Он бросил мне на колени доставшуюся ему краюху хлеба и буркнул сердито:
– Ты что, пришёл сюда надсмехаться над нами?
Он так и сказал: «надсмехаться».
Его действия, однако, не вызвали одобрения старшего мальчишки.
– Ты что это вздумал швыряться хлебом? – строго сказал он. – Ты что, лорд Керзон или Чемберлен, может быть? Ну-ка иди за обрезками.
– Сам иди! – буркнул упрямо Тонкий.
Старший мальчишка был, как видно, парень покладистый. Он молча встал, подошёл к забору, отогнул в сторону болтавшуюся на одном гвозде доску и исчез в образовавшемся отверстии.
Тонкий поглядывал на меня исподлобья, словно стараясь узнать, сержусь ли я, потом быстро протянул руку и схватил брошенный им кусок хлеба. Видя, что я не препятствую ему, он сказал, явно стараясь завязать разговор:
– Ты, видать, из детского дома сбежал?
– Это ты, наверное, сбежал, – ответил я таким тоном, чтоб он почувствовал, что я ещё сержусь.
– Я-то сбежал, – сказал примирительно он.
– А зачем?
– Там скучно. Все кричат. И никуда не пускают.
– А куда тебе надо?
– Ну, «куда, куда»! Я мамку ищу.
– А где твоя мамка?
– Вот чудак! Если бы я знал где, и зачем бы искал? А у тебя есть мать?
– Есть.
– Ну? – искренне удивился он. – Почему же ты не поедешь к ней?
– Я и хотел, да на билет не хватило денег, – ответил я.
– А это далеко?
– Двадцать пять вёрст.
– А двадцать пять вёрст – это много?
Видно было, что в счёте он не особенно силён: небось и до десяти не сосчитал бы. Я на секунду задумался, как попроще объяснить ему. Но тут снова заскрипела доска в заборе. Это вернулся парнишка, отправившийся за обрезками. В руках у него было что-то завёрнутое в старую засаленную газету.
– Зеркай, пацаны, Кочан обрезков припёр! – обрадованно сказал черноволосый мальчонка, сидевший рядом с Тонким.
Кочан сел у костра и, не сказав ни слова, развернул газету. В свёртке оказались обрезки колбасы самых разных названий: чайной, любительской, краковской, кровяной, ветчинной. Тыкая пальцем в сторону каждого сидевшего у костра, Кочан пересчитал всех, не забыв ткнуть в грудь и себя, после чего разделил принесённые обрезки на пять частей и вручил каждому его порцию. Все, аппетитно чавкая, принялись уплетать колбасные обрезки с хлебом.
– Шамай, хорошие! – обратился Тонкий ко мне.
Стараясь не думать, какой путь проделали и в каких руках побывали доставшиеся на мою долю обрезки, я тоже стал есть, постепенно приходя к мысли, что ко всему можно привыкнуть: нужно только стараться поменьше думать и не давать воли воображению.
Тонкий искоса поглядывал на меня, словно хотел узнать, нравится ли мне угощение. Потом сказал, кинув в мою сторону:
– Слышь, Кочан, у него мать есть.
Слово «мать» он произнёс как-то уважительно или любовно, словно пропел: «Ма-а-ать!»
– Врё… – мотнул головой Кочан.
– Чтоб я так жил! – поклялся Тонкий. – Только она далеко: двадцать пять вёрст на поезде ехать.
– Олух царя небесного! – со снисходительным презрением ответил Кочан. – Если б у меня была мать, я бы двадцать пять раз по двадцать пять вёрст пехтурой протопал. Я бы топал, топал, топал, пока не упал. Понял?
– Понял, – послушно ответил Тонкий.
В это время я почувствовал, что кто-то залез мне в карман. Обернувшись, я увидел, что сидевший рядом черномазый, как и все остальные, парень (как его звали, не помню) вытащил торчавшую из моего кармана свёрнутую трубкой книжку.
– Что это у тебя? – спросил.
– Сам видишь, книжка.
– А-а… – протянул он, будто только теперь понял, что это книга.
– А для чего книги? – спросил Тонкий.
Он, видимо, отличался любознательностью.
– Книги – это пища для ума, – начал я.
– Как это? – не понял Тонкий.
– Ну, что такое пища, знаешь?
– Ну, – развёл Тонкий руками. – Пища – это такая шамовка.
– Пища – это всякая шамовка или еда, вот как хлеб или колбаса, – объяснил я. – Только хлеб, колбаса – это шамовка для желудка… Что такое желудок, знаешь?
– Это который у меня в пузе?
– Вот-вот. Хлеб, колбаса – это шамовка для желудка, который у тебя в пузе, а книга – это шамовка для ума, который у тебя тут. – Я постучал его пальцем по лбу. – Понял?
– Понял. А ты почитай… Или не можешь?
– Почему не могу? Только больно поздно!
– Читай, читай, всё равно без дела сидим, – похвалил Кочан. – А надоешь, так скажем.
Я перелистал книжку, стараясь отыскать что-нибудь более доступное по возрасту и развитию моих слушателей. Выбрав рассказ «Зимовье на Студёной», я начал читать им эту трогательную историю про старика, жившего в одиночестве на Севере, попутно стараясь объяснить, что такое Север и зимовье и почему на зимовье обоз приходит только раз в году, но они неохотно слушали мои объяснения, нетерпеливо махали руками, говоря:
– Ты читай! Читай дальше! Ну тебя!
Художественная ткань рассказа – магия слов – настолько захватывала их, что мои комментарии казались лишь досадной помехой.
Широко раскрыв глаза, приоткрыв рты, забыв всё на свете, они жадно ловили слова писателя об огромной нечеловеческой дружбе простого, одинокого, всеми забытого старика и одинокой собаки, которую, как сказал писатель, старик любил гораздо больше, чем люди любят друг друга. И она его тоже любила. Уже я кончил рассказ, а ребята продолжали неподвижно сидеть у костра, будто окаменели. Они словно прислушивались к словам, которые уже улетели.
Куда?
Кто знает.
А может, и не улетели вовсе?
Может, остались в их душах.
Навсегда.
На всю жизнь.
Тот, который вытащил у меня из кармана книжку, покачал головой. Сказал:
– Стариком плохо быть.
– Да, – отозвался кто-то со вздохом.
И все вдруг опустили головы, словно отдавая последний поклон старику, ушедшему из этого странного мира, в котором мы все с вами живём.
– Молодым лучше быть. Вот как мы, – сказал Кочан.
– Да! – опять отозвался кто-то, как эхо.
Все сразу приободрились и, словно освободившись от придавившей их тяжести, подняли головы.
Тонкий осторожно тронул меня за локоть.
– Ты знаешь… – просительно сказал он. – Ты ещё почитай.
– Да, да! – загомонили все вокруг. – Давай ещё!
Я выбрал какой-то другой рассказ и начал читать. Некоторое время все молча слушали, но Кочан вдруг сказал с возмущением:
– Ты что? Ты это что читаешь?
– Ну, рассказ, – пожал я плечами, не понимая, чего он вдруг взъерепенился.
– А про что рассказ? Это же не про старика Елеску с Музгаркой.
– Про Елеску мы прочитали уже. А это другой рассказ.
– Не-е-ет! – решительно протянул Кочан. – Ты про Елеску читай.
– Правда, читай про Елеску с собакой, – запросили все хором.
– Второй раз? – удивился я.
– Ну и что! Второй раз.
– Кто же это читает по два раза одно и то же!
– Ну ничего. Ну а ты читай! Ничего! – слышались со всех сторон уговоры.
– Ладно, – развёл я руками и принялся читать рассказ, как говорится, на бис.
Ребята и на этот раз слушали с таким же жадным одушевлением. Когда чтение подходило к концу, в трепетном свете костра возникла из ночной темноты фигура беспризорника, голову которого украшала большая, не по размеру, матросская бескозырка. Горячась и волнуясь, Кочан обратился к нему:
– Слушай, Боцман, какая пилюля! Старик, понимаешь, один с собакой, а вокруг на сто вёрст ни души. Он людей только раз в году видел, когда обоз приходил за рыбой. Так он, понимаешь, разговаривал с собакой, вот как я с тобой.
– Шо? – удивился Боцман. – Ты со мной как с собакой?
– Да нет! Это старик с собакой, как ты со мной. И пёс всё понимал, вот как ты понимаешь.
– Шо? Я, как пёс, понимаю? – снова удивился Боцман.
– Да нет! Ты не понимаешь! Вот пёс понимал…
– Шо? – окончательно возмутился Боцман. – Я не понимаю, а пёс понимал? Вот как дам тебе, так это тебе уже не пилюля будет, а микстура потекёт из носа!
– Э! – досадливо махнул Кочан рукой. – Вот ты послушай! Ты почитай, – обратился он ко мне.
– Что? В третий раз читать? – удивился я.
– Ну и что! Пусть Боцман послушает.
– Ну почитай! Что тебе стоит? Пусть послушает. И мы послушаем, – взмолились все.
– Ладно, нехай читает, – милостиво разрешил Боцман, разлёгшись у костра на асфальте.
Нечего делать, я принялся читать в третий раз про Елеску с его Музгаркой, но, не прочитав и двух страниц, услышал мерное похрапывание. Оглядевшись, я увидел, что все мои слушатели, и сам Боцман в том числе, спят, растянувшись в разных позах вокруг костра. Подбросив в костёр оставшуюся охапку сосновых щепок, я опустил голову на ещё не совсем остывший после заливки мостовой асфальт и заснул как убитый.
Мы беспризорники
Теперь я умный. Вернее, не такой простофиля, как прежде был. Жизнь всё-таки чему-то понемножку учит всех нас. Сейчас же после окончания занятий в рабшколе я, не теряя времени, иду на вокзал, пристраиваюсь поудобнее на лавочке с таким расчётом, чтоб не валиться ни назад, ни вперёд, ни набок, и старательно «сплю» в таком положении часов до двух ночи, пока не выгонят, после чего без каких-либо протестов и деклараций отправляюсь бродить по улицам. Чего там! Ведь побродить надо всего часа четыре каких-нибудь, а там гостеприимные двери вокзала открываются снова, и опять можно «приходить и ложиться» или, вернее сказать, садиться спать: добирать полагающуюся для сна восьмичасовую норму.
Самое трудное в этом деле – прогулять эти самые четыре часа. У меня такой метод: с вокзала, как только закроется, я отправляюсь вверх по Безаковской, потом по Бибиковскому бульвару до Крытого рынка. На здании этого рынка – большие часы. Можно посмотреть, который час и долго ли ещё нужно «гулять». Дальше – путь по Крещатику до Думской площади. Там на здании бывшей городской думы – тоже часы. Оттуда вверх по Софийской улице до Софийской площади (и там часы), потом