёнными в них колбами и ретортами. Всё это имело таинственно-романтический вид, словно здесь трудился в поисках «философского камня» или «эликсира жизни» какой-нибудь средневековый алхимик. Из окошечка нашей лаборатории далеко внизу была видна спускавшаяся полукольцом к Крещатику и утопавшая в зелени каштанов Кругло-Университетская улица.
Отец Люсика был живописец вывесок, и в его мастерской всегда имелся запас искусно выполненных, словно напечатанных, эмалевых табличек с надписями вроде: «Не курить», «Не сорить», «Не плевать», «Посторонним вход воспрещён» и тому подобными. Для того чтобы обезопасить помещение лаборатории от непрошеных посетителей, мы приколотили к двери взятую Люсиком у отца табличку: «Посторонним вход воспрещён», а немного пониже этой – ещё одну (для полной, так сказать, безопасности): «Высокое напряжение. Опасно для жизни» – с устремлённой по диагонали стрелой, изображавшей электрическую искру. Под защитой этих предостерегающих надписей мы оставляли всё своё химическое богатство без опасения за его сохранность.
Кто-нибудь может подумать, будто я только и делал, что безвылазно торчал в нашей лаборатории. А вот и ничего подобного! Чего только я не успевал тогда!
Ходил в публичную библиотеку. Читал там книжки. И нужные, и ненужные, то есть те, что требовались по школьной программе, и те, что вовсе не требовались: и художественную литературу, и научно-популярную. Там впервые познакомился с книгами Циолковского, Уэллса и Николая Морозова, просидевшего двадцать пять лет в Шлиссельбургской крепости и писавшего о таких удивительных вещах, как четвёртое измерение. Ещё была книга «1000 химических рецептов» Винклера. Из неё я делал выписки, что́ из чего и как надо делать. А потом мы это делали в своей лаборатории.
Играл в шахматы. Да как играл! Так, что кричал во сне. А когда просыпался утром, в голову лезли какие-то нелепые мысли, к примеру: как встать с постели «слоном» или «конём». На улице я ловил себя на том, что о встречных пешеходах думаю как о пешках противника, которые надо либо «побить», либо «пропустить», либо «запереть», то есть преградить им путь. На противоположную сторону улицы я переходил обычно «слоном», то есть по косой линии, перекрёстки же переходил преимущественно «ладьёй», то есть по прямой.
Пел в школьном хоре. Хотя пение и не любил слушать, но сам почему-то пел. Как обычно, в хоре пели на разные голоса, и петь надо было стараться так, чтоб не сбиваться со своей партии. Увлекала, должно быть, совместность, коллективность этого действия, производившая какой-то неожиданный звуковой эффект.
Играл в оркестре. Уже и после того, как распростился со скрипкой, продолжал играть на мандолине, разучивая новые мелодии и подбирая аккомпанемент на гитаре. Меня интересовала связь между мелодией и гармонией. Для тех, кто не знает или забыл, скажу, что мелодия заключается в последовательности, в чередовании отдельных звуков, гармония же – в их совместном, одновременном звучании. Хотелось выяснить, почему одной части мелодии соответствует определённый, состоящий из нескольких совместно звучащих нот аккорд, другой же части мелодии, то есть другому чередованию звуков, соответствует уже другой аккорд. Тут, как мне казалось, существует какое-то правило, по которому можно автоматически гармонизировать любую мелодию. Впоследствии я узнал, что такие правила на самом деле имеются. Существуют даже композиторы, которые сочиняют только мелодию, оркестровку же поручают музыкантам, знающим правила гармонизации. Теперь, как известно, это может делать даже машина. Компьютером называется. Этот компьютер может даже мелодию вместо композитора сочинить. Говорят, что скоро с помощью компьютеров вообще музыку можно будет писать. Неизвестно только, можно ли её будет слушать.
«Журнал Икс»
Думаю, что вопрос о музыке решит будущее. В прошлом же я интересовался не только музыкой, но и другими вещами. Я очень дружил со своими двоюродными братьями Шурой Тихоновым и Серёжей Василевским. Втроём мы часто предпринимали длительные прогулки, или, как мы их называли, путешествия, по берегам Днепра, Труханову острову и другим местам. Карабкались по береговым кручам, обрывам, лазили по оврагам, по лабиринтам пещер, вырытых ещё в доисторические времена людьми каменного века, а позже расширенных древними монахами, переселившимися впоследствии в пещеры Киевского Печерского монастыря.
Помимо этих «путешествий» и «исследований» пещер мы трое были по горло загружены работой по выпуску ежемесячного иллюстрированного журнала, для которого писали рассказы, повести и даже романы с продолжением научно-фантастического, детективного, приключенческого и военного содержания, с убийствами, ограблениями, сражениями, пожарами, наводнениями, землетрясениями, с рыцарями, индейцами, пиратами, кладоискателями, призраками, привидениями, извержениями вулканов, подводными лодками, дирижаблями, гигантскими осьминогами, средневековыми замками, морскими змеями, пороховыми бочками, людоедами – вообще всем, что могло поразить воображение мальчишек того возраста, в котором мы тогда находились. Журнал имел интригующее (как нам казалось) название: «Журнал Икс» – и выпускался лишь в одном экземпляре. Хотя на обложке и обозначалось, что он ежемесячный, но мы обычно не укладывались в сроки, потому что мало ведь было сочинить рассказ, повесть или очередное продолжение начатого романа: помимо этого их надо было начисто переписать в довольно объёмистую общую тетрадь, нарисовать картинки и красивую обложку, без которых журнал имел бы вид обычной ученической тетради. Для придания большего разнообразия прозаический текст требовалось перемежать стихотворным, для чего писались всяческие баллады, элегии и другие стихи, жанр которых я затрудняюсь определить. Поскольку материала обычно не хватало, в тетради всегда оставалось несколько чистых страничек с конца, которые мы наспех заполняли эпиграммами, экспромтами, юморесками, главным же образом карикатурами, большим мастером которых был Шура.
Сергей до переезда в Киев жил со своими родителями в Петрограде и однажды оговорился. Желая предложить нам пройтись по Крещатику, он сказал: «Прогуляемся по Невскому». Это и дало мне пищу для эпиграммы (если её так можно назвать):
Раз Серёжа Василевский
Погулять пошёл на Невский.
Весь Крещатик обошёл,
А проспекта не нашёл.
Говорил он: «Бес попутал,
Города я перепутал».
Стишки эти сопровождались Шуриной карикатурой, на которой Серёжа был изображён с таким растерянным выражением лица, что без смеха нельзя было смотреть.
Это не единственная эпиграмма, которую я написал. Их писал я много, да сейчас уже не помню. Одну, впрочем, помню:
Сочинитель Шура Тихонов,
За столом писал рассказик тихо он.
Но как только написал,
От восторга заплясал.
Здесь Шура нарисовал карикатуру, изобразив себя пляшущим вприсядку. Рот был растянут в улыбке до ушей, но сходство было почти портретное, что казалось особенно смешным. Нужно сказать, что у него был несомненный талант. Рисовал он легко, без какой бы то ни было подготовки, то есть без предварительного наброска карандашом, а сразу пером, и всё выходило как бы само собой. Я тоже рисовал, но более мучительно, если так можно сказать, и в какой-то экспрессионистской манере, хотя о существовании такого направления в искусстве, как экспрессионизм, не подозревал и даже слова такого не знал. Моё рисование годилось только для иллюстрирования тех потрясающих сцен, которые описывались в моих тогдашних «романах», где гигантский спрут хватает своими чудовищными щупальцами трёхмачтовый фрегат и топит его со всеми людьми в морской пучине.
Кроме этого, с позволения сказать, романа, помню, была у меня ещё история про маленького итальянца Джованни, похищенного гориллой у его родителей, путешествовавших по Африке.
Были там у меня и совсем фантастические истории, как, например, рассказ про подводных людей или повесть о человеке, который обладал способностью принимать облик других людей и, ловко выдавая себя за них, обделывал всякие свои делишки. Шура тоже неустанно снабжал журнал повествованиями вроде этих. Что же касается Сергея, то он отдавал предпочтение исторической тематике. Он любил читать романы из рыцарских времён. Наиболее любимым его писателем был Вальтер Скотт.
Любопытно, что наша тогдашняя бурная, героическая и трагическая действительность не находила никакого отображения в нашем «творчестве». Это, должно быть, объяснялось тем, что в прочитанных нами книгах тоже не было изображения современности и мы считали, что для книги годится лишь что-нибудь экзотическое, экстравагантное, удалённое от нас по времени, постороннее, даже потустороннее, вроде Вия, Наутилуса, Человека-невидимки или Робура-завоевателя. Необходимо к тому же учитывать, что война вблизи не выглядит такой романтической, как изображённая спустя время в занимательной, сюжетной форме, когда мы комфортабельно читаем о ней или смотрим по телевидению, зная, что нам самим она ничем не грозит. Для нас война была прозой жизни. Отец часто бывал в отъезде, и случалось так, что надолго задерживался, оказавшись за постоянно перемещавшейся линией фронта. Это были дни тревожного ожидания. Нередко среди ночи на улице завязывалась перестрелка, трещали пулемёты, грохали взрывы гранат. Мы всей семьёй в таких случаях ложились на пол (это когда жили на Борщаговской), ползком выбирались из дому и отсиживались в погребе, который находился напротив входа в нашу квартиру. Старуху соседку, жившую за стеной от нас, подстрелили в один из таких боёв на улице. Долгое время она лежала с закрытым какой-то дерюжкой лицом у двери своей квартиры, вытянувшись поперёк узкого прохода так, что попасть к себе домой мы могли, лишь перешагнув через её труп. Время было зимнее. Учились мы во вторую смену. Темнело рано. И весь день неизменно преследовала мысль, что придётся, возвращаясь домой, прыгать в темноте через труп старухи. А мертвецов я ужасно боялся. Хоронить её было некому, она была совсем одинокая. Наконец за неё взялись собаки. Только тогда её похоронили. Кто, где и как – этого я уж не знаю. Впрочем, я мог бы порассказать истории и пострашней. Но в них нет ничего поучительного. Так что я уж помолчу лучше.