месте с конём и вдобавок погонял его палкой. Наверху я опорожнил сани и, завернув коня, спустился за оставшимися внизу брёвнами. Вторую половину мы втащили уже, мягко выражаясь, с меньшей резвостью, то есть останавливаясь чуть ли не через каждую дюжину шагов и растрачивая понапрасну силы, чтобы стронуть с места примёрзшие сани.
Наконец мы вторично взобрались наверх, и я принялся нагружать перевезённые в первый раз брёвна. Сил у меня уже оставалось мало, и каждое бревно казалось вдесятеро тяжелее обычного. От мороза, который забирал всё круче, я буквально коченел. Руки мёрзли. Пальцы на ногах сначала ныли от холода, потом как бы онемели. Я не ощущал уже, холодно им или тепло, просто не чувствовал, что они у меня есть. Когда же брёвна были уложены, хитрый конь, догадавшись, как видно, что я снова увеличил нагрузку, решил объявить так называемую сидячую или, вернее было бы сказать, стоячую забастовку. То есть сколько я ни понукал его, сколько ни колотил палкой, он не двигался с места, решив, очевидно, более выгодным для себя терпеть побои, чем тащить тяжёлые сани.
Мороз между тем не дремал. Я чувствовал, что у меня онемели уже не только пальцы на ногах, но целиком все ступни. Появилось ощущение, что я уже не хожу по земле, а как бы порхаю над ней, машинально переставляя ноги. Это необычное, новое ощущение встревожило меня. Я огляделся по сторонам и не увидел ничего, где бы можно было укрыться от холода. Мне стало страшно. Не зная, что предпринять, я схватил оглоблю, встряхнул примёрзшие сани и заодно стукнул оглоблей коня по крупу. Конь не то с удивлением, не то с упрёком оглянулся на меня, но после второго удара уразумел, видно, что пора кончать «шутки», и, рванувшись вперёд, потащил сани.
Да простит меня Общество покровительства животным! Я сам знаю, что поступил нехорошо. А разве хорошо колотить коней острыми шпорами? Разве хорошо ради одной только моды отрубать ни в чём не повинным собакам хвосты и уши? Разве хорошо резать ножом кур, коров, маленьких телят и цыплят, а потом есть их?.. Хорошо рассуждать, сидя дома, в тепле, а когда приходится туго, уж какие тут рассуждения!
До самой станции мы ехали не останавливаясь. Я топал рядом с санями, не чуя под собой ног (в буквальном смысле). На станции я быстро побросал привезённые брёвна на свой штабель, поднял валявшуюся на снегу оглоблю, чтоб положить в сани. Ванька же вообразил, что я хочу огреть его ещё раз, и бросился бежать с такой прытью, что я насилу догнал его. Домой он всю дорогу мчался бегом. Да и нечего было медлить.
Дома я налил из самовара в таз горячей воды и сунул в неё обмороженные ноги. Обе ступни были белые как бумага. Я принялся растирать их и разминать руками, стараясь восстановить кровообращение. Чувствительность постепенно возвратилась к ступням. Вместе с ней возвращалась и боль. Кончил я это дело, совершенно выбившись из сил, когда обе ноги покраснели от прилива крови. Я не знал, так ли я поступил, как следовало в подобных случаях, и сделал ли всё, что надо. Ноги мои болели страшно, и это пугало меня. Боль, однако, постепенно утихла. Я лёг в постель и уснул.
Страшный суд
И приснился мне страшный суд. Будто все звери собрались и судят меня. Прокурором, то есть обвинителем моим, на этом судебном процессе выступал Конь. Не потерпевший Ванька, а какой-то другой конь, вообще представитель всей конской породы. А адвокатом или защитником у меня был Осёл. Не в переносном смысле осёл, а в самом подлинном: то есть самый обыкновенный длинноухий осёл. Это было коварство со стороны всей звериной братии – подсунуть мне такого умника в защитники. Да уж ничего не поделаешь: поскольку тут распоряжались не люди, а звери, то и действовали они по своему звериному усмотрению.
– Он должен ответить за всё, – сказал в своей речи мой обвинитель. – Это ещё пустячки, когда оглоблей бьют. Думаете, коню хорошо, когда его колют острыми шпорами, чтоб он шибче скакал? А разве сладко приходится, когда клеймят калёным железом? Ведь так прижгут, что испечётся кожа и шерсть потом уже не растёт в этом месте всю жизнь.
– А это делается, чтоб тебя не украли, – вставил своё слово Осёл.
– А ты, длинноухий, молчи, когда не спрашивают! Мне не важно, для чего это делают. Нельзя живую скотину жечь. Он должен ответить и за оглоблю, и за острые шпоры, и за железо калёное…
– А я вам, братцы, скажу, что хуже всего – в неволе сидеть, – сказал Медведь. – Ну, ты поймал меня. Ну, захотел подраться – ударь дубиной или оглоблей и отпусти в лес. А так, на всю жизнь в зверинец, в клетку… В клетке-то два шага вперёд да два шага назад. Да ты лучше убей, чем вот так всю жизнь за решёткой держать! Раньше поймает цыган, проделает дырку в носу, вставит кольцо да и водит на цепи с оглоблей по ярмаркам – и то интеллигентнее было! Нет, пусть ответит за всё: и за оглоблю, и за кольцо в носу, и за клетку.
– А волкам что за жизнь? – подхватил Волк. – Говорят, волков убивать надо, потому что они обижают бедных овечек. А сами-то что с овечками делают? Зарежут бедную да и съедят. Волк и то лучше. Он овцу съест, так хоть шкуру оставит, а человек и овцу съест, и шкуру на себя напялит. Это как называется? Волк во всём виноват?
– Это у них называется «лицемерие», – объяснил Осёл.
– За такое лицемерие убивать надо! – начала свою речь Лиса. – Нагонят народу человек сто. Флажков в лесу понаставят. Через каждые десять шагов – охотник с ружьём. Выгонят лисичку из леса да и бах из ружья. Так хоть бы ради мяса. А то мясо это и не едят вовсе. Выбросят! А из шкуры горжетку сделают – как будто лисичка целая, даже глаза стеклянные вставят – и носят на шее. Это как называется?
– Это называется «мода», – ответил всезнающий Осёл. – А мода – всё равно что закон.
– Варварство это, а не закон! За такой закон судить без всякого снисхождения!
– А то ещё люди бывают, – сказал Цыплёнок. – Он тебе и курицу не зарежет, до такой степени интеллигентный, а курятину любит и шашлыки кушает. А цыплёнка (он ещё и на свете не пожил) и того слопает. Это как называется?
– А это у них называется «гуманизм», – авторитетно сказал Осёл. – Или, вернее сказать, «гурманизм», – поправился он. – Не знаю точно.
Тут наступила очередь сказать своё слово Собаке.
– Собака, говорят, друг человека. А сами на цепь сажают. Ну, если я виновата, побей меня – разве я что скажу? А то так, без всякой вины, возьмут да и отрубят хвост, а уши обрежут. Если бы им ещё для какой-нибудь пользы мой хвост был нужен! А то так просто. Что это?
– Эстетика, – коротко пояснил Осёл.
– Да лучше меня оглоблей, чем такую эстетику! – недовольно проворчала Собака.
– За такую эстетику живьём глотать надо! – прошипел Крокодил.
– А это уже анархия! – парировал Осёл. – Сегодня ты меня проглотил, а завтра я тебя. Что же будет?
– Дурень ты, дурень! Если я тебя проглочу сегодня, как же ты сможешь меня проглотить завтра?
Тут заговорили все сразу, весь звериный ареопаг: львы, тигры, слоны, олени, леопарды. Наконец судья зазвонил в колокольчик и обратился ко мне:
– Обвиняемый, признаёшь ты себя виновным в том, что бил лошадь оглоблей?
Весь звериный ареопаг уставился на меня. Казалось, как только слово вылетит из моего рта, все как по команде бросятся на меня. И, замирая от страха, я пробормотал немеющим языком:
– Признаю.
– Что ты можешь сказать в своё оправдание?
Голос пропал у меня, но язык ещё нашёл в себе силы сказать:
– Я хотел жить.
– Суд удаляется на совещание, – сказал судья.
От волнения я даже не разглядел, кто был судья и кто входил в состав суда. Скоро они вернулись, но я опять не разглядел или не запомнил, кто это: люди или какие-нибудь звери. Судья огласил приговор, состоявший в основном из какого-то бессмысленного набора слов, что-то вроде следующего: «Приговор. Именем закона всех зверей. Принимая во внимание. Учитывая положение. Руководствуясь презумпцией закона всеобщего благоутробия. В согласии с согласованным согласовательным согласованием. Виновного считать виновным и приговорить к жизни. Приговор привести в исполнение. Осуждённого отпустить на все четыре стороны и злобы на него не питать».
Пока я видел надвигавшуюся со всех сторон опасность, пока я ощущал необходимость бороться с ней, я как-то держался. Но как только моё существо осознало, что всё кончилось и силы для борьбы не потребуются, я упал на землю, почувствовав страшную физическую слабость. Вместе с тем я ощутил, что моральные мои силы тоже иссякли. Слёзы стали душить меня. Постепенно моё сознание возвращалось к действительности, и я начал догадываться, что лежу вовсе не на земле среди зверья, а в своей постели. Мать услышала мои всхлипывания и спросила:
– Что с тобой? Чего ты плачешь?
Я умолк и ничего не ответил, сделав вид, что заснул. Я не мог рассказать ей свой сон, так как нужно было бы признаться, что я бил Ваньку оглоблей. И я никогда никому за все эти долгие годы не признавался в том. Вот сейчас признаюсь впервые.
Проснувшись наутро, я быстро побежал на станцию. Я должен был опередить возчиков, пока они не вернулись из леса и не начали растаскивать мой штабель. Разыскав приёмщика, я сдал ему выложенную мной сажень. На этот раз недостачи не было. Он выдал мне квитанцию, по которой я получил в кассе шестнадцать рублей, то есть столько, сколько полагалось за вывозку кубической сажени брёвен.
Может быть, кто-нибудь думает, что я купил из этой своей первой получки матери цветов, как теперь советуют делать молодым людям, заработавшим свои первые деньги? Нет, я не купил матери цветов. Получка эта у меня была не первая. До этого я уже получал деньги на бетонном заводе, но и тогда я не купил матери цветов. Цветы во множестве росли вокруг. И никому из нас не нужны были цветы. А нужна нам была картошка. Та картошка, которую я вырастил на огороде, уже была съедена, и её снова нужно было приносить с рынка. А в общем, я не помню, на что ушли эти деньги. Скорее всего, мы их проели.