Когда хочется к людям
Уж и не знаю, как в тот день я сумел дотянуть до гудка. Несмотря на хороший совет, я не одну ещё опрокинул тачку и устал до такой степени, что ещё чуточку – и просто заплакал бы. А что удивительного? И конь на моём месте заплакал бы. Если бы кони, конечно, умели плакать.
Но вот прогудел спасительный гудок. Остановилась паровая машина. Повисли до завтрашнего утра вагонетки над глинищем там, где их застал гудок. И кончился весь этот стук и гром. И прекратился крик. И насмешки. И ругань. И все разошлись по домам. А я долго лежал совершенно неподвижно в траве неподалёку от завода. А потом пустился в обратный путь.
На следующее утро насилу оторвался от постели. Всё тело моё болело, словно меня пропустили сквозь все эти вальцы или барабаны. Я всё же решил не сдаваться. Ведь самый трудный первый день я выдержал и кое-чему научился. Помучусь ещё пару дней и буду справляться с тачкой не хуже других. Так думалось мне. Но старший рабочий решил иначе. Утром, когда я пришёл на завод, он отвёл меня к зданию кирпичеобжигательной печи и сказал:
– Будешь работать мусорщиком.
Мусором здесь назывался шлак, то есть остатки от сгоревшего каменного угля, употреблявшегося для обжигания кирпича. В обязанности мусорщика входило вывозить этот шлак из печи. Тачка для шлака была гораздо устойчивей той, на которой возили кирпич. Поработав с этой тачкой, я попривык, окреп физически, прошёл «обкатку», так что потом мне уже никакая тачка не была страшна.
С тех пор у меня так и пошло. Я работал и учился. Продирался сквозь дебри тригонометрии, удивляясь тому множеству математических истин, которые можно извлечь из одной такой простой геометрической фигуры, как треугольник. Одолевал по самоучителю немецкий язык, а также ряд дисциплин, объединявшихся тогда под общим названием «политграмота». В имевшихся у меня программах указывались книги, которые следовало прочитать. Среди них «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, «Происхождение семьи, частной собственности и государства», «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» и др. Когда я начал эти книги читать, то увидел, что в них говорилось о таких вещах, о которых я раньше даже не думал. Я заинтересовался. В те времена программы по политграмоте ещё не были приведены в надлежащую систему и в них включались произведения, которые теперь читают студенты вузов при изучении диалектического материализма. Так, например, в моей программе было указано, что нужно прочитать введение к книге Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Я раздобыл эту книгу и был настолько захвачен, что прочитал не только введение, но и всю книгу от начала и до конца. Я, конечно, тогда не всё ещё понял в этой книге. В ней было много неожиданного для меня. И я увидел, что можно интересоваться не только тем, как устроен мир и из чего состоит вещество, но и как устроено человеческое общество, по каким законам оно живёт, в чём причина разногласий между людьми. И я стал читать разные философские книги. И мне стало понятно, почему Сократ когда-то сказал:
«Я решил перестать заниматься изучением неживой природы и постараюсь понять, почему так получается, что человек знает, что хорошо, а делает то, что плохо».
У приятеля моего брата Толи Буськова отец был художником, вернее, учителем рисования в школе. Он выписывал выходившие ещё до революции журналы по искусству: «Аполлон», «Весы» и ещё не помню какие. Брат брал у Толи эти журналы, и они вместе рассматривали репродукции с разных картин, которые помещались в этих журналах. Я тоже любил рассматривать репродукции, но сверх того читал печатавшиеся в журналах статьи. В результате я стал понемногу думать об искусстве и убедился, что брат и Толя рисуют свои этюды не так, как следовало. Они, например, выбирали какое-нибудь место, садились со своими этюдниками и говорили:
– Я буду рисовать в эту сторону, а ты рисуй в ту.
И рисовали таким образом то, что попадало в поле их зрения.
Я говорил им:
– Вы не так делаете. Вы просто срисовываете, что видите перед собой. А это не всё, что требуется от художника.
– А что, по-твоему, требуется от художника?
– От художника требуется, чтоб картина его говорила что-то не только глазам зрителя, но и его сердцу, чтоб действовала на его чувства. Дело не в том, чтоб всё срисовать точненько. Надо, чтоб картина была живая. Надо, чтоб чувствовалась либо полуденная жара, когда всё в природе как бы замирает от зноя, или чтоб чувствовалось дуновение свежего утреннего ветерка, пробегающего по листьям деревьев. Если рисуешь зиму, надо, чтоб чувствовалось, что день морозный: мороз бодрит, а снег так и скрипит под ногами; или, наоборот, оттепель: снег талый, мокрый, тяжёлый, из него хорошо лепить снежки. Надо изображать не просто природу, а состояние природы, потому что именно это больше действует на чувства зрителей, чем просто вид.
– Ну хорошо, – говорили они, – а как этого добиться?
– Это достигается в первую очередь выбором места, которое рисуешь, и выбором времени.
– Так и мы выбираем место, – возражали они.
– Надо выбирать место, которое соответствует замыслу картины, – отвечал я, – а вы выбираете место, где вам удобнее сидеть.
Такие мои высказывания выводили из себя моих собеседников. Брат в конце концов просто посылал меня к чертям собачьим, а Толя Буськов говорил:
– Вот ты и выбери, а мы посмотрим.
– И выберу, – отвечал я.
А я между тем уже давно приглядел одно таинственное местечко, вид которого так и хотелось унести с собой, чтоб показать всем. Что-то в этом виде внушало какое-то необъяснимое чувство… Какое именно? Почему? Каким образом? Вот в этом-то и хотелось разобраться. Это и хотелось понять.
Если идти вверх по течению Ирпеня, то за железнодорожным мостом, неподалёку от деревушки Романовки, река образовала довольно широкую тихую заводь. За этой заводью была сырая, болотистая лужайка, поросшая камышом. За лужайкой – зелёный пригорок с приютившимися на нём беленькими хатками, над которыми чернели верхушки вековых сосен. Я часто приходил сюда с удочкой, потому что на этом месте хорошо клевал окунь. Когда день начинал клониться к концу и дневной жар спадал, над болотистой местностью поднимался лёгкий туман. Он, словно облако, закрывал пригорок, отчего деревенские хаты вместе с подступавшим к ним вековым лесом казались как бы повисшими в воздухе над водой. Что-то фантастическое, неземное было в этой утопавшей в тумане и тишине картине, что-то волшебное, колдовское. Сердце охватывало какое-то непонятное, щемящее чувство покинутости, заброшенности, одиночества… И хотелось поскорей уйти куда-нибудь, туда, где люди, чтобы не чувствовать одиночества…
И задавал вопрос сам себе: что же, прийти сюда с красками и кистями и зарисовать этот пейзаж? Так тут ведь не успеешь расположиться, как картина изменится, наступит темнота. Тут, может быть, не раз приходить надо, не два да ещё ловить время, когда будет туман. Может, сначала сделать эскиз, то есть набросок, а потом по памяти писать картину, как художники-передвижники делали? Но они ведь иной раз целый год картину писали, а то и два. К тому же у них мастерство было. Они учились по меньшей мере с десяток лет, прежде чем начать картины писать. Но к чему это теперь, когда изобретена фотография? Можно прийти и сфотографировать этот вид. А где фотоаппарат взять? Может быть, самому сделать?
И вот во мне всё уже кипит. У меня идея: сделать фотоаппарат. Научиться фотографировать. Из учебника физики я знаю, что в принципе фотоаппарат – дело простое. Но при фотографировании надо как-то проявлять пластинки, как-то закреплять, как-то печатать снимки. Требуются специальные сведения, которых в учебнике физики нет. Где взять эти сведения? Ясно: в книжке по фотографии.
У букинистов мне не удалось раздобыть книжки по фотографии. Но прямо-таки за бесценок я купил несколько годовых комплектов старых журналов. Один журнал назывался «Вестник фотографии», другой – «Фотографический листок». Там куча различнейших рецептов проявителей, закрепителей, усилителей, ослабителей, виражей. Целый курс лекций для начинающих. Описание различнейших систем аппаратов, начиная от новейших усовершенствованных зеркалок и кончая самыми простыми, как их в насмешку называли за их вид, «комодами», которые не требовали даже наводки на фокус. Тут же таблицы для расчёта выдержки, или экспозиции. Как оборудовать фотолабораторию. Как сделать красный фонарь. Как сделать фотоувеличитель. А вот как раз то, что мне нужно: как самому сделать фотоаппарат. Оказывается, действительно дело несложное. Любая деревянная коробка годится, лишь бы не пропускала света. Самая сложная часть в таком аппарате – объектив, но его можно сделать из стекла от простых очков.
В общем, я прочитал обо всём: и о научной фотографии, и о художественной, и о разных курьёзных и смешных случаях, происходивших с фотографами, и о том, как снимают «пушкари», то есть уличные фотографы, аппарат которых представляет собой не только фотокамеру, но и походную фотолабораторию с проявителем, закрепителем и запасом фотоматериалов для изготовления снимков. Как раз на такую «пушку» и смахивает сооружённый мной аппарат! Это просто фанерный, окрашенный внутри чёрной краской ящик. Впереди у него объектив из стёклышка от очков, сзади – окошечко с матовым стеклом, сбоку – круглая дыра с чёрным рукавом из двойной светонепроницаемой бархатной материи. Сквозь этот рукав можно просунуть внутрь аппарата руку, вынуть из хранящейся на дне ящика коробки фотопластинку и поставить её на место матового стекла. Вот и всё. Можно снимать. Предварительно нужно только навести аппарат на снимаемый объект так, чтоб изображение попало на матовое стекло, и выдвижением объектива добиться, чтоб изображение вышло чётким, не расплывчатым. Конечно, таким аппаратом с рук снимать нельзя, только со штатива. Но и штатив я сделал. Неказистый на вид, но надёжный. К толстой треугольной дощечке (головке штатива) прикрепил петлями три деревянные ножки. В центре головки – дыра. Сквозь эту дыру просовывается болт для крепления аппарата к штативу.