Часть вторая
В поисках выхода
Ну и вот, отгремели громы Гражданской войны, и стали понемногу забываться все те интервенты и оккупанты, монархисты и националисты, Деникин и Врангель, немцы, белополяки, гетманцы, голод, холод, грязь, нищета, вши, бандитизм, батька Махно, Петлюра, холера, испанка, тиф… Начался период мирного строительства. Нэп, то есть новая экономическая политика, которая должна была покончить с разрухой, причинённой стране войной.
В то время уже начали работать текстильные и обувные фабрики. Все постепенно сбросили с себя износившиеся шинелишки военного образца и громоздкие австрийские солдатские башмаки с обмотками. Многим хотелось уже пофрантить, пофорсить. И уже появилось желание смотреть на что-нибудь красивое и изящное. И пропала уже охота смотреть на ту рваную, сермяжную одежонку, в которой выступал на эстраде квартет «сибирских бродяг».
Но некоторым, возможно, уже попросту надоело слушать эти старые, всем известные песни про цепи и кандалы, про тюрьму и неволю, про железные решётки и каменные остроги. Всё это осталось уже где-то в прошлом. Наступили новые времена, а, как говорится, новые времена – новые песни. В результате квартет всё реже включался в программы концертов. Выступлений становилось всё меньше и меньше. Начало одолевать безденежье, и надо было искать какой-то выход.
А выход виделся такой: уехать обратно в Ирпень. Ведь уехали из Ирпеня в Киев потому, что нам с братом надо было учиться. Теперь учение кончалось, и ничто не мешало возвратиться обратно. Правда, теперь у нас не было дома. Оставался лишь небольшой участок земли. Но некто Кринёв, у которого в Ирпене была дача, предложил отцу жить в его доме. Сам он жить там почему-то не мог даже летом и боялся, что дом без присмотра растащат.
– В Ирпене будет легче, – говорил отец. – Там всё своё будет. Огородик развести можно: будет своя картошечка, огурцы, помидоры, капуста…
– Можно кур завести, – говорила мать.
– Поросёночка можно выкормить, – продолжал отец. – На зиму своё сало будет.
– Хорошо бы козу купить, – предлагала мать.
– А со временем и свой домик построим, – подхватывал отец. – Не сразу, конечно, а понемножечку. Сначала – сарайчик…
Начиналась старая, уже всем знакомая песенка о том, что ничего сразу не делается, что всё нужно начинать с маленького…
Признаюсь, Ирпень и меня манил своим привольем. Но мне хотелось учиться дальше. У меня была мечта стать химиком. Химия мне представлялась наукой наук. То есть такой наукой, которая даёт познание природы всех вещей: что из чего делается, из чего состоит и откуда берётся, в чём начало и причина мира, в котором мы с вами живём. Всё это мне казалось очень важным для себя выяснить, а тут уж без высшего образования никак не обойтись, насколько я понимал.
Не знаю, как в других городах, но в Киеве в те времена школ-десятилеток, дававших среднее образование, не было. Система образования была как бы трёхступенчатая: сначала семилетка, потом профшкола, дававшая среднее образование и какую-нибудь узкую специальность, а потом уже вуз, то есть институт. Были ещё так называемые рабфаки, созданные специально для взрослых рабочих, желавших подготовиться к поступлению в вуз. Студентам рабфаков выплачивали стипендию, но поступить туда могли лишь рабочие со стажем. Существовали ещё вечерние рабшколы с той же трёхгодичной программой, что и рабфаки, но стипендий там не давали; правда, и денег за обучение не брали, поступить же туда мог каждый желающий.
Вся эта система образования окончательно ещё не устоялась в те годы. Так, например, художественная профшкола почему-то имелась в Киеве. Имелась также механическая профшкола, окончив которую можно было поступить в политехнический институт.
А вот химической профшколы почему-то не было. Такая профшкола появилась года через два-три после того, как я окончил семилетку, то есть когда лично мне она уже была не нужна.
Мой двоюродный брат Шура, который окончил семилетку в один год со мной, решил поступить в землемерную профшколу. Вернее, за него решили родители. У его отчима был знакомый землемер. Этот землемер убеждал всех, что лучшей профессии и не может быть. Во-первых, зарплата приличная. Во-вторых, на всё лето нужно куда-нибудь выезжать, в результате чего к зарплате прибавляются всякого рода командировочные, суточные, квартирные, подъёмные, сверхурочные и ещё даже не знаю что. Учиться всего два года, а в итоге – верный, обеспеченный кусок хлеба. Шура и мне советовал поступить в землемерную школу, но мне это не казалось заманчивым. Не то чтоб я имел что-нибудь против хорошего, обеспеченного куска хлеба. Нет! Против куска я никогда ничего не имел. Я тогда считал и теперь считаю, что все мы должны работать ради того, чтоб обеспечить себя этим куском и не есть чужого куска. Даже если работа не по вкусу, на это роптать не следует. Работаем мы, в конце концов, не для удовольствия и не для разминки, а для того, чтоб прокормить себя, чтоб не сидеть на шее у общества или вообще на чьей-нибудь шее.
Некоторой части наших теперешних молодых людей мы как-то сумели внушить мысль, будто всё, что бы они ни сделали, они делают не для себя, а для общества. И вот такой молодой человек, чуть только пошевелит пальцем, уже кричит: «Это я сделал для общества!» Но если такой молодой человек не имеет ещё возможности приобрести личную (теперь почему-то стало принято говорить «личную», а не «собственную») автомашину, дачу, резиновую надувную лодку с мотором или ещё что-нибудь, он уже кричит, что общество ему чего-то недодаёт, что общество виновато в том, что у него чего-то нет. Ход его мыслей ясен. Если всё, что он делает, – это для общества, то и всё, что делает общество, – это для него. А как же иначе?
Нет спору – конечно, лучше делать работу, которая тебе по душе, и, пока имеется возможность выбора профессии, надо эту возможность использовать. Я подумал: идти на два года в землемерную школу, изучать то, что мне не нравится, потом работать землемером, которым мне быть не хочется, и всё из-за того, что у землемеров всяческие подъёмные и командировочные и землемером можно сделаться быстрее, чем химиком? Нет! Пусть путь, избранный мной, более труден и долог, я не стану из-за этого расставаться со своей мечтой. А мечта моя – поступить на химический факультет Политехнического института.
И я решил: до того как мне исполнится восемнадцать лет (а раньше восемнадцати я не мог поступить в институт), у меня есть три года; эти три года я буду учиться в вечерней рабочей школе. Днём буду работать где придётся, кем придётся и сколько придётся.
Только вот где найти работу? В то время ещё существовал такой пережиток капитализма, как безработица. Многие заводы и фабрики были разрушены войной. Восстановительный период лишь начинался.
Ближе к колодцу
Дом Кринёва стоял на вершине бугра, каковой, насколько я разбираюсь в геологии, являлся частью дюны, протянувшейся вдоль левого берега реки Ирпень, или, точнее сказать, поймы этой реки. Местами дюна подходила вплотную к реке, как, например, там, где были пляж, лодочная пристань и каменная дача бывшего владельца дрожжевой фабрики богача Чоколова. В других местах дюна отступала от реки на значительное расстояние, должно быть размываемая весенними паводками, затоплявшими пойму.
В тот геологический период, когда Кринёв построил свой дом, дюна, надо полагать, окончательно закрепилась на месте, о чём свидетельствовал травяной покров, ещё, правда, довольно редкий и состоявший в основном из зубровки, то есть сухой, жёсткой травы с такими резучими, зазубренными краями, что о неё вполне свободно можно было порезать ноги (если, конечно, бегать по ней босиком). Только в нижней части кринёвской усадьбы, где начинались пойменные луга, разрослась небольшая рощица, состоявшая из берёз, осин, ольх, верб и таких деревьев, которые в разных местах называются по-разному, здесь же они назывались лозой. Ну и трава в этой лесистой части была поразнообразнее, погуще и посочней.
Дюну, о которой идёт речь, разрезала как бы надвое железнодорожная линия, идущая, судя по табличкам с надписями на вагонах поездов, из Киева в города с какими-то птичьими названиями, например Тетерев, Коростень и ещё какая-то Бородянка, в которых я никогда в жизни не был.
При взгляде на дюну в том месте, где её пересекало железнодорожное полотно, нетрудно было убедиться, что строители изрядно её пораскопали и увезли немалую толику песка в то место, где он требовался для сооружения насыпи. Если стать на железнодорожное полотно в этом месте, то по одну сторону можно было увидеть песчаный обрыв, которым кончался бугор, и красовавшуюся на вершине этого бугра среди зелени кустов и деревьев импозантную двухэтажную чоколовскую дачу с островерхой красной чешуйчатой черепичной крышей и архитектурными излишествами в виде башенок, бельведерчиков, балкончиков и разного рода фестончиков. Если поглядеть с того же места в противоположную сторону, то можно было увидеть другой такой же песчаный обрыв, которым кончался бугор, увенчанный кринёвской дачей.
Нечего и говорить, что дача Кринёва ни в какое сравнение с чоколовской дачей не шла. Как говорится, и труба пониже, и дым пожиже. Это было заурядное одноэтажное строение дачного типа, обитое тёсом, окрашенным теперь уже облупившейся и полинявшей краской, которая, по всей видимости, была когда-то зелёного цвета. Крыша была железная, тёмно-бурая, то есть того цвета, который давала наиболее употреблявшаяся для окраски крыш краска, называвшаяся железным суриком. А в общем дом был не какая-нибудь развалина, а довольно крепенький. Три комнаты с кухней. В одну сторону выходили, как водится, сенцы с крылечком, в другую – открытая веранда. С этой веранды видна железная дорога с резвыми пассажирскими поездами и бесконечными, лениво ползущими товарными составами. Прямо, за железной дорогой, – всё та же чоколовская дача с её балконами и фестонами. Направо – возвышающийся над прибрежными ивами железнодорожный мост, чудесное сооружение, приковывавшее к себе внимание своими величественными, пересекавшимися по диагонали металлическими фермами. А налево…